Ожидание непредсказуемого приводит, подчас, к странным и диковинным результатам. Вот —просторно, целительно, солнечно, мы раздвигаем наши горизонты и желаем посвежее, добротнее, в целом, чтоб все похороненные фантазии обрели крылья и не только в силу пьяных разговоров или под взглядами ласковых шлюх, но чтоб в силу своих собственных законов, аксиом неизбежности; чтоб судьбой повеяло и божьим промыслом.
Ткань мира содрогается в согласии с нашим шёпотом, ствол бытия дрожит от нашего же вожделения, а в больших стеклянных сосудах гностической традиции уже давно томятся соления, ждущие дозволения отправиться на праздничный стол.
Миллион умов вертели ткань бытия, чтоб в итоге придумать из ошметков стройматериалов дачу, чтоб заставить эту дачу банками наших ожиданий, придумали автобусы, чтоб на дачу ездить за банками. Потное изнеможение в полтора дорожных часа, в ходе которых открываются душераздирающие противоречия между бесконечным и окончательным, – в пути между двумя безднами – между тьмой земли и тьмой космоса.
Поиск Дыхания Первопричины, поиск мирового горла всегда хорошо удавался поэтам по осени: с видом на урожаи яблок, утопая тапками в прелости листьев и морганием своим хватая закаты над горизонтами, они лбами в томной меланхолии ловили кружева паутин, совершенно не страдая от непогоды, не страдая чёрной ночью, когда небо, как чёрный свод подземного храма, представляли себя в выдолбленной скале – в скромном убежище волшебной птицы, а себя — волшебными птицами, королевами осенних ночей.
Насколько фальшиво золото осени? Не глумливый ли это парадиз? Блик солнца или тюремный софит? Поэт предпочитает трогать пальчиком, — поступок, кажущийся смешным, но кто из нас совершал всё в жизни по необходимости, только из чувства самосохранения?
Пунктирные линии мира обозначают границу дозволенного, но именно здесь пахнет проклятием сокровища. Поэт напрягает всю мускулатуру руки и задействует все сухожилия, чтоб выпрямить пальчик и попробовать коснуться им неведомого чего-то в углу или под крышей, например, старых тряпок или газет, т.е. всех тех останков предметов, уходящих понемногу в зону опустошения и, как водится, злодеяния. Так предметы, очутившись в серой зоне, отрекаются от себя, приговаривая своё существование ко злу. Кто бы их мог ещё раз осудить? Мы могли бы предположить, что совершенно не стоит опасаться бунта с той стороны, что путь в серой зоне – это и результат нравственного выбора тоже, или, по крайней мере, подчинение коллективу вещей.
Итак, пальчик поэта (сможете уловить здесь борьбу между органом поэта и его намерением?), кажется, беспрекословно, подчиняется всей задействованной цепочке мускулов и сухожилий и плавно входит в отчужденную зону не по случайности или небрежности, а с сохранением собственного достоинства, присущей ему прямоты и с частицей поэтической души на самом кончике ноготка. Проба сил или холодный искус материи? Сдержанность сторон, когда на кон ещё ничего не поставлено, силы противников примерно равны, но противники не осознают друг друга как антагонисты. Когда должно было вспыхнуть нехорошее предчувствие?
Когда пальчик возвращается под взгляд поэта, – он сломан. Он не кровоточит, он согнулся, будто бы пытается закрыть рану, но раны нет, хотя равновесие нарушено. Он собирался кровоточить, хотя бы только для того, чтоб дать надежду сердцу поэта на некую иную возможность для получения счастья, чтоб потом иметь хоть какую-то причину для гордости, что сделал что-то для поэзии.
Поэт — радушный хозяин, он много знает о ненадежности материи и поэтому всегда предлагает какую-нибудь игру, например, клянется изрубить в куски дачу и её обитателей, носится по грядкам будто пират, взявший на абордаж чужое судно, он чувствует себя одновременно и школьником, и карточным шулером. В борьбе между элементарными возможностями своих поступков, он выбирает принять трагическую позу и произнести: пальчик уже никогда не будет прежним!
Мы прислушиваемся к этому, как к never again, мы понимаем, что возврата нет, что ткань мира явила агрессию в эту сторону и нет таких заклятий, чтоб отмотать время и нет таких слов, чтоб вернуться в ту эпоху безнаказанности, т.к. новая эпоха безнаказанности уже наступила (и это очень хорошо!)
Наш век отныне — сломанный пальчик, и он уже никогда не будет прежним.
Ну, теперь-то вы готовы? Мы — готовы!