Фигура Селина устойчиво ассоциируется с темой зла во французской литературе, которая имеет довольно длинную и запутанную историю. Связывают это обычно с тем, что в его романах отсутствует четкое деление на добро и зло. Более того, сам принцип этого деления плохо просматривается, в следствие чего становится непонятной и авторская точка зрения на излагаемые события. Поэтому его творчество часто видится как своеобразное «мистическое» познание человека, изучение исключительно темной стороны мира и человеческой натуры; единственный, архетипический сюжет Селина — это познание феномена зла. Тяга к злу, неодолимое влечение разобраться в нем приводит Селина к необходимости изучить его изнутри, стать самому злым. Чтобы познать какое-то явление, его обязательно нужно пережить в себе и через себя, только в этом случае изучаемое явление откроет писателю, художнику свою истину. Исходя из этого положения, с очевидностью следует вывод: феномен зла, рассматриваемый Селином в романе, есть бесконечно многообразный феномен. Действительно, иначе ведь и не объяснить, почему в первом селиновском произведении столько страниц посвящено его описанию. Сущностное многообразие зла и поясняет, в определенной мере, завороженность писателя этим явлением, что напрямую выражается в объеме произведения.
Тем интересней появление в романе персонажей, которые соотносятся с понятием добра. Наиболее явно феномен добра заявляет о себе в образе полицейского Альсида, которого Бардамю встречает в африканских колониях.
На фоне всех беспорядков, царивших в этом; месте, всей обнаженности порочной человеческой натуры, в тот момент, когда, казалось бы, для Бардамю уже ясно и понятно, что такое мир и что такое человек, на его пути и появляется Альсид. Поначалу он мало чем отличается от других, но однажды ночью он рассказывает Бардамю о том, почему он находится в Африке. Главная причина — он зарабатывает деньги для своей племянницы, которая живет во Франции. Ее родители умерли, и единственный, кто о ней заботится, — это Альсид. Вот что он говорит Бардамю:
«Я ее отдал на воспитание к монахиням в Бордо. Но, понятное дело, к сестрам не для бедных, а для хорошего общества. Уж если я сам ею занимаюсь, будь спокоен: ни в чем у нее недостатка не будет. Звать ее Жинетта. Хорошенькая девчушечка, вся в мать. Она пишет мне, что делает успехи, только, знаешь, такие пансионы дорого стоят. Особенно теперь, когда ей уже десять лет. А я хочу, чтобы она училась еще и на рояле играть. Что ты на этот счет скажешь?»
Потрясенный этим признанием, Бардамю замечает:
«Я не знал, что ответить…, но сердцем он стоял настолько выше меня, что я залился краской. В сравнении с Альсидом я был просто-напросто беспомощным, толстокожим и тщеславным хамом. Не стоило себе врать: дело обстояло именно так».
История жизни человека, которая полностью посвящена другому человеку, которого, кстати говоря, Альсид не видел больше шести лет, это, казалось бы, невозможное, проявление добра в тотально злом мире, выбивает почву из-под ног Бардамю. Когда Альсид заснул, Бардамю долго смотрел на него, пытаясь найти в его внешних чертах признаки «доброго сердца». Но ничего подобного не обнаружил:
«А ведь не глупо было бы, если бы существовала какая-нибудь примета, чтобы отличать добрых от злых».
Такой приметы, конечно же, нет и не может быть в художественном мире Селина, в котором отсутствует сама идея универсального критерия. Однако тот факт, что добро есть, что его все-таки можно определить, идентифицировать с помощью какого-то внутреннего сопереживания, является в «Путешествии…» фактом несомненным. Правда, здесь стоит сделать одно замечание — Бардамю никак не может самостоятельно, через внешность человека, через его поведение проникнуть в его внутренний мир. Ведь «доброе сердце» Альсида раскрылось ему только благодаря рассказу самого Альсида.
Таким образом, перед нами факт безусловного доверия к слову. Это тем более интересно, что на протяжении всего романа читатель неоднократно встречается с совершенно обратной реакцией Бардамю на то, что ему говорят другие персонажи. В случае с Альсидом у главного героя ни разу не возникло недоверие к словам полицейского, не было ни малейшего сомнения в правдивости рассказываемого. В данном контексте слово, речь воспринимаются героем как инструмент адекватной передачи внутреннего мира человека. В связи с этим возникает вопрос о критерии: как же все-таки при отсутствии внешних примет Бардамю опознает добро. Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо рассмотреть другие эпизоды романа, в которых герой сталкивается с феноменом добра.
В США Бардамю близко сходится с проституткой Молли. В ней есть нечто «родственное» Альсиду — она тоже посылает деньги своей младшей сестре, чтоб та освоила профессию фотографа и закончила Аризонский университет. Но не это волнует и удивляет в ней Бардамю:
«Советы ее шли от доброго сердца: она желала мне счастья. Впервые в жизни другой человек интересовался мной, так сказать, изнутри, исходя из моего эгоизма, ставил себя на мое место, а не судил обо мне со своей колокольни, как остальные».
Если в случае с Альсидом Бардамю был в стороне от совершенно непостижимой для него силы добра, которая связывала Альсида с племянницей, то теперь эта же сила направлена на него. Все действия Молли, все ее мысли были нацелены на благополучие Бардамю, который, уволившись с завода Форда, жил за ее счет. При этом он хорошо понимал, что недостоин ее внимания, которое самим фактом своего проявления всякий раз высвечивало все плохое в нем. При ежедневных встречах с Молли ему становилось стыдно «за скудость своего сердца, а также за то, что ты считал людей подлее, чем они есть на самом деле».
Безошибочно понимая, что Молли испытывает подлинную сердечную боль, Бардамю поначалу не может внятно объяснить, найти ясную причину проявления добра в Молли, кроме вновь упомянутого «доброго сердца».
Постоянное обращение Бардамю к этим словам демонстрирует, на наш взгляд, мысль о том, что герой не может идти дальше в своем познании. То, что Молли добра по отношению к нему, очевидно и не вызывает сомнений. Но вследствие чего она добра, когда вокруг полно причин, чтобы быть злой, масса ситуаций, исключающих добро, — этого ни герой, ни автор внятно объяснить не могут. Не помогает и язык. В мире много оснований для того, чтобы быть злым, но нет никаких причин быть добрым. Именно поэтому Бардамю каждый раз и утыкается, как в последний барьер, в «доброе сердце». Объяснить, почему оно доброе, он не в состоянии, единственное, что он может сказать, это:
«…природа сильнее нас, тут уж ничего не попишешь. Она пробует нас в одном жанре, и из этого жанра не выскочишь.
Я, например, пошел путем тревог. Мы постепенно безотчетно входим в роль и примиряемся со своей судьбой, а когда оборачиваемся, оказывается, что менять ее слишком поздно. Вы живете уже в вечной тревоге, и так, само собой разумеется, будет всегда».
Здесь, в этом рассуждении героя, мы наблюдаем, как он пытается в опосредованной форме прояснить для себя вопрос о происхождении добра и зла. По его мнению, быть человеку добрым или нет, не зависит от него самого. Это «природа» (или «жизнь», или «мир», что в терминологии самого Селина тождественно) пробует человека в некоторой роли. Поэтому «быть добрым» или «быть злым» не во власти людей. И в том, и в другом случае доброе или злое поведение навязывается человеку извне силами, весьма превосходящими его по масштабу. И поэтому добрый человек так же не свободен, скован, как и злой человек.
Для полноты картины обратимся к следующему персонажу, в характеристике которого тоже проявляется анализируемая нами проблема. Это мальчик Бебер, сосед Бардамю по парижскому пригороду Драньё (Raney), к которому герой за короткий срок успевает привязаться:
«Раз уж надо кого-то любить, лучше любить детей, с ними хоть меньше риску, чем со взрослыми. По крайней мере, можно извинить свою слабость надеждой на то, что они вырастут не такими шкурами, как мы. Еще ведь ничего не известно».
Однако вскоре семилетний Бебер заболевает злокачественным брюшным тифом. Бардамю, зарабатывающий себе на жизнь медицинской практикой, лечит мальчика, но безуспешно — Бебер умирает. Обращение к мотиву ребенка достаточно традиционный культурный жест для современной Селину литературы. Можно вспомнить хотя бы роман Франсуа Мориака «Клубок змей», вышедший, кстати говоря, в том же 1932 году и имевший столь же большой успех, как и «Путешествие…». В произведении Мориака смерть одной из дочерей главного героя также расценивается как определенная, хотя и несколько жестокая, проверка мироустройства. И смерть ребенка, по сути дела, означает приговор и миру, и обществу. Правда, у Мориака это событие имеет и свое дополнительное значение. Оно есть знак наличия потустороннего мира. Именно в сцене похорон дочери главный герой впервые чувствует несомненную реальность Бога. Мориак ведет своего персонажа от атеизма к вере, и смерть дочери в данном контексте есть лишь один из моментов духовного становления отца. Частое обращение литературы XX века к мотиву детства объясняется тем, что в ребенке видят душевную чистоту, незамутненность. Эта идея, ведущая свое происхождения из Нового Завета и подкрепленная впоследствии концепцией «естественного человека» Руссо, в той или иной форме кочует по страницам многих и многих романов. Она может наполняться разным содержанием, но в любом случае она сохраняет главную интенцию — детство есть близость к Истине.
Селин несколько смещает свой взгляд на эту тему. У него смерть ребенка тоже показывает убожество мира и людей, без, естественно, религиозных коннотаций Мориака. Однако это вовсе не означает близости двух писателей. Ребенок у Селина похож на того актера, который еще не знает своей роли. Он чистая потенциальность, по поводу которой «еще ничего не известно». Его основная ценность в том, что он еще никем не стал, еще не вступил в жизнь. Другое дело, что факт дружбы Бардамю и Бебера становится убедительным знаком проявления добра в самом главном герое, проявления, совершенно им незамеченного. На это указал и Ф. Виту, связавший это изменение в характере Бардамю с его активной медицинской практикой, «интенция которой заключается в помощи окружающим людям».
Итак, во-первых, можно говорить, что добро понимается Селином как такое состояние человека, при котором все мысли и поступки направлены на благо другого человека. Жизнь ради другого человека, а не ради Бога или своих корыстных устремлений. Если человек добр, то вся его деятельность направлена наружу, вне его самого. Добрый человек всегда жертвует собой, то есть его центр словно бы вынесен за его же границы. Присутствие в человеке такой направленности вовне закрепляется у Селина особой его позицией — его место, как правило, характеризуется атипичностью. К примеру, та же Молли безошибочно опознается Бардамю как носительница добра как раз благодаря невозможности ее классифицировать, исходя из выработанных им ранее категорий. Ее вненаходимость, неуловимость для нигилистической классификации Бардамю и есть, пожалуй, главный отличительный признак феномена добра. Через него, часто незаметно для себя, Бардамю и идентифицирует добрых людей. По контрасту с этим понятием вполне логично определить зло как замыкание в себя, на себя, закрытое существование, обусловленное внутренними, эгоистическими целями и задачами.
При этом важно отметить тот факт, что положительные персонажи подразумевают наличие в себе некоторой целостности (как неразличенности). Тогда как все остальные внутренне раздвоены. Причем в случае с Бардамю эта раздвоенность закреплена в тексте романа и сугубо внешним образом — с помощью его двойника, Робинзона.
Во-вторых, раз человек вынужден играть роль, которую ему навязала жизнь, значит, добро и зло от него не зависят. Однако думается, что это не совсем так. Напомним, что человеческий мир у Селина осуществляет над людьми различные манипуляции с целью собственной регенерации. В результате этого стихийного движения гибнут люди. Но ни зло, ни добро не являются главной целью мира. Они скорее есть результат общего движения, то есть, в любом случае, не содержатся внутри мира, не имманентны ему, а наоборот — внеположны. Следовательно, мы не в праве утверждать, что мир в представлении Селина по своей природе зол, плох. Человеческий мир на самом деле ни злой, ни добрый. У Селина речь всегда идет лишь об общей активности мира по отношению к отдельному человеку. И думается, что именно здесь все и разрешается: зло и добро, не являясь феноменами ни сугубо человеческого происхождения, ни мирового, возникают на пересечении движений человека и его же мира, в зоне их встречи, столкновения, конфликта. Именно здесь человек обретает свою судьбу, свою роль — «быть злым» или «быть добрым», но решается это при непосредственном участии мира, в столкновении с ним. Из него можно выйти трусом, а можно восторженным идиотом, можно эгоистом, а можно путешественником, можно пророком, а можно рабом.
Таким образом, с одной стороны выбор роли случаен, с другой стороны — предопределен, так как без непосредственного участия в этом деле самого человека, его воли здесь ничего не происходит. Момент выбора той или иной роли, своей судьбы (скажем, стать на войне трусом) просто нельзя редуцировать. Поэтому человек у Селина не плох и не. хорош изначально, а скорее нейтрален.
Все это позволяет нам усомниться в распространенном представлении о творчестве Селина, согласно которому французского писателя бесконечно занимало смысловое многообразие феномена зла. И тот факт, что количественное соотношение событий и персонажей, репрезентирующих добро и зло в селиновском романе, явно в пользу последнего, с нашей точки зрения, не имеет решающего значения.
Нам представляется, что хотя описания зла действительно занимают у Селина много места, но все мало что добавляют нового к тому, что было высказано на первых страницах романа. Как справедливо отметил А. Годар: «Главное зло — эталон всех других — война». Опыт войны есть главное переживание, зла для Бардамю. Все его последующее путешествие не может сказать ничего нового по этому поводу ни ему самому, ни читателю. В этом смысле, сталкиваясь с каким-либо проявлением зла, Бардамю просто-напросто в очередной раз убеждается в своей правоте. Ему не дают забыть приобретенное на войне знание. Будет вполне уместно привести цитату из письма самого Селина, которое во многом подтверждает верность нашего рассуждения. В письме своему другу Жозефу Гарсену, отдельными чертами которого, кстати говоря, он наделил Бардамю, Селин замечает: «Никогда я не оправлюсь от кошмара войны». Созвучно этому и замечание Л. Токарева о том, что Селин словно «писал войною».
Таким образом, происходит путаница — под многообразием зла часто понимают его чисто количественную представленность на страницах романа, тогда как это понятие, думается, должно было больше соотноситься с самой сущностью зла, то есть его качеством. Смешение этих, безусловно связанных между собой категорий и порождает в современном селино-ведении представление о Селине как о писателе, который был зачарован смысловыми глубинами зла, его сложностью, неоднозначностью и т.п. С нашей же точки зрения, зло в романе репрезентировано как исключительно монотонное явление, то есть не изменяющееся на протяжении не только всего повествования, но и всей человеческой истории. Недаром Бардамю ближе к концу романа замечает: «Переменились люди, а не мысли»
М.Н.Недосейкин. Глава из книги «Роман Л.-Ф. Селина «Путешествие на край ночи». Человек в мире»