Вот и вышел над туманом месяц-ножик из небесного кармана. Единственная только эта ночь и была дана, но никак не бесконечное множество последующих, чтобы хоть проблеск общей композиции работы к готовящейся выставке обозначился в моем представлении о том, что нужно делать. Дальше дело было за малым, точнее даже в малых сроках и больших стараниях хоть если доведенным до истощения, чтобы только дойти до предела того воображаемого и осмысляемого, которое слетает с рельс рабочего процесса на последнем задыхании последней минуты. Тут могут оказаться два совета, которые прошли испытания реальных условий даже с неожиданными триумфами, когда дело было сделано и когда еще оно не было доделано. В случае если дело еще не вызрело в нужную креатуру, в позы к которой не подстраивается прочая арматура, то шулер по троюродному дяди у вас уже в крови, запоминайте совет. В случаях необходимости путешествий во времени не стоит прибегать к магическим практикам отверженных самообманщиков на топливе по формулам Александра Шульгина, лучше будет обмануть того, для кого сроки привязаны к часовой зоне, в которой все должно непременно сходиться. Мы и до сих пор живем в мире, где календари времяисчисления ведут свою хронологию от разноотдаленных событий и мест. Так и здесь, а кто не дозволял взять временное политическое убежище в другом временном поясе, просто на короткий срок сменив пояс в настройках соответствующей техники? Теперь у вас с пару часов окажется в запасе задним числом. А если же работа, проект и прочая ярмарка подстёба в себе художника оказались в необходимом месте и к нужному времени, а пару деталей и корректур догнали уже после того, как все оказалось при деле, то непременно не забывайте брать с собой, если и не баллончик с краской, то как минимум пару маркеров разных размеров и цветовых достоинств. Как минимум, придя в гости к высокодуховным личностям в окружении семейных наследств, декоративных тряпок на подрамниках и шкур любимых почивших питомцев, вы всегда сможете реализовать свое естественное право написать ту или иную надпись из пещер времен верхнего палеолита, например «хуй», в укромном месте или мастерски неуловимым образом на самом причинном месте дома.


Итак, мне требовалось подготовить работу к выставке с заданной темой «Добро пожаловать в клоаку!» По первости, ассоциативно вспомнилась надпись, которую вывели сальвой на въезде в Грозный в годы войны – «Добро пожаловать в ад» А что является адом, если не ручаться одной лишь декламацией Жан-Поля Сартра, что ад – это другие, не каждый найдет что и ответить, может попросту выводя места извечных мук и страданий за горизонт своих совладений и восприятий некой всегда по условию понятной реальности. Я вот, кстати, много думал об одном свидетельствующем феномене или даже переживании, через которые тягость относительности жизни и жажда насыщения все более опустошающихся земель можно понять как неутомимое бедствие, так похожее на то, что следом и допустимо назвать адом. Феномен же скуки, специфической пустоты голодающей по наполненности, пожалуй, и свидетельствует реальность адову. Это не о том, конечно, что люди сами по себе испытывающие скуку откуда-то оттуда, нет. Это именно про само переживаемое чувство скуки, размыкающее ещё больше пространства мучения на месте пустот (а их не терпят, пустот, и пространство места раздвигается за все большие пределы). «Мне так мучительно скучно…» Но есть ведь и другой вид скуки, который не является в свою очередь даже приблизительно соотносимой с тоской, так что говорит она о другом, и возможно где-то на высоком склоне над бессмысленными потоками панта рей, в духе картин Каспара Давида Фридриха. Уместно вспомнить в таком романтическом представлении простора, что все в нем при удалении вдаль измельчается и становится кратким. «Holding Time’s fickle glass, his sickle, hour…» — напутствовал другу Уильям Шекспир в одном своем сонете. Но оно-то не про скуку. Про скуку фаустовское «мне скучно, бес», к тому же и того другого рода, которого вернее было бы остерегаться. Не под этим ли лозунгом больших революций устраивали между собой войны старые и новые боги, творя, уничтожая и сношая миры. Вот эта скука и оказывается маховиком вожделения творения и производств.

Во время тектонических сдвигов, изменений русел рек, вообще в метаболизме и метаморфозах выходят и отделяются от изначальных органических процессов вещества и формы, находя уже другие потенциальные пути. Иначе говоря, уже отжившие вещества и переработки выходят через клоаку. Может, кстати, эти сточные воды и питают подземные владения того ада, про который писал выше. Они насыщают и питают распадами, удобряя тем самым верхние слои, в которых прорастают семена в царстве флоры, а через миллионы лет оно может даже привести к новым видам энергии, как тот же нафт, черная кровь земли, которую мы зовем нефтью. Ни один процесс не проходит в изоляции от других, и то, что происходит параллельно тем же временем закрепляет связи между тем, что еще не было до этого закрепленным. Эти связи и организующие целые виды систем как область знания бывают как доступные к обнаружению, так и недоступными, по крайней мере одними и тем же методами. Но оставив дальнейшие увлекающие экскурсии в разные сферы жизни посредством этой темы, представил, куда в таком случае можно пригласить своей работой, на что будет обращен взгляд и внимание, какой будет у того аспект.


Когда я узнал тему выставки, я даже спросил у своего приятеля турка Манаса, что можно было бы сделать под этим слоганом, что понималось бы как само собой разумеющееся, «it’s just done» там. И само собой разумеющимся было предложение насрать посреди зала, а после рассматривать экскременты как объект, представляющий собой некую ценность. И правда, в известных фройдовских пассажах по детской психике есть и такое обоснование ценности, которое формируется в ходе приучения ребенка к горшку. Удовольствие от удержания и сама дефекация на психическом уровне может в целом как-то объяснить и сверзначимость денег, выделение которых не многим отличается от испражнения. Даже порой удивительно, как скатология в действительности оказывала влияние на культуру и haute couture. Уже многое даст к этому понимаю одно знакомство с творчеством Франсуа Рабле и изысканными на многие обороты и обращения в духе как раз туалетного юмора письмами Вольфганга Амадея Моцарта, в которых каноничным было швабское приветствие, распространенное в его семейном кругу, то есть «Leck mich im Arsch» (Лизни меня в задницу). Стоит ли после этого плодить возмущения вокруг каждой работы современного искусства, в цеху которого прекрасно понимают, что говно снится к деньгам. И снится оно будет, разумеется, именно самым униженным и оскорбленным, тем самым уже совершающие своего рода инвестирование. В общем, все это уже неоднократно было и будет.


Клоака, помимо этого, побуждает заняться исследованием запретного бутона, ануса. Взять ту же «Историю глаза» Жоржа Батая про извращенные фантазии подростков. Что же такое анус? Это Солнечное кольцо, solar annulus, которое часто фигурирует в тех клинических случаях, где речь идет о пациентах с гомосексуальным влечением. Известный пример в этой перспективе случай судьи Даниэля Пауля Шребера, чьи оставленные воспоминания о своих состояниях до сих пор привлекают психоаналитиков. В сохранившихся материалах по следам семинаров Мартина Хайдеггера для психиатров в Цолликоне, куда его пригласил Медард Босс, был тоже описан похожий случай. У одного пациента частой галлюцинацией было явление Солнца на стене, по приметам которого Хайдеггер сделает свое заключение, что тот пациент вероятно является гомосексуалом с подавленными желаниями. «Сдавайся, сдавайся и возвращайся домой…» — как поется в песне «Sunfucker» Swans.


Тут-то я отвлеченно посмотрел на шкап с одеждой на вешалках, и меня вывело на образ гардеробной, которая на английском языке будет как cloak room. Вот же он, тот самый выход из лежащих на поверхности ассоциаций. Вспомнились фигуры посетителей одного музея, которые стояли перед стойкой гардероба в ожидании своего номера. Среди них более запомнилась одна девушка, и моя комната с этим стала содрогаться, висящие на стенах картинки зашевелились как трава в поле под порывами ветра. Шторы на окне изменились в своем рельефе складок и мне был дарован силуэт, будто той самой девушки. Но то, что может стать сильным импульсом к вдохновению в редких случаях останавливается лишь на необходимом, погружая все дальше в пучину разыгравшегося воображения на границе с психозом. За окном все слышнее стали прославляющие и призывные выкрики, а вместе с ними во вспыхнувшем ярко-красным зареве стали мерещатся уже развивающиеся верха полотнищ военной хоругви. Переступая свои опасения, я стал все дальше и глубже погружаться в динамично развивающееся событие. Ко мне будто ворвались те, кого я уже давно предчувствовал, но чье существование всегда ставил под сомнение. В одном из своих стихотворений я даже сравнил их с невиданным видом больших птиц, которых вроде как называют падальщиками. Так я и встретился с представителями тайного ордена «Красное Солнце», чьей целью деятельности было, по их же признаниям, помощь в очищении городов и самого общества от нечистых. Они приходили к тем, к которым не находили достаточных обоснований прийти служащие открытых и институализированных служб. На самом деле, мне не известны ни название этого «союза спасения», ни уложений и юрисдикции их организации, ни даже численность и какую-либо атрибуцию, по которой можно было бы установить, что это именно они. Я назвал их тайным орденом «Красное Солнце» в силу таинственности и тому алому освещение в их появление.

Но они со временем устранились, как с их помощью исчезало из жизни, которое было невпопад тому порядку или условию существования, ими оберегаемое. Их скорое исчезание было связано с появлением психотических ангелов. Я так называю те сущности, у которых не осталось воспринимаемых былых или никогда не бывших узнаваемых примет тела, образа. Не осталось ни тела, ни вида, ни голоса, что сразу и не определишь, кто появился тебе во спасение. Лишь по какой-то присущей ушедшей из земной жизни логики рассуждений, общих воспоминаний и отсылок становилось понятно, кто же это. Они пришли спасти от смерти. Так они передали свое намерение присутствия, продолжая уже в дальнейшем возвращать в весьма специфическое чувство надежды, которое к тому же возвращалось в телесных переживаниях, но которые постепенно уходили из собственной жизни. Это усилилось, когда ангелы, мои же мертвецы, ввели меня в состояние, в котором я стал ощущать фантомные касания и воздействия, но когда никаких других тел и поверхностей, которые бы вступали в контакт с моим телом, на самом деле не было. Таким образом, весьма любопытно, что чувственность и либидо возвращают ушедшие в иные миры, обещая послать замену себе, а не оставшиеся живые, с которыми, впрочем, уже даже и не засыпаешь в одной постели и которые все меньше обещают того, чему все дальше уже попросту перестаешь верить. Правда вероятно, здесь есть какое-то существенное различие между тем, что можно дать как обещание, и уходом тех, которые удерживали как одни из ниточек надежды вообще в плетенном ворсом и пришиваемым лоскутам полотна всего лишь частной жизни. Именно в этом разыгравшемся театре и проявилась задумка работы «Уроки синтеза». Остается лишь привести в качестве дополнения раннее написанную одноактную пьесу под названием
«Шкатулка с прорезью».


Шкатулка с прорезью
(Одноактная пьеса)

Сцена: внутренний угол комнаты направлен к зрительскому залу; пол от зала к углу поднимается на 10-30 градусов; правая стена – голая; на левой стене ближе к углу занавешенное окно, которое подсвечивается сзади.


Персонаж: имярек; любая социальная принадлежность; возраст – от 16 до 100+.

Плавно проступает свет за окном. На шторе вырезаются тени: то креста оконной рамы, то смены мимики на маске, образованной складками ткани (н.п. в зависимости от интенсивности света, его теплоты и угла падения, количества источников и так далее).

Спустя две минуты как сформировался вид окна, персонаж неспеша встает с полулежачего положения, лишь левым боком повернувшись к зрителю и только после этого начав говорить.

– Однажды подумалось, что занавес – не бархатно церемониальное, роскошно королевское, отмеряющее смену сцен и образов, а также отдых зрителей после сытного впечатления. Да и не просто то, что наглядно проводит линию между сценой и залом. Зайти за занавес – перейти линию общедопустимого. Занавес и в этом ключе тоже похож на стену, через которую можно пройти, если идти сквозь нее напролом или если есть через нее тайные ходы, ведь в каждом заборе найдется дырка. Или он больше напоминает реку, в которой запросто можно потерять ориентир и не понять, к какому берегу ты должен причалить. Дело не только в том, что и труппа актеров играет своих персонажей, а зал зрителей играет своих зрителей, смотрящих на игру более профессиональных актеров и с более разнообразным репертуаром.
А что если одних понять как других, а тех соответственно наоборот? Кто кого смотрит? Кто кого играет?

Свет в окне становится насыщеннее, просветы между рамой и занавесом бурлят и лопаются красками.

– Когда долго засматриваешься на занавес, то все, что находится за ним – более интенсивное, более живое, более осмысленное, чем там, откуда ощущаются притупленные повторы и довлеющее направление неуклоняемого русла течения. Занятно, что спектакль как раз и переводится как повторение. Занавеска, которая прикрывает вид за окном, делает его как бы по-настоящему происходящим. Скрытая за занавесом улица более увлекает внимание, оживляясь игрой звуков и света с тенью, чем пересекая ее рельефы и угадывая движения.

Свечение резко вспыхивает багровой вспышкой. Персонаж, чуть вскрикивая и хватаясь за грудь, падает. Показательно вытирая лоб и изображая отшучивающиеся движения, будто испуг был игрой, он встает. И только, когда полностью обернулся к зрительному залу, он продолжает.

– Так, театр – отображение жизни? Или жизнь так называемого общества ничем не отличима от спектакля и существует по сходным сценическим и сценарным ходам и приемам? Иногда тривиально. Иногда держа высшую планку жанра. Иногда равнение на метрику мыльной оперы не отличимо от самой мыльной оперы, где как думается не одно из последних правил – отыгрывать красиво, во всех красках, неминуя переплюнуть по силе стихий природы по нанесенному ущербу. Иногда экстравагантно и пугающе трансгрессивно. Иногда театр и жизнь отличимы. Иногда настоятельно не различимы.


Персонаж поворачивается к окну, всматриваясь в занавес. В окне с постепенным наложением друг на друга звучат голоса играющихся детей, движение автомобилей, еле отличимые разговоры и прочая городская симфония.

– Но смотря на занавес, смотря на него долго, впадая во все то, что он за собой скрывает, появляется сомнение, или желание проверить, является ли то правдой. Что делает все то настоящим, а не ненастоящим? Если познаем мы синтетическим образом, то есть во всегда данном синтезе чувств, то…

За окном нарастают звуки. Агрессивные по содержанию и тону разговоры плодятся собеседниками, становясь все ближе и ближе, насколько возможно. Спустя две минуты звуки за окном резко прекращаются.

– Что мы воспринимаем, когда что-то не выдает себя полностью, но всегда частичными чувствами, приметами, усиленными воображением? Или как существует вымышленное и сотворенное, когда оно перестает быть воспринимаемым именно как таковые, но узнаются, как и прочие цельные вещи? Как бывает игрушку не отличить от настоящего прототипа, хотя всегда что-то выдает, но какое-то мгновение это различие ведь исчезает. Что или кто синтезирует раздельное? И что и как значит раздельное?

За окном предрассветное сияние на безоблачном синем небе.

– Однажды, Жан Жене нашел лучшим местом для театра – кладбище. Антонен Арто же, отвечая кому-то на критическое замечание, признался – театр жестокости будет лишь только тогда возможен полностью, когда не станет самого общества, которому всякий театр противопоставлен. Возможно, театр и жизнь просто сами по себе могут обойтись без слов, удерживая звенящее молчание из глубин языка холодных минералов в продолжающемся эхе.
Но может ли театр быть без игры света и теней в пространстве без слышимости, без слышимости неслышимого? Или где предмет не отделен от другого, а также не существует тьмы, в которой должно загореться свечению, ослеплению? Занавес оказывается крайним убеждением в реальности, если долго сосредотачиваться…

Светло-голубое свечение усиливается в яркости. Тонкие скрипичные звуки вспыхивают и угасают. Вместе с последним звуком гаснет и свет. В зале они становятся все слышнее и заметнее.

Саша Андер