Окружающая нас политическая реальность совершенно расколота. С одной стороны, имеется некий политический класс, параллельное микрообщество, незаметно сделавшееся фактически лишним и занятое исключительно решением своих собственных проблем в обстановке полной вседозволенности, а кроме того явно обречённое выполнять единственную задачу бесконечного самовоспроизводства на фоне эндогамного смешения всех политических траекторий, когда инцестуозный альянс правых и левых демонстрирует полный спектр патологий и признаков вырождения, характерных для близкородственного скрещивания. С другой же стороны, у нас имеется и «реальное» общество, всё более оторванное от политической сферы. Похоже, что обеим этим формациям, удаляющимся друг от друга на внушительной скорости и запертым в своих огороженных закутках, суждено либо кануть в лету, либо распасться, а свою жизненную силу они черпают лишь из питательного раствора, капля за каплей поступающего через пуповину СМИ и опросов общественного мнения. Благодаря виртуальности – понимаемой в том смысле, что в наши дни политическая воля реализует себя исключительно в форме умственных телеэкранов и социологических опросов – политическая функция и политическая сцена воспринимаются как практически бесполезные пережитки. Никакая диалектика, включая даже диалектику противостояния, не способна побудить два этих полюса к взаимодействию.
Схожую ситуацию мы обнаруживаем и в области экономики. С одной стороны, мы находим разрозненные анклавы производства и реальной экономики, а с другой – циркуляцию колоссальных объёмов виртуального капитала. Однако две эти сферы настолько оторваны друг от друга, что все недуги, свойственные капиталу – крах фондовых рынков и прочие финансовые неурядицы, – более не влекут за собой обрушение реальной экономики. То же самое мы наблюдаем и в политике: скандалы, коррупционные разоблачения и общее падение нравов не порождают сколько-нибудь заметных последствий в условиях расколотого общества, когда всякая ответственность (то есть сама возможность того, что два вышеупомянутых лагеря станут реагировать на запросы друг друга) полностью исключена.
В каком-то смысле, столь парадоксальная ситуация обладает своими преимуществами: таким образом гражданское общество (точнее, то, что от него осталось) может оградить себя от превратностей политической сферы в той же мере, в какой та, в свою очередь, защищает экономику (точнее, то, что осталось от неё) от непредсказуемых флуктуаций фондовой биржи и международных финансов. Иммунитет одной из частей обоюдным образом подкрепляет иммунитет другой части – ситуация зеркального безразличия. А ещё лучше то, что реальное общество утрачивает всякий интерес к политическому классу и при этом отнюдь не лишает себя удовольствия, даруемого спектаклем. Выходит, что СМИ, в конечном счёте, не так уж и бесполезны, и в свете этой жестокой иронии нам открывается вся полнота смысла, вкладываемого в такое понятие, как «общество спектакля»: массы могут в полной мере наслаждаться спектаклем, порождённым крахом представительной системы, дающим о себе знать в форме самых неожиданных поворотов в коррупционной истории политического класса. Всё, чем сегодня могут располагать политики, – это обязательством приносить себя в жертву во имя поддержания зрелищности на должном уровне и развлечения народных масс. Ибо если в прошлом принцип власти был сопряжён с необходимостью ставить на кон свою жизнь, то нулевой градус власти подразумевает лишь искусственное аутодафе. И снова у нас есть хороший повод к тому, чтобы благодарить наших политиков, ведь они избавляют нас от тяжкого бремени, от потребности управлять тем вакуумом, в который превратилась власть, – отныне задача управления финансами, бизнесом, досугом, нравственностью и культурой ложится на чужие плечи. Все лишние проблемы благополучно перекладываются на шарлатанов, хищников и спекулянтов, не говоря уже о наших напомаженных философах.
Наилучшим образом проиллюстрировать эту лейкемию политической сферы можно, обратившись к социалистическому эпизоду. Когда политическая воля пущена на самотёк и практически никто уже не сражается за подступы к власти (не повелось ли так ещё с 1968 года?), на сцену выпорхнули левые и, едва успев обозначить свои властные амбиции, сразу же исчезли без следа. (Похожим образом, в обстановке, когда практически никто уже не претендует на маскулинность, а эпоха мужского доминирования осталась в прошлом, образовавшуюся пустоту поспешили занять феминистки, попавшиеся, однако, в ту же ловушку вакуума власти).
По сути, нам следовало бы благодарить за это Миттерана, ведь именно он проделал основную работу: именно он оставил нам в виде своеобразного наследия такой порядок вещей, при котором вся политическая система напрочь погрязла в коррупции, а левые, эти бесплотные небожители, были дизориентированы и выведены из игры. <См. Jean Baudrillard, La Gauche divine (Paris: Grasset, 1985) – прим. перев.>
И если левых постигла такая участь – куда более печальная, чем сам факт глубины их падения, – и вместе с тем мы расстались со всякой надеждой на то, чтобы поставить у власти воображение, то причина этого вовсе не в том, что левым недоставало таланта в вопросах отправления власти или что они допустили какие-нибудь непоправимые ошибки (к сожалению, дело ограничилось лишь совокупностью промахов самых банальных), а в том, что, несмотря на хрупкость их исторических костей, достигшую запущенной стадии, они оказались не способны выступать от имени инертной и ко всему безразличной общественности. В каком-то смысле, им почти даже можно поставить в заслугу тот факт, что они не вполне смогли отречься от своих идеалов, – хотя они и оставили все попытки к тому, чтобы их реализовать.
Что же касается правых, то они спонтанным образом отождествили себя с этим инертным призраком общественности, впитав её глубокий ресентимент в отношении политической сферы. В этом смысле, они выступают в качестве силы не столько политической, сколько трансполитической, – то есть силы, в контексте политически безучастного общества ориентированной на наименьший общий знаменатель. Именно правые пожинают плоды такой безучастности. Однако по причине того, что и у них отсутствуют какие-либо политические перспективы, бессилие правых отлично гармонирует с банкротством левых.
Кто желал, чтобы власть была отдана воображению? Воображению никогда не будет места у власти.
Говоря же о том, какого рода события способно порождать это расколотое общество, в качестве примера будет весьма уместно вспомнить Европу, ибо она олицетворяет собой архетип современного события, события, нашпигованного вакуумом, фантасмагории, сотканной из пустоты. Видение Европы (или, по крайней мере, нынешнего европейского проекта) не могло бы возникнуть в размышлениях, грёзах или спонтанных озарениях ни одного из живущих людей. И раз уж оно нашло своё воплощение, то мы обязаны этим лишь сомнамбулическому пространству политической воли, со всеми сопутствующими докладами и досье, программами и расчётами, – и, конечно, всеобщему избирательному праву, этому искусственному синтезу мнений, процессу, тщательно регулируемому и направляемому сметливым идеализмом политиков и экспертов. Та Европа, что рождается на наших глазах, являет собой, образно говоря, модель-симуляцию, проецируемую на голый холст, рисующий картину того, как общество превращается в пустыню, – принудительную виртуальную реальность сродни информационному комбинезону, в который нам надлежит себя втиснуть. (Нам уже как-то всучили Войну в Персидском заливе в форме войны, содержательно представлявшей собой полный вакуум, – и, опять-таки, нам предлагалось окунуться в него, как в виртуальную реальность.)
Нам не отвертеться от Европы, как и не отделаться нам от интернета, единой валюты или сетевиков, торгующих замороженными продуктами питания. Такие феномены нам неподвластны. Они развиваются согласно собственной траектории, невзирая ни на какие возражения. Решения по-прежнему будут приниматься, циркулируя между элитами, экспертами и стратегами, полностью игнорирующими мнение общественности. Мы абсолютно беспомощны, несмотря на всё изобилие информации, в которой мы утопаем, или, напротив, вследствие этого самого изобилия. Мы уже наблюдали всё это в Руанде. Все до единого СМИ были согласны в том, что настоящими убийцами в этой истории можно было назвать лишь зачинщиков этого конфликта (включая и нас), однако это не изменило ровным счётом ничего. И хотя мы располагали всей полнотой информации, это не возымело никакого эффекта. Консенсус, а лучше сказать – коллективная трусость нашла себе алиби в виде этих обобщённых новостей и муссируемой информации. Информация играет роль скальпеля, извечно пресекающего всякое влияние коллективной воли на хунты всех стран мира, захватившие власть в свои руки, и, подобно калёному железу, прижигающего все сопутствующие противоречия.
С учётом такого раскола между илотами и элитами было бы глупо и непродуктивно подхватывать знамёна левых небожителей, перенимая их демократическую чванливость, дабы клеймить на чём свет стоит узколобые массы, оболваненные СМИ и выборной системой, – совсем недавно мы могли лицезреть такую позицию в отношении к Берлускони в Италии, равно как и к Ле Пену после окончания подсчёта голосов по итогам местных выборов во Франции. Такая позиция может быть продиктована лишь близоруким, неполноценным анализом политической рациональности. В конечном счёте, сдаётся, что «слепые» массы способны осознавать происходящее с гораздо большей ясностью, чем «просвещённые» интеллектуалы, – в отличие от этих последних, они понимают, что место, предназначенное власти, совершенно пусто, представляя собой лишь вместилище для коррупции и отчаяния, а значит, как подсказывает здравый смысл, место это предназначено для соответствующих персонажей: пустозвонов, клоунов, третьесортных актёришек и шарлатанов – в сложившейся ситуации едва ли отыщутся более достойные кандидаты.
Чего стоит всё тот же Берлускони. В текущих реалиях политический мир выступает проводником лишь для одной возможной «реальности» – даже если реальности этой чужда всякая рациональность. Если вы желаете что-то изменить, вам необходимо обозначить реальность как таковую, а эта задача лежит уже в совершенно иной плоскости. Берлускони и Ле Пен суть то, что они есть, а все упрёки по поводу «иррациональности» масс продиктованы лишь наивным иллюминатством (в равной степени коварным и политкорректным). Однако наряду с этим не вызывает никаких сомнений и тот факт, что мы находим такое положение вещей невыносимым – идёт ли речь о Берлускони, Ле Пене или том плачевном состоянии, в котором находится сегодняшняя политика.
Таким образом, мы вынуждены мириться с противоречивой ситуацией, когда мы имеем в точности ту систему, которую заслуживаем, и в то же время не менее бесспорно то, что система эта для нас совершенно невыносима. В этом заключается неразрешимая дилемма. С одной стороны, можно питать интуитивное отвращение к массе, быдлу и вате. И в то же самое время возникает острая неприязнь к элитам, кастовой системе, культуре и номенклатуре. Приходится выбирать: примкнуть ли вам к бездумным массам или занять позицию высокомерной элитарности (высокомерность которой, в частности, обнаруживается в её декларируемой близости к массам)? Эта дилемма неразрешима.
Мы пойманы меж двумя самодостаточными лагерями: один из них – популистский (или альтернативный ему лагерь исламского фундаментализма), а другой – либеральный и элитарный, замкнутый на себя лагерь навязанной демократии и универсализма. И такой просвещенческий фанатизм, утративший всякое представление о том, какие ценности следовало бы исповедовать, находит ниспосланного богом оппонента в лице популизма и исламского фундаментализма, – обнаруживающего, однако, такую же нетерпимость в своём нежелании признавать за своим оппонентом моральное и политическое право на существование. И соперничество между двумя этими лагерями разворачивается на фоне безразличного ко всему Нового мирового порядка. Остаётся ли ещё надежда на то, что между двумя этими полюсами нам удастся выкроить пространство для столь приземлённой практики, как свобода?
Жан Бодрийяр
Впервые опубликовано в Libération,
4 сентября 1995 г.
