Перед нами две ситуации, обе в равной степени критически важные и неразрешимые: бесполезность современного искусства и политическая импотенция перед лицом Ле Пена. Между ними существует возможность компромисса, а решение обнаруживается в виде переливания крови: тщетность любых попыток сформировать политическую оппозицию против Ле Пена вытесняется в культурное поле, где балом правит Священный союз от культуры. Поэтому совершенно очевидно, что критика современного искусства может исходить только из уст реакционера или человека с иррациональными – если не откровенно фашистскими – убеждениями.
Как можно противостоять этому благочестивому заговору имбецилов? К сожалению, ничто не сможет исправить этот механизм интеллектуальной перверсии, поскольку она черпает своё вдохновение из нечистой совести и бессилия наших «демократических» элит ввиду невозможности найти выход из тупика, в котором обнаружило себя искусство, и из политического тупика, в который зашла борьба против Национального фронта. Самое простое решение – совместить обе эти проблемы в рамках общей кампании морализаторского поливания грязью. И тогда мы сталкиваемся с настоящим вопросом: нельзя ли каким-то образом «вскрыть» этот нарыв, нащупать какое-то новое, дерзкое, необычное или парадоксальное решение, избежав при этом автоматического попадания в ряды правых экстремистов (и надо сказать, заслуга в этом принадлежит как раз таки ультраправым)? Почему всё, что мы склонны считать нравственным, банальным и конформистским – иными словами, всё то, что традиционно ассоциировалось с правыми, – оказалось теперь в исключительной компетенции левых?
Что и говорить, переосмысление весьма болезненное. Ещё недавно правые воплощали в себе нравственные ценности, а левые, по контрасту, – несли возможность некоего разрешения исторических и политических противоречий, однако сегодняшние левые, растратив всю свою политическую энергию, превратились в обычный суд нравственности, – став носителями универсальных ценностей, радетелями идеала Благочестия и хранителями на страже устаревших категорий Добра и Истины, – так возник трибунал, с которым должен считаться каждый, но не сами судьи. После того как левые вновь оказались у власти, выяснилось, что их политическая иллюзия, находившаяся в глубокой заморозке в течение тех двух десятилетий, что они провели в оппозиции, несла в себе отнюдь не ключ к истолкованию истории, но её мораль. Мораль, основанная на представлении об Истине, Правде и чистой совести, – это не просто нулевой градус политики, но даже – и это не вызывает сомнений – низшая точка генеалогии морали.
Морализация ценностей, означающая, что историческая истинность отдельного события, эстетическое содержание произведения искусства или научная значимость некой гипотезы измеряется исключительно в нравственных категориях, знаменует собой историческое фиаско левых (и мысли вообще). Даже реальность, сам принцип реальности, становится символом веры. Стоит вам усомниться в реальности войны, и вас тут же распнут за преступление против нравственности.
В ситуации, когда левые испытывают тот же дефицит политической витальности, что и правые, как можно понять, куда делась политика? Ответ очень прост: она сместилась в плоскость правого экстремизма. По меткому замечанию Бруно Латура, озвученному на страницах Le Monde, единственный, кто в сегодняшней Франции говорит о политике, – это Ле Пен. Все остальные рассуждают лишь о морали или гражданских добродетелях; они звучат как школьные учителя или воспитатели, менеджеры или программисты. Ле Пен, открыто исповедующий принципы зла и аморальности, захватил в свои руки весь политический дискурс и завладел всем тем, что было отброшено или откровенно подавлено политикой Добра и Просвещения. Чем плотнее сжимается вокруг него кольцо моральной коалиции – свидетельствуя о своей политической импотенции, – тем больший политический капитал он зарабатывает на своей аморальности, опираясь как раз на тот факт, что он – единственный, кто выступает на стороне зла. Когда-то в прошлом правые встали на защиту нравственных ценностей и существующего порядка, а левые не стеснялись оспаривать эти самые ценности, провозглашая взамен ценности политические. Но сегодняшние левые уступили под натиском мощного тектонического сдвига и пали жертвой глубокого упадка: левый фланг оказался захвачен морализмом, и подавленная политическая энергия с неизбежностью кристаллизовалась в другой плоскости – в стане врагов. И в результате левые, воплощая в себе идеал Благочестия, идеал невиданного лицемерия, сохранили лишь способность подливать масло в пожар Порока.
Если бы Ле Пена не было, его следовало бы изобрести. Ведь именно он избавляет нас от той тяжкой ноши, что образует собой тёмная сторона всякой личности, от квинтэссенции того, что во всех нас есть худшего. В этой связи он и впрямь заслуживает того, чтобы быть преданным анафеме. Однако случись ему, избави бог, исчезнуть, мы сразу же обнаружим своё полное бессилие перед лицом всех наших расистских, сексистских и националистических вирусов (кишащих в каждом из нас), или, выражаясь предельно просто, перед лицом убийственной негативности социального бытия. Очевидно, он играет роль зеркала для политического класса, использующего его в своих ритуалах экзорцизма с целью изгнания собственных демонов зла подобно тому, как мы используем этот класс для изгнания всей коррупции, что заложена в механику общества. Всё та же функция развращения, и она же – функция очищающая, катарсическая. В желании искоренить всю эту порочность, очистив социум и сделав общественную жизнь более нравственной, в стремлении выкорчевать всё, что принадлежит к сфере зла, обнаруживается глубокое непонимание механики зла, а значит, и того, что образует саму форму политики.
Силы, выступающие сегодня против Ле Пена, с их тактикой единодушного порицания и полным невежеством касательно такой обратимости зла, полностью отказались от использования этого самого зла, отдав его на откуп одному лишь Ле Пену. В итоге он, именно в силу дарованного ему исключительного статуса, занял позицию неуязвимую. Политический класс, поливающий его грязью во имя идеала Благочестия, выставляет его в самом что ни на есть приглядном свете, когда всё, что от него требуется, это присвоить весь тот символический заряд, что несут в себе бесконечные обвинения в амбивалентности, порочности и лицемерии, как по заказу льющиеся из лагеря его противников, словно намеренно играющих ему на руку и не устающих при этом подчёркивать свою правоту и чистоту своих намерений. Он черпает свою энергию непосредственно от своих врагов, делающих всё, чтобы его ошибки шли ему только на пользу. Его оппоненты так и не усвоили, что добро никогда не является результатом искоренения зла, которое всегда находит пути к тому, чтобы добиться блистательного отмщения, и что добро, напротив, есть результат искусного воздействия на зло самим же злом.
Следовательно, Ле Пен, несомненно, служит воплощением идиотизма и никчёмности, однако идиотизм и никчёмность эти следует поставить в заслугу другим – тем, кто, обличая его, разоблачает тем самым собственное бессилие и тупость, демонстрируя вместе с тем и абсурдность любых попыток вступать с ним в лобовое противостояние при полном непонимании правил этой дьявольской чехарды, когда нам открывается их пугающее скудоумие и мы вдруг осознаём, что всё это время они лишь выкармливали своих собственных призраков, своих собственных негативных двойников.
Разумно задаться вопросом: чем обусловлен этот обратный эффект, когда левые зациклились на идее низложения Ле Пена, а он тем временем занят изложением своей позиции, когда одна сторона получает все дивиденды от собственной виновности, а другой остаётся пожинать все негативные последствия своих обвинений, когда одна сторона всецело упивается злом, а другая не в силах изжить психологию жертвы? Ответом служит простая истина: вытеснив Ле Пена в гетто, левые демократы обнесли себя стеной – они бьют себя в грудь, признавая право дискриминировать только за самими собой, и замыкаются в своей одержимости. Тем самым они автоматически уступают другой стороне право оспаривать обвинения. При этом Ле Пен не стесняется взывать к республиканской законности, извлекая из этого максимальную выгоду.
Однако важнее всего, что он примеряет на себя запретный, – фантомный, но весьма действенный, – образ человека гонимого, и, несомненно, он справляется с этой ролью столь хорошо, что теперь он с успехом окружил себя как ореолом запретности, так и аурой вседозволенности. Такой остракизм дарует ему неограниченную свободу слова и способность к смелым заявлениям, то есть всё то, чего левые себя лишили.
Вот пример того магического мышления, которое сегодня взяли на вооружение интеллектуалы от политики: Ле Пена критикуют за то, что он не признаёт иммигрантов и исключает их из общества, однако масштаб этой проблемы меркнет в сравнении с процессом исключения из социума, набирающим обороты на всех уровнях общества (при чём и само по себе исключение, наряду с проблемой «раскола общества», было исключено из повестки после принятия Национальным собранием особого декрета). И однажды все мы оказались заложниками и жертвами этого комплекса, непостижимой логики коллективной ответственности. Таким образом, мы имеем дело с типичным примером магического мышления, наблюдая попытки отогнать от себя этот вирус, распространившийся повсюду вследствие достигнутого нами социального и технического «прогресса», попытки заговорить эту порчу всеобщего исключения и преодолеть наше бессилие перед лицом этой напасти путём переноса её на отдельную мерзопакостную личность, институцию или группу, что бы они из себя ни представляли, попытки излечиться от неё как от раковой опухоли, основанные на ошибочном представлении, что её можно попросту удалить хирургически, при том что вторичная инфекция уже поразила все органы. Национальный фронт лишь следует тропами, протоптанными всеми этими второстепенными патологиями, – путями, вирулентность которых тем больше, чем сильнее мы верим, что нам удалось раз и навсегда избавиться от этой опухоли, и в результате зараза эта поражает весь организм. Не говоря уже о том, что вся эта магическая проекция с участием Национального фронта играет ему ту же службу, что и проекция, направленная на иммигрантов. Нам следует отдавать себе отчёт в коварстве этого заражения, при котором, в силу одной лишь прозрачности зла, всё позитивное мутирует в негативный вирус, а требования свободы принимают облик «демократической деспотии». Как всегда, мы наблюдаем в действии всё тот же принцип обратимости зла, со всей его нетривиальной способностью к скручиванию и сворачиванию, с его умением застать рациональное мышление врасплох (когда вся патология современности, во всей её целостности, с небывалой ясностью демонстрирует нам работу этого принципа на уровне физического тела, мы обнаруживаем свою слепоту в том, что касается болезни тела социального).
Чтобы сохранить для себя возможность политики, нам необходимо остерегаться идеологии и смотреть на вещи через призму социальной физики. Наше демократичное общество олицетворяет собой стазис, в то время как Ле Пен суть метастазис. Всё общество в целом погибает от инерции и иммунодефицита. В лице Ле Пена мы имеем дело с видимым отражением этой вирусной инфекции, её зрелищной проекцией. Всё представляется зыбким, словно во сне: его фигура – карикатурная, галлюцинаторная аллегория этого латентного состояния, этой безмолвной инерции, которой мы в равной мере обязаны принудительной интеграции и систематическому исключению. Поскольку, когда речь идёт о нашем обществе, можно констатировать, что все надежды на сглаживание социального неравенства уже (практически) полностью утрачены, нас не должно удивлять, что рессентимент сместился в плоскость расового неравенства. Именно банкротство социального проекта следует винить в успешном возвращении проблемы расы (и всех прочих форм губительных стратегий). В этом смысле, Ле Пен – единственный, кто предлагает «неофициальный» анализ нынешнего общества. И в том, что этот анализ исходит от ультраправых, видится лишь печальное следствие того факта, что ни левые, ни ультралевые подобный анализ предложить не способны. И уж точно мы не дождёмся его от наших судей или интеллектуалов. И только иммигранты, олицетворяя другую крайность, могли бы предложить свой, альтернативный, анализ происходящих событий, однако определённая форма «правого мышления» уже взяла над ними верх. Ле Пен – единственный, кто достаточно радикален для того, чтобы свести на нет различия между правой и левой позициями, – и надо признать, причина этого в том, что такие различия для него едва ли имеют значение, – но, к сожалению, вся та бескомпромиссная критика этого разделения, что озвучивалась с начала 1960-х по 1968 год, полностью исчезла из политической жизни. Таким образом, он извлекает прямую выгоду из той фактически сложившейся ситуации, которую отказывается признать политический класс (хотя, разумеется, он делает всё возможное, чтобы затушевать этот факт с помощью выборов), однако такое положение дел не может продолжаться вечно, и в какой-то момент всем нам придётся столкнуться с крайне тяжёлыми последствиями. И если однажды политическое воображение, политическая воля и решимость получат ещё один шанс, это случится лишь после радикального упразднения этого окаменелого разделения, показавшего, за все прошедшие десятилетия, что оно есть лишь продукт дешёвой аферы и что искажённое, обманутое иллюзией восприятие и есть та единственная причина, по которой разделение это по-прежнему считается актуальным. В действительности, разделение это давно уже кануло в лету, однако, в силу какого-то поистине неизлечимого ревизионизма, оно постоянно обретает новую жизнь, позволяя Ле Пену стать вдохновителем единственной новой политической сцены. Создаётся впечатление, будто каждый стремится приложить свою руку к тому, чтобы потопить остатки демократии, и притом без всякой задней мысли старается поддерживать иллюзию, что она когда-то существовала. Многим феноменам теперь отказано в существовании, кроме как в форме такого их постановочного исчезновения. В ситуации, когда доказывать, что некогда они действительно существовали, – значит, преждевременно их оплакивать, Ле Пен выступает и в качестве дирижёра этой траурной процессии, и в качестве того, кто выполняет «заказ». Остался ли ещё хоть какой-нибудь шанс на то, что мы научимся делать выводы из этой экстремальной (и столь же непривычной) ситуации самостоятельно, без галлюцинаторного посредничества Ле Пена, – то есть полагаясь на иные инструменты, а не на магические заклинания, высасывающие всю нашу энергию? Можем ли мы противостоять нашим демонам, что множатся подобно вирусам, и не впадать при этом в крайности политического морализаторства и демократического ревизионизма – иными словами, не откатываясь назад и не принимая тот неофициальный анализ, который Ле Пен, с его Национальным фронтом, в каком-то смысле снял с нашего же языка?
Жан Бодрийяр
Впервые опубликовано в Libération, 7 мая 1997 г.
