Гроб — это наглядный знак искусственно замкнутого в себе времени и пространства. Семантика слова «гроб» связана с открытием внутренней формы глагола «самооблагать» и актуализирует в нем значение пространственного ограничения тела покойного. Однако если смерти в самом «веществе» нет, то похороны обращаются в начало процесса длительного пребывания в земле. Не случайно крестьяне в «Котловане» «облеживали» гробы для тренировки, чтобы привыкнуть лежать в них долго (К, с. 171). Гроб для них — не место смерти, а место будущей жизни, возможно, более осмысленной и настоящей, чем их теперешнее существование, Этот же мотив звучит в освоении Настей гроба как детской кроватки; казалось бы, мертвое место Настя пытается сделать местом живым — «здесь-теперь». Ее попытка оказывается неудачной, и ее гробы отдают для похорон Сафронова и Козлова: «Настя стремилась за ним вслед, обрывая с гроба свои картинки» (К, с. 176).
Не случайно, цитируя Г. Р. Державина, Козлов добавляет обстоятельства времени, уточняющие сдвиг в системе координат; вместо: «Где стол был яств, там фоб стоит», он декламирует: «Где раньше стол был яств, теперь там гроб стоит». Стихи Козлова фиксируют главную мысль погибающего человечества в условиях апокалипсиса — о неизбежной гибели в условиях отказа от трудового спасения, они перекликаются со стихами Степана Жаринова, прямо связанными с этой же темой: «Ты мне расскажешь не спеша: могилы ждешь ты или свадьбы и чем болит твоя душа» (РЭ, с. 231). Эти стихи совпадают по смыслу с «романсом», который поют смертные люди «переходного периода»; «невыясненные люди» «громадным хором» «пели этот романс в буднее время и вытирали глаза от слез и тоски бездеятельности»:
«В жизни все неверно и капризно,
дни бегут, никто их не вернет.
Нынче праздник — завтра будет тризна,
Незаметно старость подойдет» (ЮМ, с. 542).
Точка зрения на человека как на существо, одновременно, вечное и временное, в борьбе между которыми происходит развитие человечества в Новой истории, сформулирована Платоновым так: «Не есть ли тот, кто считает себя естественно-вечным и мир для него бесконечен, и… причина многих бедствий? Ведь мы временны, жизнь кратка и нежна, и силы не столь велики» (ЗК, 9, с. 18). Исходя из этого можно представить себе жизнь «на земле» как случайную, временную и несущественную, а жизнь «в земле» — как онтологически устойчивую и вечную Движение «в землю» или «в воду» осмыслено в поэтической парадигме как движение «домой». Эта трактовка встречается и в «Записной книжке» Платонова: «Крестьянин едет ко двору — оказалось на тот свет, домой. Жизнь действительную, на земле, он считал постоялым неустроенным двором» (ЗК, 20, с. 225).
Следует упомянуть, что сам Платонов чувствовал себя «умирающим существом» (как можно предположить, с возможностью «обратного действия»): «Я негармоничен и уродлив — но так и дойду до гроба, безо всякой измены себе». И это не просто ответ рапповским критикам, упрекавшим писателя во всех смертных грехах. Отказ от личного жизненного принципа Платонов считает «изменой»; путь человека в жизни воспринимается им как путь «до гроба», причем и в этом контексте, и в произведениях писателя «гроб» понимается как окончательное предстояние человека перед «тайной вечности» в некой форме вечной жизни. Человек в своем временном состоянии подвергается воздействию двух смертельных сил:
1) природы, которая поставила временной предел жизни человека;
2) общества, которое постоянно угрожает человеку смертью, насилуя его и ставя ему ультиматумы..
Устами Зуммера Платонов формулирует это в предельно законченной форме: «Но я ведь не мертв еще… И я хочу жить, потому что я умираю и потому что меня убивают» (ПНП, с. 251).
Отсоединение от земли во время жизни носит, по мнению Платонова, патологический характер, однако даже после смерти, когда телесному веществу человека уже больше некуда деться, кроме как вернуться обратно в плоть Земли, человек пытается отсоединить ее от прямого контакта с «веществом» с помощью специальной конструкции, называемой «фоб». Символ гроба у Платонова связан не столько с мыслью о смерти, сколько с идеей отсутствия «обручения» человека с Землей. Таким образом, поступательное линейное движение, обозначенное бороздами от гробов, которые крестьяне волокут из котлована, имеет общий («генеральный») характер: «Позже он нашел след гробов, увлеченных двумя мужиками за горизонт» (К, с. 173); таков вектор «генеральной линии» истории — «направление в смерть», которая будет уводить туда же и других жителей деревни. Землекопы смотрят на борозды, которые оставил на земле этот двусмысленный плуг, отмечая полное отсутствие посреди чистого поля каких-либо других ориентиров, кроме того «направления», которое осталось после волочения по нему гробов (К, с. 174). Намечается тенденция будущего Антиапокалипсиса: «не из гробов, а в гробы»35 (К, с. 182).
Не случайно Чиклин говорит о покойнице: «она еще цела». Целое тело, как это было у Лазаря и Христа, означает жизнь, перспективу скорого воскресения. Согласно Библии, жизнь из мертвого тела совсем не уходит. Границы между живым и мертвым в характерной для Платонова манере размываются. У человека оказываются два бытийных состояния: временное и постоянное (вечное). Вечное состояние человека лишь на краткий миг прерывается биологическим «тлением». Следовательно, как время есть форма, срез вечности, так и живое есть форма, срез «вещества существования», никогда до конца не мертвого; существует не отсутствие жизни, а жизнь в иной форме, плохо уловимой изнутри обыденного мира. Не случайно Чиклин, идя к умирающей, спускается в «убежище женщины» (К, с. 166). Когда она умирает, Чиклин, в полном согласии с библейским сюжетом, заваливает дверь ее «убежища» «старыми каменными глыбами». На вопрос Прущевского, зачем он это делает, Чиклин отвечает в духе своей концепции: «мертвые тоже люди» (К, с. 167).
Выход за пределы этого замкнутого и скудного мира обещает нахождение вертикали, оси, которая будет перпендикулярна «борозде от гробов» и позволит выйти за эти пределы бытийной ограниченности и преодолеть смерть. Пухов, уговаривая Зворычного ехать с ним в командировку, мотивирует это предложение три раза, казалось бы, разными основаниями:
1) будет возможность увидеть южную страну;
2) здесь делать нечего;
3) появится возможность приблизиться к горам.
Однако во всех трех мотивировках видна одна мысль: необходимо выйти за пределы насущности социальной плоскости и прикоснуться к вертикальной оси мира, выводящей человека за пределы обыденности и смерти. Не обещая Зворычному ничего решительно нового, Пухов тем не менее указывает на моральный аспект необходимости смены пространственной позиции: «Честнее как-то станет» (СЧ, с. 35). Жизнь в пределах логики «пищеварительной философии» выступает перед Пуховым как «нечестное» по отношению к человеку пространство, где «мы сидим — пайки получаем…» (там же).
Если «гроб» является символом искусственного и неоправданного отсоединения мертвого тела человека от живого тела Земли, то обнаженные кости человеческого скелета, любовно принятые Землей и другим, живым или мертвым человеческим телом, оказываются важной положительной ценностью в мире Платонова. Ухаживание за скелетом матери, которое затевает Настя в первой редакции «Котлована», оказывается совпадающим по значению с мечтами Лихтенберга о будущем скелете Ядвиги Вотман, который может оказаться в его объятиях по прошествии десяти лет: «. ..скелет Альберта обнял бы скелет Ядвиги — на долгие тысячелетия» (МВ, с. 309). Этот мотив очистки костей человека от остального тела как лишних органических наростов, близкий к ритуалам жителей Полинезии, сигнализирующий о шаге к физическому преображению, встречается во многих произведениях Платонова. Платонов записывает в «Книжке»: «Я так хочу, чтобы мои кости кто-нибудь вынул, перемыл в соленой воде и снова соединил — я так устала, устала до самой середины своих костей» (ЗК, 20, с. 226). Тот же знак «счастья в слиянии двух тел в веществе земли» (похороны влюбленных в одной могиле), заставляющий вспомнить о широко распространенном мотиве средневековой европейской поэзии, встречается и в «Счастливой Москве»: «Сарториус скучно улыбнулся; он хотел бы сейчас остаться в самом низу земли, поместиться хотя бы в пустой могиле и неразлучно с Москвой Честновой прожить жизнь до смерти» (СМ, с. 36).
О важности этого мотива для писателя свидетельствуют и изменения, сделанные Платоновым в тексте повести в процессе ее доработки. Писатель обдумывал сцену возвращения Чиклина и Насти к телу мертвой На-стиной матери. Об этом свидетельствует одиночная запись на с. 148 «Записной книжки» Платонова, где Чиклин приходит собирать скелет мертвой Настиной матери. Настя протирает кости тряпочкой и складывает, поочередно целуя: «…только слышно было, как Настя шевелила мертвыми костями» (ЧА, с. 111). Платоновских героев, потерявших своих родных и близких, заботит сохранность их праха как неотъемлемой части вечного «вещества» — они убеждены в том, что «вещество тела» близкого человека и его личная индивидуальность, энергетическое состояние человека и внешний вид его тела напрямую связаны. Поэтому отнюдь не по причине склонности Платонова к некрофилии, Настя в «Котловане» заботливо переворачивает и протирает кости умершей матери, а Захару Павловичу в «Чевенгуре» «сильно захотелось раскопать могилу и посмотреть на мать, на ее кости, волосы и на все последние пропадающие остатки своей детской родины» (Ч, с. 58).
Люди живут в условиях относительного отчленения от «вещества существования», а значит — и друг от друга. Исконное родство людей — не в мистическом и ничем не оправданном «братстве», основная форма которого в Новой истории — братоубийство, а в том «веществе», из которого состоят они все. Поэтому, чем ближе к смерти — тем ближе люди друг к другу. Это мы видим и в попытках тесного телесного контакта (при отсутствии эротических мотивов) в «Котловане», а также в часто повторяющемся мотиве замогильной встречи детей со своими родителями и обретении (возвращении) родства за гробом. Этот мотив встречается в «Чевенгуре» несколько раз — в молитвах и разговорах Саши Дванова с отцом и в размышлениях Захара Павловича о своей умершей матери. Повторяя аллюзию на «Спи, милый прах, до радостного утра» Н. Карамзина в «Котловане», платоновский повествователь описывает могилу матери героя: «На том кресте сохранилась ржавая, почти исчахшая вековая надпись — о смерти Ксении Федоровны было еще запечатлено: «Спи с миром, любимая дочь, до встречи младенцев с родителями»» (Ч, с. 57). Эта надпись имеет пророческое значение, указывая на грядущий финал романа, где Саша Дванов действительно снова телесно и на равных встретится со своим отцом.
Платонов помнил, конечно, что апокалиптическая сущность остановки времени заключена и в основной доктрине исторического материализма с его окончательной стадией в общественном развитии человечества — коммунизмом. Если внутренняя энергия «вещества» оказывается основанием для движения Мироздания, то «Капитал» Маркса становится «гробом» для человечества, ибо означает замыкание человека в животное. Построение коммунизма в буквальном смысле оказывается «построением скелета», минеральная телесность костей человека оказывается конечной инстанцией бытия, история заходит в тупик. Сафронов, который пытается найти свою связь между чиклинским Котлованом и коммунистической доктриной, говорит: «Эх ты, масса, масса. Трудно организовать из тебя скелет коммунизма» (К, с. 164). У Платонова мало прямых полемических выпадов против идеологической доктрины коммунизма, писатель сосредоточивается на переосмыслении основного тезиса о «материи», «существующей объективно» (следовательно, осмысляющей себя самое, следовательно — носящей Дух). Парадоксальным образом, начиная с Маркса и актуализируя мысль о самодостаточной и саморазвивающейся материи, Платонов выходит к штайнеровскому «веществу жизни», вне биологической основы способному нести ресурсы для самообновления жизни. Настоящим «гробом» для «вещества существования» у Платонова оказывается «керамика» — обожженная глина. Именно здесь актуализирована «минеральная», химическая твердь «вещества», в то время как тело человека, захороненное в землю, оказывается естественной составляющей плоти той «минеральной Земли» о которой писал Лихтенберг и в которую углубляются, ища спасения, строители «Котлована». Параллельная Котловану «провальная яма» в земле, где погибает офицер и где находит свое спасение Ядвига («Мусорный ветер»), — разверстая плоть «вещества жизни», спасительная для одних и губительная для других, в зависимости от их этико-энергетической модальности.
К.А.Баршт «Поэтика прозы Андрея Платонова»
Фото: сцены из спектакля «Чевенгур» Малого Драматического Театра по пьесе Льва Додина и Олега Сенатова