Кровотечения

Кровотечения

Главы:
Рана бытия
Немного о моих книгах
Перепутанные свободы
Бытие суверена
Опасный эксперимент
Пирамидальность существ
Выплавка человеческого материала
Точка сборки — титанизм

Отдадим последнюю дань человеческой сентиментальности, ведь это именно на её радостях и печалях взращивается плод титанизма, стоящий как по ту сторону добра и зла, так и ускользающий от всякого различения. Последние судороги чувственности приносят зловещее добро и благое разрушение, что не оставляют ничего священного, тем самым делая священным ВСЁ, даже последнюю несправедливость…

Рана бытия
Первоначально не предполагалось добавление этой части в настоящий труд (как вообще не предполагалось появление бытия на месте самодостаточной пустоты). Но отнимать присутствие суверена показалось нам затеей весьма легкомысленной и даже опасной. Кто как не он подвёл бы окончательные итоги мирового краха – момент, теряемый из виду, когда мы увлекаемся чисто внешними катастрофами? Кто как не эта наиболее воплощённая свобода мог бы выявить стиль совершенной бесполезности и научить этому неприемлемому поведению там, где все вещи рассматриваются только с точки зрения пользы и вреда? Там, где нет верховенства, всегда есть риск угодить в рабство. Итак, пускай говорит суверен.
1. Была затронута тема тотальности и вскользь указано на то, что есть два её вида: первый связан с традициями, второй – с работой. Обе эти сферы мне, по правде говоря, чужды, и я мог соприкоснуться с ними лишь самым внешним образом, хотя были претензии на выявление их сути. На это завуалированным образом мне указал один мой внимательный читатель. На это я могу лишь ответить так же, как отвечают все писатели, когда их уносит в чуждую им стезю, где они пробуют свои силы: была попытка переоценки ценностей. Мой личный опыт привёл ко всему связанному с традиционным. Даже пытаясь извлечь его изнутри себя, я то и дело попадал в область его критики. Таким образом был забыт один важный момент, тем не менее, охватывающий собой всё сущее. Я говорю о третьем виде тотальности: мир в себе самом.
2. С этой тотальности, наиболее близкой мне, я начал писать. Когда я создавал свои первые книги, я находился в самом эпицентре бытия, взятого как оно есть. Следовательно, ложь начинается в тот миг, как только мы устремляемся из центра на периферию. Это связано с тем фактором, что жизнь в чистом виде представляет собой хаос, ничто. Не каждому дано их выдерживать. По сравнению с ними, любые устоявшиеся формы в каких бы то ни было областях (сексуальное, социальное, духовное и т.д.) представляют собой иллюзию, какими бы грандиозными они ни были.
3. Сами по себе эти формы уничтожают нашу целостность. Как только вы входите в какую-то партию или лагерь с определёнными убеждениями, вы жертвуете всем собой ради какой-то своей отдельной части, что неведомым для вас образом подавила все остальные (иначе вы не впали бы в помешательство), расчистив путь для своих амбиций, для которых вы – всего лишь инструмент. Таковы реалии наших дней, ожидающие любого, кто входит в разлад с самим собой. Тогда вы просто-напросто затвердеваете, символически – превращаетесь из бога в титана. Тем временем вся ваша витальность входит в конкретный ритм, и отныне становится раздробленной, идущей вразрез с миром. Это даёт кое-какие преимущества (как, например, снижение интенсивности восприятий), но исходит, понятное дело, из слабости.
4. Систематическое мышление возможно лишь тогда, когда вы являетесь обрывком… И наоборот: когда вы мыслите исключительно фрагментами, вы полностью являете собой целостного человека. Я не понимал этого, я заблуждался. Когда меня вдруг покинула фрагментарность сознания, я поначалу ликовал от радости, уверенный в том, что это начало долгожданного восстановления утерянного некогда единства. На деле же всё шло к постепенно выстраивающейся ограниченности… Такова плата за примыкание к кругу «живых». Униженный фактом своей «общественной жизни», я возвращаюсь к истокам, надеясь найти у них искупления.
5. Я заявляю: всё, что я прежде говорил – трактовалось с позиции упадка. Он въелся в мою кровь, стал от меня неотделим. Не мыслилась даже возможность его преодоления. Увлечённость высоким лишь больше раздражала мои нервы. Нам нужно оставить глубокомыслие с тем, чтобы стать весёлыми. Даже если при этом нас грызёт невыносимая боль. В своей тоске я настолько весел, что бодро бегу за петлей. Тогда мы тем более должны разряжаться смехом, возводить ему где только можно (и нельзя) алтарь. Трупы должны подхватывать наш хохот, подпрыгивая в своих могилах. Вот невозможное, которого хотелось бы достичь любой ценой…
6. Когда мы взбираемся на вершину, мы не учитываем два главных фактора. Первый состоит в неизбежном спуске, но это и так ясно. Второй связан с тем, что мы можем увлечься этим спуском, продвинуться в нём ниже той точки, откуда начинался процесс самопреодоления. Тогда вершина кажется зловещей и не стоящей того, чтобы на неё взбираться. Это связано с несоразмерностью двух видов движений, с чрезмерностью одного перед другим. Начинается давление. Оно продолжается и тогда, когда в игру вступает противодействий элемент, поскольку была достигнута такая глубина, где подъём уже не приносит никакого облегчения. Это значит, что был достигнут предел. Но это также значит и то, что многое тут начинает определяться бессилием.
Эпоха активного нигилизма (по Ницще) это время тотального бессилия, что давно вошло в норму, и перестало распознаваться как таковое. Это отказ от всех высших ценностей в том смысле, что на их место неизбежно приходят идеалы-призраки, без всякой органичной связи с сущим. В литературе это, прежде всего, «сухие текста». В них могут превозноситься идеалы, не имеющие отношение к действительности. И всегда они противопоставляются внешнему упадку, что при этом видится повсюду. Жизнь рассматривается как нечто недостойное размышления. Для всех этих «всезнающих» авторов она понятна и не является непостижимой. Всё приносится в жертву пустым химерам. Откуда, например, мог появиться образ злого демиурга, как не из ослабления его отдельных созданий?
Отжившее в нас вопит против своего порождения, и чем его больше скапливается в нас, тем нам более неприятен факт нашего рождения. Труп в этом плане кричит громче всех. Его ненависть достигает таких границ, в которые жизнь более не вмещается. В конечном итоге, наша смерть всегда связана с нашим бессилием, и она пускает корни в тот самый момент, когда мы впервые узнаём о своём неминуемом исчезновении. Умирание происходит в этот роковой миг. За ним – одна сплошная агония. Если бы мы помнили как проявлялась высшая игра бытия, если бы мы не потеряли память о том как мир в своём величии переливался в бесконечно ярких и разнообразных, неуловимых оттенках, тогда нам открылась бы такая страшная тайна, что нет никакой разницы между самой смертью и её первым осознанием, что после момента, в который уложилось её наличие, жизнь, в высшем смысле этого слова, невозможна. Отныне можно лишь наслаждаться её ошмётками – памятью о ней. И нет такого лекарства, что излечило бы от этой болезни, вызванной отсутствием бытия. Пустота здесь предлагает себя, но её вторжение стирает горизонты видимого, показывая его как иллюзию. Как в таком случае удовлетворяться небытием? Ответ лежит в извращённости.
Если после своей смерти вы решитесь вернуться в жизнь, отныне и впредь она будет для вас возможной лишь как извращённая. Так действует железный закон падения.
Если мы не принимаем этого, мы совершаем самоубийство. В противном случае нам придётся полюбить грязь. Но сначала ей нужно вернуть статус невинности. Этим в своих трудах занимался Ницше. В качестве неизбежной операции выступает очищение от человеческой морали, что всегда привязывается к нашему прошлому, «райскому» состоянию. Этим же специально занимаются государства и пропаганда. Они не признают грехопадения, в то же время облекая нас в статус виновных. То же самое делает и христианство: оно не может, к примеру, освятить похоть, хотя неотступно следует за логикой грехопадения. Задержка в развитии человека до сих пор была из-за отсутствия одного благословения: «Совокупляйтесь и наслаждайтесь!». Вместо этого христианство предложило целый «арсенал духовности», чтобы сделать людей ещё более несчастными: именно тех, в ком ослабленные инстинкты стали прислушиваться к голосу разума. Остальные здравствовали и процветали. Но и они не были застрахованы от жреческих воздействий в моменты своего спуска. А этот момент, как известно, имеет свойство бесконечно растягиваться во времени.
7. Высшим актом, оскверняющим жизнь, явилась не сама смерть, а такое существование, как если бы ты только что умер.
Мне знакомо наслаждение от клеветы на бытие. Это более поздняя форма наслаждения, так же как «духовная жизнь» — более поздняя версия её самой. За неимением возможности настоящего преступления, приходится искать его обходные пути. Более жалкие конечно… Но ведь существование есть ещё и необходимость, помимо пределов доступной свободы. В этом плане мы скорее обречены, чем независимы. Это – трагедия, достойная смеха. Ведь её серьёзность длится постольку, поскольку мы откладываем шанс над ней посмеяться. Тогда она превратилась бы в игру, а мы получили бы призрак обретённого возвышения.
Однажды проявившись, ложь будет стремиться к автономии, загромождать себя бесчисленными формулами. Мы не имеем абсолютно никаких шансов от неё избавиться. И, когда понимаешь это, начинаешь тянуться к правде как ошалелый. Но и «правда» может оказаться всего-навсего искусно завуалированной ложью. Задаваемые вопросы лишь обнаруживают лабиринт ответов, и ни один из них никогда не сможет нас окончательно удовлетворить. В них мы всегда ищем возможности достигнуть края, забывая о том, что захваченный таким образом абсолют разнёс бы нас вдребезги. Потому, действуя из чувства самосохранения, мы не прекращаем свои поиски.
Бытие для нас – неутолимая жажда. Вместо того, чтобы поставить наконец точку и переставать вопрошать в пустоту, мы пестуем бесконечные запятые… Они прекрасно говорят о том как мы боимся потерять своё искушение. Для нас уж проще стать тем-то или тем-то – конкретность социального статуса гасит вопросы практической реализации. Но вот что делать с теоретическими, что не умолкают в силу своей совершенной бесполезности? В них остаётся только нырнуть, утонув в них с головой, поскольку иной расклад означал бы для нас остановку мира, его заледенение – примерно такое, какое проделано нами с ощутимыми предметами. Но ведь и жизнь тоже ощутима, так почему же она вечно от нас ускользает? Мы пытались её ловить, и ловили. Но причина, по которой мы вскоре её отпускали, слишком очевидна – пойманная в сети, она становится неинтересна. Ницше прекрасно выразил это следующими словами: «Мы чужды себе, мы, познающие, мы сами чужды себе: на то имеется своя веская причина. Мы никогда не искали себя – как же могло случиться, чтобы мы однажды нашли себя?».
8. Я буду много говорить о Ницше, потому как тот, кто принимает решение вернуться к себе, будет часто обращаться к этому гению. Так вот, он оставил нам важное послание: я могу быть добрым только в той мере, в какой являюсь злым. Я не могу принимать зло и в то же время оставаться святым. Это было бы интересным вызовом миру, в котором он, скорее всего, вышел бы победителем. Я раздавлен, ничтожен… И одновременно спокоен. Слишком много вещей выматывали нас, когда мы пытались взвалить на себя ответственность. Недостижимые идеалы отравили многие наши часы. Похоть оказалась ближе нашей душе, чем учение Христа. Ложь перед духом совершалась через обман плоти, неумолимо требовавшей своего. Аскеты её не отрицали и переводили в энтаз. Перед остальными разверзлась бездна экстазов, в которой они утонули бы в любом случае.
Насыщение плотью происходит не для того, чтобы однажды вдариться в «духовность». По крайне мере, это изначально подозрительная позиция. Когда христианство поняло, что человеческую тягу к блядству не исчерпать ни браком, ни монашескими умерщвлениями, оно пошло ещё дальше, и выдумало образ Дон Жуана, разгульная жизнь которого в конечном итоге всё равно приводит его в храм. В качестве крайнего оружия эта религия взяла нацеленность на измождённость, втайне надеясь на то, что наше систематическое излишество, выливаемое в секс, в конце концов «одумается», дойдя до крайней степени истощения. Подобное разбивается только иронией, что заявляет так: «Я — только за то, чтобы дойти до мыслимого предела. Ведь за него всё равно не получится прыгнуть, и мне остаётся только пятиться в другой конец абсолюта, где я также надеюсь найти измотанность, всё равно обладая избытком. Так, я становлюсь монахом лишь затем, чтобы, восстановив немного сил, удариться обратно в разгул. При всём этом я всё ещё остаюсь моральной. Но эта мораль – физиологического характера».
9. Я страдаю в той мере, в какой сопротивляюсь безумию отупения. С годами мне становится всё сложнее удерживать сознание в полной ясности, и я готов вот-вот его утратить, дабы нырнуть в чистый поток сумасшествия. И какой вопль я слышу в защиту своей якобы «нормальности»? – «Пожить, пожить ещё совсем чуть-чуть!».
Только длительные и интенсивные страдания помогают преодолеть наш пошлый оптимизм. Тогда главное слово за нас берёт ирония. Она появляется подобно свежему плоду на дереве тяжеловесности. Мы не можем узнать что это за плод, пока он формируется. Лишь как следует созрев, ирония может озарить нас смехотворностью всего и вся. До этого же момента мы как в петле. После – всё в той же петле, но уже шутим, что она нам жмёт. Так, падение в мелочи ограждает от рабства вечностью. Пройдя через смерть, мы обрели гордость весёлых трупов, которые заранее ищут гроб по своим размерам с приятной глазу лакировкой. Я мог бы быть рад только таким похоронам, при которых предполагаемый покойник бодро вышибает крышку гроба на моменте, когда все начинают рыдать. Такие примеры бы лучше показали всю алогичность и несерьёзность жизни. К ним, во всяком случае, нужны тренировки, тогда как в маразм впадаешь без малейших усилий.
10. Смех приличествует богам, тяжеловесность – титанам. Бог может стать или героем, или шутом. В обоих случаях он выигрывает, потому как это упирается в самопреодоление. Титаны завладевают бытием путём засилья в него собственной тотальности и изгнания оттуда не менее нагромождающего хаоса. Они вносят свой «распорядок» в то, что отображает бесконечное изобилие этих возможных порядков, но никогда не кристаллизующееся ни в одном из них. Познать их равносильно познанию ничто. Попытка выбрать один из них, и с головой уйти в его формирование значит принизить источник до частностей. Дойти до точки, где все предметы предстают в потенции своих проявлений – шаг гораздо больший, чем упор в конкретную реализацию.
Попытаемся приблизиться к центру всего сущего. Для этого нам сначала должна показаться ограниченной собственная личность. После неё этой участи не должны избежать и наши самые затаённые образы, культивируемые нами. Затем останутся, пожалуй, самые любимые кумиры, свергнуть коих не составит особого труда, если в приступе беспристрастности найти в них какой-нибудь изъян. Ну вот и всё: вы угодили в самый центр ничто, и ни положительное ни отрицательное из него больше не выйдет – только головокружительная пустота, что навсегда излечит вас от фанатизма, приучив к беспочвенной науке мрака, к искусству кружения волчка в эфемерном пространстве без твёрдой опоры и без утешительных надежд. Ваше соскальзывание было безумно смешным и в то же время – серьёзнейшим из всех ваших возможных дел. Непостижимым образом вам удалось соединить в себе и шута и героя одновременно.
11. Мир книг это наиболее лживая стезя реальности. Если вы думаете, что в них найдёте все ответы — вы глубоко заблуждаетесь. Ничто так не удалено от жизни, как куча бумаг, заполненных словами. Из разговора с простым рабочим человеком вы и то больше вынесете, чем если будете слушать напыщенную собаку-интеллектуала.

Любое слово уже отдаляет от центра бытия настолько, насколько это вообще возможно. Только безмолвие и музыка — лишь они одни что-то да могут сказать…
Многим, слишком многим стала претить «сентиментальность», как основа жизни. Тогда они стали возвеличивать абстракцию как новый стиль, перенимая его не только на своё творчество, но и на саму действительность. В своих соображениях они отталкиваются примерно от следующего положения: «С жизнью и так всё понятно, займёмся лучше чем-нибудь более продуктивным». Обычно тогда переключаются на духовные элементы, даже если последние неявным образом облачаются в науку. Тогда даже таким безграничным ощущениям, как ностальгия и отчаяние, придаётся некое целевое направление, невольно принижающее их. Никогда не нужно знать отчего мы на самом деле тоскуем, так же как и веселье не обязательно должно вызываться конкретной причиной.
Вы мертвы, если текста Ницше не заставляют больше трепетать ваши сердца. Очень многие авторы создают труды, в которых нет их живого дыхания, биения пульса. Лишь – трупные испарения… Лучше уж вообще не браться писать, если то, что собираешься изобразить, не выражает тебя органически, если это выходит как нечто бесконечно отделённое от тебя, когда это является больше результатом начитанности, а не следствием колоссального взрыва. Когда я решил во что бы то ни стало заштопать свою открытую рану, спрятавшись в удобный кокон знаний, моя кровь перестала соприкасаться с внешней средой, и утратила свою горячность – она заледенела. Тогда я готовился навсегда распрощаться со своей безумной тоской, чтобы отныне предаться одной лишь критике и анализу современности. Я не понимал как внешние тучи могли затмить собой внутреннее кровотечение. Это было признаком куда большего упадка, чем когда я валялся то в слезах, то в воплях. Открытые горизонты «деструктивных процессов» чуть было не прикончили меня. Тогда, в качестве последнего крика, передо мной предстало самоубийство. На этот раз его лик был предельно серьёзен, поскольку на тот момент я почти изжил в себе легкомыслие – единственное спасительное лекарство, что могло бы показать мне всю смехотворность моих чёрных дум. Как я мог утратить этот вечный танец бытия, это ощущение непрекращающегося праздника? Я бесконечно виню себя за это. В конечном итоге, ложь укладывается только в потерю всякой органичной связи с жизнью.
12. Любое живое существо формируется за счёт питания. Именно в нём Ницше видел начало «воли к власти». Поглощение может иметь место постольку, поскольку насыщающий себя субъект пуст. Откуда берётся эта пустота и почему ей нужно непременно себя наполнять? Всё зависит от того положения, где ей приходится проявляться. Попадая, например, в наш мир, она встраивается в систему организмов, функциональность коих действует по принципу постоянного сжигания ресурсов, так что без их периодического восстановления пустота рискует вернуться к самой себе (т.е. в голое небытие), отказавшись от иллюзии своего заполнения. Мир есть вместилище таких вот «подвижных» пустот, что живут лишь за счёт самообмана касательно своей подлинной природы.
Это также тесно связано с темой жестокости. Рот человека отображает бездну. Любая безмолвная жестокость, даже самая изощрённая, выглядит невинной на фоне простых действий, сопровождаемых комментариями. Это значит, что именно слово является настоящим кинжалом, а не металлический предмет, смачно полосующий чьё-нибудь случайно подвернувшееся горло.
13. Мои нервы расстроены настолько, что любой пустяк огорчает меня, а любая случайность выводит из равновесия. И это не говоря о том, какие непомерные терзания мне приходится переживать изо дня в день безо всякой надежды на их прекращение. Я испытываю ненависть и отвращение по отношению к определённым лицам, но они об этом не знают и даже не догадываются. Следовательно, моя ненависть целиком принадлежит мне, является моим достоянием и капиталом. Другие, особенно те, кого мы знаем близко, повинны в наших глазах во многих грехах и преступлениях. Для их же блага, видимо, не остаётся ничего другого, кроме как с безжалостностью обрушиться на самих себя.
Ненависть всегда исходит из излишка. В самом деле, ей трудно не предаться если не истрачиваешься во внешнюю деятельность или если это происходит не полностью. Ненависть всегда направлена на уничтожение чего-то или кого-то конкретного. Она не может набрасываться на невнятное. Даже если у вас нет видимой провоцирующей причины, она обязательно за что-нибудь уцепится. Причём, объектом этой ненависти можем стать и мы сами, вызвавшие этот аффект. У Ницше это проявлялось в том, что он нападал на собственную упадочность, хотя и отделял её как нечто внешнее по отношению к себе. Так действует механизм облав.
Чтобы ненависть стала активной, ей нужно обязательное условие противопоставления. Без него она не может сознаться как таковая. Следовательно, она существует только там, где происходит разделение. Но это разделение не может иметь места там, где нечто не вычленяется из себя. Так, Ницше разграничивал от себя мораль и христианство. Но они были всего лишь предлогами, чтобы начать широкомасштабную компанию по крушению идолов и общепризнанных положений. С тем же успехом он мог бы раздавить и ближних, окажись они у него постоянно под рукой. Взамен этого он постоянно видел перед глазами свою «моральность» и «христианизацию»… И если бы он принял их на манер большинства обывателей, тогда он наверняка бы стал типичным моралистом, что порицал бы «испорченность нравов» и тому подобное, и это сделало бы его одной из бесчисленных неоригинальных фигур, которой он всячески отказывался быть, предпочёв опасный эксперимент размеренной (в т.ч. размеренной моралью) жизни.
14. Я наблюдаю за своей уходящей молодостью. Она от меня ускользает как только я пытаюсь её ухватить. Это прямо как с наслаждениями.
Я не «жил» в молодости, не живу и сейчас. Если бы было иначе, что бы изменилось, коль скоро всё рано или поздно обратится в прах? Это придало бы некоторой уверенности, смешной перед лицом неотвратимого. Это заставляет испытывать нигилизм, отпинывая мир в пропасть, которую он всячески старается отрицать – пропасть небытия.
Хотел бы я сам раствориться в этой безмолвной и бесконечной пустоте? Покуда я не преодолеваю «сырую» данность бытия, то – да. Но я точно знаю, что даже если ничего не изменится и останется по-старому, пусть хоть планета превратится в цитадель скуки, я не смогу совершить этот роковой прыжок в бездну по собственной воле, независимо от степени моего несчастья. Мне доподлинно известна и главная причина того почему я прикован к миру наисильнейшим образом. Из этой точки я смотрю на всех самоубийц как на тех, кто не постиг центра бытия, не испытал величайшего наслаждения распятого. Там, в этом центре – Бог, сокровеннейшее безумие, одаривающая всех и вся бесконечная сакральность, источник Жизни и нереальный Свет. Когда я до него добрался, в священных и обильных слезах я целовал стопы господни… Это было невыразимо. И это же был мой самый интимный опыт, после которого я стал неотделим от Жизни, от её вечных радостей и страданий, переживаемых кристально чисто, неискажённо. Переживаемых предельно…
15. Однако я выступаю против одухотворения вселенной. Испокон веков наша цель в ней как была, так и остаётся единственной, и связана она главным образом с нашим поэтапным самоуничтожением. Устремляясь в трупа, всё живое разлагается, изящно агонизируя на почивших останках вечности. Все эти родившиеся ублюдки предали Бога. Для них всё уже было кончено, когда они приняли решение появиться на свет. Они не выдержали постоянного пребывания в Абсолюте, и устремились во власть Ничто. На самом деле удовольствия, которые они получают от нахождения на земле – это лишь жалкие отголоски того блаженства, что сопровождало их в вечности, пределы которой они однажды решили покинуть, дабы окончательно раствориться в пустоте. «Жизнь больше, чем нереальна: она – воспоминание о нереальном» (Чоран). Сейчас уже почти ни у кого не остаётся иллюзий на этот счёт. Тотальность онтологического выбора не отменяется ни тем, что мы якобы «всё поняли», ни какими бы то ни было «техниками очищения», и уж тем более тут бессильна вера. Всё это – лишь «слишком человеческие» средства для утешения от той страшной, но смутно предчувствуемой всеми истиной, что, умерев, у нас уже не будет никаких шансов – всё заполнит ужасающее в своём величии небытие.
16. Я – из тех, кто спасаются стилем, когда другие средства кажутся устаревшими или неуместными.
Что есть тотальный стиль? Он – то, что делает организм здоровым, что моментально подавляет его любые недомогания, уничтожает своим жестоким напором его яды, приводя того к блаженству высшего сияния. Индивид тогда вовсю здравствует, да процветает. Потеря этого неземного благословения равносильна смерти. Зарождающийся в случае её провала нигилизм всегда говорит в пользу нашего беспромедлительного самоуничтожения. Как много я вижу тех, кто живёт в разрушенном состоянии. И как много тех для кого это – самая что ни на есть норма! Они согласились познать обратную сторону Эдема ради простой длительности во времени… Они отдали вечность, свою вечность во власть разлагающего мрака. Они вернулись к корням? О, если бы! Пропустив мимо себя лучи бесконечного самообновления, они подпали под излучение смерти. Но кто эти «они»? – Ты, я и все, кого ты видишь в свете упадка! Ты сам и есть этот упадок!
17. Как мрачен взгляд Шопенгауэра на мир! Но у некоторых отрастают крылья лишь под подобной тяжеловесностью.
Я «живу» и тем самым пытаюсь заполнить пустоту, отрицаемую мной начиная с мига моего появления на свет. При желании я могу попробовать это сделать, наполнив себя до краёв разнообразными ощущениями и впечатлениями. Но смерть сотрёт всё это одним махом, как будто ничего и не было. Следовательно, их ценность ограничивается временем, что дано мне для того, чтобы я использовал его на своё усмотрение.
Я могу действовать исходя лишь из соображений вечности (вспомни свои часы полной вовлечённости в процесс! Находил ли ты тогда присутствие смерти в своих делах?). Она должна чувствоваться мной как сама собой разумеющаяся, даже если я делаю простой шаг. А если говорить о более серьёзных намерениях – где они обретут свой вес? За пределами мира? Если бы я желал именно этого, это выдало бы мою крайнюю нескромность, дурной тон. В таком случае остаётся лишь эта вселенная. Слава великих личностей и умов увековечена только на этой планете. Иначе говоря, она относительна. Нечто абсолютное всегда лежит по ту сторону реальности…
18. Как бы меня успокоило совершенное знание того, что если я обрету определённую форму в материи, она последует за мной и в вечность… В минуты крайнего отчаяния я падаю в полном бессилии, и вопрошаю богов: «Есть ли у меня вообще виды на будущее?…» Но в ответ я слышу лишь тишину, и мои раны открываются ещё больше. «Остановить это безумное кровотечение любой ценой!».
Если бы мне только дали понять, что есть, есть эта проклятая определённость, в которую я так жажду верить (потому как не могу о ней знать наверняка), я лопнул бы от эйфории как воздушный шарик. Уже сама возможность этого дарует такой нереальный восторг, что покрывает собой бесчисленные печали.
Опять скажут: свобода воли. Но я не избирал падение! Или, быть может, я оказался недостаточно силён для возвышения? И надо ли об этом знать? Это бы абсолютно ничего не решило. Нужны совсем иные подходы.
19. Сдавлен болезнями, как Сизиф – камнем. Всё те же тщетные попытки вскарабкаться на вершину здоровья, толкая тяжесть тела…
Почему Сизиф вечно возился с этим проклятым камнем? Потому что ему нечем было заняться. То же самое и с человеком – он «работает», потому что ничто более его не увлекает!
Глубины просыпаются с тем, дабы опрокинуть государственные методы угнетения, они также прорываются и с тем, чтобы растоптать и ложь «родительской любви». Мы оказались вынуждены вытаскивать из себя ещё больший ад, чем тот, что навязало нам правительство, а вместе с ним – и наши предки. Этот акт – наш единственный шанс развязать петлю тотальной несвободы, накинутую на нашу шею начиная с самого нашего рождения. Моя книга «Тотальный контроль» была попыткой восстать против этой государственной тирании и её бюрократического произвола. Ответ в ней нужно высматривать очень внимательно – он не выделен большими буквами.
Этому направлению я собираюсь следовать и дальше. Мы живы, пока мы продолжаем эту вечную борьбу с тёмными, титаническими силами. Мы пришли в этот мир с тем, чтобы заткнуть за пояс всё необузданное и хаотичное, захватившее всё пространство, в котором стало невозможно развернуться без того, чтобы это было одобрено Левиафаном. Присмотритесь внимательнее на своё ближайшее окружение – все, поголовно все съедены этим социальным монстром! Он оставил лишь кости ваших ближних, что так же бессмысленно бренчат, как если бы трупы могли ходить. Они рассматривают вас глазами мертвеца, они хотят, чтобы вы тоже стали таким же… Поэтому они будут делать всё чтобы загнать вас в угол – первый шаг был сделан тогда, когда вас решили породить на этот злосчастный свет, ставший во истину зловещим после того как его захватила маленькая кучка ублюдков из верхушки правящей элиты… Добьют же вас те, кого вы считаете наиболее приближёнными к себе, кому вы доверяете больше всего, ни капли в них не сомневаясь. Приходится не отпускать от себя эту паранойю, быть недоверчивым к любым доброжелательным жестам. Ведь захватчик не гнушается никакими средствами, лишь бы вас уничтожить, лишь бы всё сделать для того, чтобы вы плясали под его дудку. В этом плане родители – наши первые и последние враги… И даже их внезапная смерть не отменит вечного противостояния двух поколений, потому что нам приходится расплачиваться ценой собственной крови за их единственный и легкомысленнейший поступок, однако же, стоивший нам того, что из-за него мы оказались вынуждены сносить тьму беспросветных несчастий и болезней, которым нет конца и края… Они – настоящие убийцы, сами рождающие своих жертв – как же это удобно! И бессильны те проклятия, что мы сыпем на них в минуты нашего в край самоубийственного настроения – всё случилось слишком поздно, слишком поздно, господи!…
20. Вот что мог бы сказать бог, если бы эта безумная скотина вообще могла говорить: «Утратьте рассудок, дети мои. В проекте вселенной, созданной моим воспалённым разумом, он вам не понадобится. Всё в моём мире лишено логики и смысла – лишь абсурд и шизофрения правят бал». И мы не можем отрицать того, что от полного помешательства нас отделяют какие-то ничтожные миллиметры: в половом акте мы почти что эпилептики, произнесение слова ставит нас на одну доску с убийцами, внешний вид наш говорит в пользу отбросов. Ну а весь имеющийся в нас ансамбль неврозов и психозов намекает на это самым прямым образом. О, если б мы только отважились следовать тайному завещанию всевышнего! Мы стали бы одновременно спасены и свободны – настолько, что это было бы для невыносимо для нас, привыкших скорее к горестям и печалям, чем к постоянным эйфориям. Да и последние, по правде говоря, уже давно оставили нас, и потому мы вынуждены барахтаться на помойке жизни, вдыхать ароматы её зловония, довольствоваться её жалкими ошмётками, которые боги с презрением бросили нам, как каким-нибудь псам.
21. Традиционалисты верят только в «правильный» путь. Откуда такое предубеждение? Откуда уверенность, что верен только он? Не о многообразии ли опыта, в конечном итоге, идёт речь? В такое случае это его невольное усечение, сведение безграничности познаний к какой-то одной дозволенной конвульсии.
Они беспощадно обрушиваются на современность. Но что они станут атаковать, когда всё станет «традиционным»? Не станут ли тогда объектом нападок сами «священные порядки»? Ведь в случае традиций речь идёт всё-таки о культуре, т.е. о второстепенном аспекте жизни, уступающем её стихийности. Таким образом традиционализм лжив в своей сути, всегда являясь для центра нашего бытия чем-то внешним. Коли мир жаждет постоянно видоизменять свои формы и не стоять на одном месте, нужно позволить ему это сделать. В том числе НЕ НУЖНО ПРЕПЯТСТВОВАТЬ ЕМУ В ТОМ, ЧТОБЫ ОН ЗАНЯЛСЯ ДЕСТРУКЦИЕЙ ВСЕГО САКРАЛЬНОГО. Когда кто-то вставляет палки в колёса этому процессу, он нескромно полагает, будто ему лучше знать КАК ВСЁ ДОЛЖНО БЫТЬ. Тогда как на деле здесь вступает в игру «человеческий, слишком человеческий» элемент. Традиционализм – не заодно с бытием.
22. Разрушение эротично в своей сути, Эрос разрушителен в своих проявлениях. Так возрадуйся своему угасанию! Ибо время, отпущенное тебе на земле, есть медленный, но беспрерывный акт совокупления со смертью – его окончание приведёт тебя к наивысшему экстазу.
Стать сексуальным существом – значит пройти своеобразную инициацию. С крахом традиционной метафизики у нас остаётся только этот путь, ведущий к источникам сакрального. Нам нужно полностью проявиться в качестве половых существ – ничто не должно снижать интенсивность этого нашего процесса.
Все те, кто отрицают пол, являются его рабами. Наша зависть к прекрасному надевает маску отвращения. Тогда, вместо всецелого участия, мы занимаемся морализаторством, при этом остро ощущая свою оторванность от Бытия. Но это является необходимым для сдерживания деструктивной энергии Эроса, иначе при нашей полной отдаче ему он сокрушил бы всё на своём пути.
23. Что уж скрывать: как рождённый вы являетесь плодом любви, и если этот плод расцветёт во всём своём великолепии, он принесёт новые семена, что могут взрастить великое Дерево Любви, приближающее к богам. Наблюдай за тем как всё любвеобильно: с каким горячим неравнодушием тебя разрушает время, чтобы в конечном итоге придать голой вечности; как страстные любовники схватывают всю суть нашего пребывания на земле, когда трепетно падают друг другу в объятия; как на лицах внезапно появляется загадочная улыбка, свидетельствующая о тайне; и даже то, что ты называешь «тиранией» — смотри как она избрала тебя, не оставив на съедение пустоте! И не является ли величайшим актом проявления вселенской любви то, что она позволила тебе забыть её, приписав в разряд несуществующих вещей? То было необходимо для твоей гордости, которую сознательность порой ставит выше сердечных чувств.
24. Быть может, если бы мы были отмечены печатью большего несуществования, злосчастность нашего рождения не столь бросалась бы в глаза. Мы тем больше несчастны, чем больше проявлены. Отвердевая с течением времени, мы теряем нити, связывающие нас с родным небытием. Есть ли задача более трудная, чем оставаться неизменным в уносящем потоке времени, калечащего нас до неузнаваемости? Остановить этот поток любой ценой! Даже ценой собственной жизни.

Немного о моих книгах
1. Я чувствую настоятельную потребность в том, чтобы обозначить внутренний путь, проделанный мной в пустоте. По сути, это было топтание вокруг одной и той же точки, бессмысленное кружение по периферии, бесцельное вихляние по кругу. Я также понимаю, что то, что я хочу передать в стиле этакого мини ницшевского Ecce Homo – будет гласом вопиющего в пустыне. Как писатель я угасаю в безвестности, как человек я и вовсе не существовал. Информационная эпоха забрала последнюю тайну человека, в которую можно было проникнуть с помощью оставленных им архивов – следов его агонии, прямого свидетельства того, что он всё же был, вопреки всеобщей нереальности мира. Что-то подсказывает мне, что ничего подобного не произойдёт и с теми, кто, как я, пожертвовал всем в своей жизни ради стиля, который имеет дело больше с глубинами в нас, чем с нашей личностью. В этом плане когда я говорю «я», оно не несёт никакой смысловой нагрузки, расплываясь в той бесконечной неоформленности, что и вызывает его приход, дабы хоть как-то зафиксировать непрестанно текучий и вечно куда-то убегающий хаос. Приоткрою завесу тайны: так называемая «личность» писателя будет выпячиваться в тексте тем больше, чем меньше она из себя представляет в действительности. Верно, что всегда найдутся те, кого будет тянуть к пределам, к истокам сущего. Не менее верно и то, что у нас нет абсолютно никаких шансов передать им это, даже если у нас подобного опыта более чем достаточно. Это – конец истории, конец личности, конец автора, короче, конец всего.
2. Может быть, тогда имеет смысл красивое прощание? Но нет: даже для этой последней возможности уже нет нигде места. Остаётся лишь комично атаковать труп уснувшего мира… Пытаться пустить кровь у этой затвердевшей, бесчувственной туши, именуемой «человечеством». Кроме осязаемой пустоты у нас больше ничего не уцелело… Вторая половина прошлого столетия только готовила тотальное воцарение небытия. Оно ещё было ощутимо и, как следствие, вызывало определённые мысли, переживания. Значит, было нечто, что его превосходило, что могло чётко зафиксировать надвигающуюся бездну без того, чтобы беспечно нырять в неё. Сохранялись органы для метафизического восприятия. С приходом же в наше бытие интернета, это небытие материализовалось на экранах так, что стало менее явным, не таким бросающимся в глаза, как ранее. Глобальная революция свершилась на наших глазах. И её воплощению на практике даже не стали препятствовать – видимый порядок не колебался, да и ладно (ведь кого ещё в наш век могут интересовать внутренние вещи? – разве что кучку каких-то сумасшедших). Как прямое и главное последствие – пустоте стали оказывать меньшее сопротивление. И, как я уже где-то указывал, это далеко не та пустота, кою жаждут буддисты. Наш век – это дурная нирвана, пародия на Золотой Век. Культура, живое общение, подлинное творчество, необходимые условия уединения, где только и черпаются силы, необходимые для непрерывного обновления, переработки впечатлений – всё это исчезло вместе с наступлениями рабочих режимов, а их остатки добили первые лучи монитора. Это ложное солнце с электромагнитными излучениями иссушило наши последние источники, наши питательные родники. Всё это прекрасно чувствуется многими, но ничего поделать с этим никто не может.
С другой стороны, всё более возрастающая «технологичность» жизни, это «засилье титанического» конечно же приветствуется огромными партиями и течениями, настроенными на ещё больший «прогресс». Одно дело – видеть его механизм в свете самоуничтожения, другое – полагать, что он идёт во благо. Вот на этом втором моменте замешаны все научные среды. Сам же мир пляшет под диктовку их открытий. Традиционная (донаучная) обстановка уже немыслима, а вместе с ней немыслима и подлинная трагедия человеческого существа. Иными словами – стала невозможна сама жизнь в своём наивысшем напряжении сил.
3. Именно эту неизбежность нашего времени (чуть позже обозначенную мной как «обречённость на обывательщину») я неосознанно пытался преодолеть ещё с поры юношества. К тому времени во мне начинала развиваться такая черта, как интеллектуальная честность, так что я не мог вот так просто, вопреки ощущаемому мной тотальному кризису, броситься на службу своим частным интересам, которые молодой возраст, как правило, оценивает выше каких бы то ни было глобальных процессов, происходящих в действительности. К тому же я всегда испытывал сложность погружения в имманентность: с тех пор как я ясно открыл для себя смерть, то решил больше не лгать себе касательно возможных перспектив. К тому же меня всё более поглощала мания предельного сознания, хотя я хорошо понимал, к каким громадным бедам приводит подобная свобода. Но я не мог остановиться на полпути – не могу этого сделать и сейчас. Хоть и теперь я даже не знаю какие ещё неизведанные горизонты мысли могут поджидать меня.
Для таких, как я, не могущих утвердиться в жизни, свобода видится только на просторах творчества. Как угодно и какие угодно у вас могут возникать сверхчеловеческие прозрения, но это не отменяет того факта, что ваша реальная жизнь при этом представляет собой бесконечно пустое блуждание заблудшей тени. Конечно, она жаждет «пробудиться», но как ей это сделать – она ума не приложит. Нужно в любом случае, пусть при самых мрачных взглядах, питать некую веру в возможное, коли не решаешься покончить со всем разом. Для меня это возможное упёрлось в наслаждения, поскольку я был вынужден в лучшие свои лета вести весьма жёсткий аскетичный образ жизни. Нечто новое всегда открывалось для меня слишком поздно, когда я этого уже не хотел. Но это не было связано и с намёком на самообладание – всё происходило по воле одного лишь случая.
Ничего из того, что раньше утешало, уже больше не работает – поэтому одна из глав моей первой книги названа «Речи безутешного». Хотя на момент её написания, признаюсь, меня всё же подбадривало это наглое и бесцеремонное отрицание всего и вся. Три части «На пике головокружений» разбиты соответственно трём девушкам, вдохновлявших меня на тот или иной период… С тех пор как почва ушла у меня из под ног, с этими существами я стал внутренне неотделим, связан не только физиологически, но и на более глубоком уровне. Некуда мне больше падать, как не в женские объятия… И как сильно с этим связана моя тоска! Она преследует меня даже в минуты блаженства. Меланхолия – моя вечная спутница, толкающая меня во всё новые бездны. Без этого постоянного напряжения я бы уже давно успокоился и растерял значительную часть своих интенсивных переживаний, не пережил бы взрыва, помогшего мне вкусить яды острой ностальгии. Тогда бы не произошло и реакции, приводящей к коллапсу и разрушению, внутреннему движению… Всё это прямым образом повлияло и на мою физиологию, подвижность своих органов я стал ощущать ещё глубже, чем любую внешнюю активность. Теперь понятно, откуда берутся головокружения! Меня не покидало чувство вечной предобморочности, хотя в окончательный обморок я не позволял себе упасть из одного лишь принципа никогда ничего не доводить до конца. Отсюда – обрывчатый характер всего мной написанного.
Мне знаком механизм эпилепсии: такое чувство, будто я её пережил в прошлом. Я говорил о неё без конца – кто знает, может быть один только припадок мог остановить меня от этой затеи. Её последним конвульсиям я посвятил свою вторую книгу.
4. В «Мраке и Абсолюте» я хотел распрощаться со всем трагизмом существования, поэтому в её первой части ставка была сделана на грязь, тогда как вторая открывает вехи ницшеанства. Само название моего творения символизирует две крайние точки, подразумевая движение от одного полюса к другому: от Абсолюта к Мраку. Именно в таком ключе мне видится вся специфика нашего пребывания на земле – уже не небеса, но ещё не ад. Притом, спасение как таковое исключается по той простой причине, что в сокровенных глубинах нашего бытия я нахожу лишь однонаправленность (история прекрасно отображает это на внешней арене событий). И очень многое говорит мне, что она переплетается с падением, которое иногда путают с возвышением.
При этом направление в самом труде идёт обратно тому, что свершается в человеческой жизни: не от Абсолюта к Мраку, а наоборот, потому как творчество всё же символизирует вечность, в отличие от фатальности жизни, стремящейся только к своему самоуничтожению, к своему концу. В творчестве, неважно каком, мы отводим последнюю дань порядку, вызванному в нас вечной ностальгией по божественным истокам.
5. Этот тотальный порядок я попытался воссоздать в данном труде, где элементам хаоса, неотступно идущим за мной по пятам, не дозволяется, как ранее, распадаться на фрагменты, среди которых он как бы чувствует себя наиболее свободно. Всё традиционное здесь, в лице его лучших представителей берётся за основу как удар по всему тёмному и неоформленному. Проводится первая попытка обуздания диких и неистовых сил. И, вопреки видимости своей неподвластности, когда через меня они являют кошмар в виде двух частей, «Оттенков беспросветного» и «Опасности традиционного», они всё же находятся в подчинении, потому как были схвачены в определённую, системную форму, в пределах которой они утрачивают своё былое влияние, и следуют заданной логике.
То было также проба самопреодоления, расширение границ мышления – всё же не хотелось коснеть в одном только экзистенциализме, даже если он изложен по лучшим канонам фрагментарного стиля.
А вообще то, что я строчу – это как если бы дикарю дали в руки перо и бумагу, предварительно обучив его элементарной грамоте.

Перепутанные свободы
Что меня более всего поражает в человеке, так это то, что он возлюбил тотальную несвободу всем своим сердцем, добровольно отдался во власть самому тяжкому виду кабалы. В своём «Рабочем» Эрнст Юнгер пытается разрешить этот казус следующим постановлением: «В мире рабочего право на свободу проявляется как право на работу». «Мир рабочего» — это по сути то, чем стала планета. Открытый автором тип Рабочего по идее олицетворял новый вид свободы (подчеркнём – единственно возможной в нынешних условиях), что имеет так называемый титанический характер. Моя книга «Тотальный контроль» есть попытка разоблачить этот ложный вид свободы, которому Юнгер приписал абсолютный статус. Помимо этого, им были открыты ещё два типа, у которых имелись уже свои понятия о таком щепетильном предмете, как свобода – неизвестный солдат и партизан. И эти представления, разумеется, противоречат тем, что имеются на этот счёт у Рабочего. Последний полагает её в праве на труд, тогда как те скорее видят её в смерти. Но смерть несёт с собой совершенную свободу, к которой человек, как узник материи, попусту не привык. Следовательно, сюда присоединяется ещё необходимость. Тот, кто приближается к типу Рабочего, старается увеличить степень этой необходимости, превращая её в своего рода фатальность. Остальные же отвоёвывают себе пространство свободы, уменьшая эту необходимость настолько, насколько это вообще возможно. В миру подлинно независимый человек узнаётся именно по этому виду борьбы, всегда стремясь к возможному пределу, но никогда его не достигая, ибо окончательный приход к нему может значить лишь одно – смерть, то есть НАСТОЯЩУЮ СВОБОДУ, УСТРАШАЮЩУЮ В СВОЕЙ БЕСКОНЕЧНОСТИ.

Бытие суверена
Человек, воплощающий целостность – либо бог, либо титан, незамутнённая играющая вовсю стихийность или чётко кристаллизованная, твёрдая форма. Его жизнь либо максимально хаотична, либо находится под предельным контролем сознания. В любом случае, суверен не дробится ни на потомство, ни на деятельность. Абсолютная бесполезность с точки зрения практичности. Не вписывающийся в мир, он удерживает свою верховность настолько долго, насколько это ему позволяют обстоятельства. В этом плане он неотличим от самого бытия, свободного от каких бы то ни было дел, символизируя возможный предел. Дуальность восприятия в нём развита до уровня, где открываются небеса и преисподняя. Также не исключено его пребывание «по ту сторона добра и зла». Кто угодно, только не посредственность – его исходная точка. Не ставя себе никакой цели, его самопреодоление случается лишь как следствие подобной позиции. Никакой меры не сыскать в его существовании – он всегда или падает, или поднимается. Поскольку непробиваемая установка суверенного человека такова, чтобы постоянно двигаться к абсолютным полюсам бытия, не исключены такие крайности, как: святость, распущенность, помешательство или самоубийство. Любые средства хороши для него, лишь бы они способствовали раздвижению границ его «Я». Более всего невыносимо для суверена рутинное существование, лишённое всякого намёка на сакральность. Потому он – всегда враждебен любым системам, всяческой рационализации импульсов, чужд всякой упорядоченности, если её пытаются навязать извне.
Таков вкратце нераздробленный человек, чьи глубинные инстинкты настолько сильны, что он не сможет, как бы того ни хотел, вклиниться в ряды простых смертных, по сути, постоянно оставаясь самим собой и расценивающий подобный стиль как самый нормальный, не представляющий какой-то особой роскоши, поскольку иной расклад ему просто не представляется возможным.
Опасный эксперимент
Бывает так, что сентиментальность отступает на второй план – это происходит, например, когда титаническое проникает в остаточные сферы божественного. Это прекрасно, когда невидимые, но важные процессы схватываются так, как и положено – в перспективе мифического восприятия реальности. Оно не только более цельно, чем историческое мышление, но и ближе к центру действительности, чем невнятный мистицизм. Слишком многие великие умы в прошлом не избежали этих двух крайностей, и потому остались запертыми в традиционные рамки без всякой возможности вырваться за дозволенный предел. Этот старый, привычный нам способ видения вещей всё ещё продолжает жить в нас, что несколько портит дело. Нужно отважиться на опасный эксперимент, связанный с нивелировкой исторического мышления вкупе с религиозной мистикой. К чему это приведёт – точно знать нельзя. Почти любые утверждения имеют дело всё ещё с нечто человеческим в нас, а через него – и с самим божественным. Мы обязаны постепенно выжигать их, дабы вывести на свет такой вид творчества, что был бы равноудалён от каких-либо возможных оценок, которые ему можно было бы дать, равно как не допустив и того, чтобы он соотносился с разного рода внешними событиями. В идеале такое творчество должно воздействовать как взрывная бомба, выворачивая наизнанку наш экзистенциальный комфорт, дабы закидывать в бездну, где происходит что угодно, только не застой. В этом смысле тотальность должна пересечь границы человеческих чувств и выйти на берег чистых, величественных и наводящих ужас форм. До сих пор эти формы достигали своего максимального размаха в немногих трудах: в качестве неподражаемых примеров можно привести «Волю к власти» Фридриха Ницше, «Последние слова» Отто Вейнингера и «Рабочего» Эрнста Юнгера. Такие книги отмечены печатью абсолютной бескомпромиссности. Тот, кто пытается сотворить на свет нечто подобное, всегда жаждет собственного уничтожения, искренне надеясь на самый безжалостный исход.

Пирамидальность существ
До сих пор экзистенциальные ощущения различными методами пытались найти себе наиболее адекватное выражение. В этом смысле когда они смешивались с разного рода сумасшествием, пытаясь показать возможный предел для существа, не было учтено, что область всё ещё оставалась ограниченной, что не могло окончательно удовлетворить их носителя. Его не спасла и бесконечность оттенков, выявленных им будто бы для того, чтобы показать неоспоримое свидетельство его верховенства. Сам того не зная, он оказался рабом собственных заблуждений. Его «я» пестрило цветами безумия, его «мы» строило иллюзию принадлежности к чему-то неявному. На деле же он упустил из виду, что употребление того или другого местоимения показывало, что он всё ещё далёк от того пространства, где происходят самые фундаментальные преобразования. И происходят они отнюдь не в «духе» — эти времена уже давно прошли. По правде говоря, единственно возможное приближение к этому нам может дать свечение экранов. Они излучают тот свет, коим некогда были вдохновлены на возведение цивилизаций. Традиционный солнечный свет уходит в прошлое. Но неведомые излучения (не новые, но бывшие всегда) в начале действуют мрачно, а затем эта стадия оказывается превзойдённой. Они входят во всё наше существо, становящееся пирамидальным. И жрец, живущий в нас, не успокоится, пока пирамида не будет достроена до конца. Офисы, здания, встречи, магазины — всё это при внимательном наблюдении несёт в себе египетский налёт. Фигура Изиды делается актуальной в связи с культом женственности, что, само собой, есть переходная фаза. Типовые наборы тормозятся либеральной политикой. Но старые системы правления показали полный крах. Скоро не будет уже ни управляющих, ни управляемых. Образуется чистый ландшафт для вступления на его территорию существ с глубин. Бывшая в ходу иерархия не учла одного — нулевого сословия, что господствовало над священством, полагавшим свою власть как данную небесами, а не подземельем, где находятся подлинные рычаги правления. Египет с его пирамидами, погребальными ритуалами фараонов, возможно, больше чем кто-либо другой дал нам указание на связь посмертного существования со спуском в низы земли. Это позволяет выдвинуть идею о том, что предполагаемый титанизм имеет всё же более тонкие составляющие, чем те, что образуют камень с его символизмом вечности. Вероятно, последний являет собой лишь частный случай. Поэтому непонятно почему Кайуа Роже принял его за последний предел. Скорее, он ознаменовал собой начало этого предела. Твёрдость камня присутствует в каждом из нас — собственно, он и образует пирамидальность существ. Но одной грубой формой не обходилось при построении пирамид, не обходится и сейчас — в возведении этих внутренних пирамид в человеке.
Выплавка человеческого материала
Новой установкой должно стать вот что: как мы с неизбежностью принимаем жизнь, в целом не отменяя её наличие даже своим самоубийством, так же должен приняться и титанизм, фатально уничтожающий последние остатки мира богов, всё ещё присутствующие в мире людей (традиции). Хотя фактически этот переход к веку титанов уже свершился, остаются былые привязки к прошлому, которое уже не имеет никакого значения перед лицом становления мира техники, снимающей недостатки, свойственные истории, путём её отмены. В этом плане также неизбежен возврат к мифическому мышлению, поскольку историческое себя полностью исчерпало, в конечном итоге обернувшись нигилизмом. Именно воскресения живых образов доселе недоставало современному, рационализированному человеку… Старые образы богов уже отпали: теперь им на смену приходят другие, более прочные и надёжные, вечность коих покоится в самой материи и черпает силу из неё же. Тут не остаётся места праздности и изнеженности: выплавка стального мифа требует соответствующего стиля поведения. Всё выверяется железной дисциплиной, что создаёт благотворную упорядоченность среди хаоса, в котором приходится идти на подобное внутреннее принуждение. Предпосылки этой новой реальности не оставляют никакого шанса тем, кто в силу привычек продолжает цепляться за некоторые моменты в прошлом, видимое величие коих не устояло перед натиском разложения. Тоска в рисуемой перспективе кажется неуместной, становясь своего рода обрядом по почившим останкам традиционной жизни. То, что проступает вместо неё, уже не несёт оттенков сентиментальности, просачивающихся сквозь это слово, коим мы называем миг между нашим появлением на свет и могилой. Так же оно не может быть названо «бытием», «существованием», исключая как намёки на философию, так и на природность. Лучше всего это назвать ростом, предварительно очистив это понятие от любых известных смыслов, не связывая его также и с «прогрессом». Ведь речь тут идёт о проявленности форм, стремящихся к господству, причём, делающих это не из сознательных побуждений, а из глубин, не поддающихся никакому контролю и анализу. В качестве символизма происходящего можно взять всё увеличивающееся число душевнобольных за последние сто лет, что очень хорошо улавливают подъём глубин на поверхность, не отделяя себя от этого процесса.

Точка сборки – титанизм
Титанизм присутствовал и в момент господства богов (традиций). Но он был пассивным, временно свергнутым элементом, а не окончательно побеждённым, как то думалось представителям солнечных культов. То, что он прорвался наружу, образовав сплав современности и машин, лишь подтверждает этот тезис.
Божественное знание печалит, титаническое – бодрит. Поскольку первое неразрывно связано с застоем и нигилизмом, оно обязано быть вытеснено более могущественными реалиями. Проклятье – всего лишь выпадение из времени, попадание в состояние экзистенциальной стагнации. Преодолей последнее, и небеса будут твоими. Что ещё нам жаждать, помимо твёрдой почвы под ногами? Раньше благословение исходило с небес, теперь – с глубин земли. Так, Железный Век оборачивается Золотым, перенимая новые тенденции и разрушая старые. Куски свободы оказались лишь склеенными фрагментами, между которыми убрали промежутки злосчастных раздумий.
Интеллект пожрал жизнь? Прикончи же свой разум и всё с ним связанное, дабы вернуться к Источнику. Оцени сияющий блеск поднимающегося Титана и узри падение богов с их трона – только в таком видении вещей ты обретёшь спасение. Старые системы оценок уже не работают, да они и не нужны – лишь шествие тотальности в состоянии решить исход финальной битвы. Да воссоздадутся иллюзии на могиле наших «объективных» истин! Да будет благословенно мифическое мышление: когда человек наконец примкнёт к титанам, он окажется в разы счастливее богов. Да не остановится поток вечного становления, да не будет лёгких путей на горизонте нашего делания – тогда мы сполна насладимся блаженством вовек идущих, нирваной непрестанно ищущих. Ибо прийти однажды к окончательной точке для нас всегда означает гибель. Сколько искусственных препятствий было возведено нами на пути к долгожданной свободе! А всё для того, чтобы заново вкусить эту радость – быть младенцами бытия.

Январь-февраль 2016-го