Закон препятствует прежде всего революции, а не трансгрессии. Он порождает противозаконности путем трансформации и извращения путей желания. Пример запрета на инцест, вернее, конституирования самого понятия инцеста на ранних стадиях развития человечества, ярче всего представляет эту ситуацию.
Начала террорологии
В период, последовавший за беньяминовской «эпохой технической воспроизводимости», любое произведение искусства, любая литература и философия как бы и не существуют, если не сводятся к собственному пиару, т.е. доказательству своей приложимости, полезности и функциональности к какой-нибудь из сторон общей социальной, политической и экономической системы, основанной на принципе обмена, рынка. То, что не обмениваемо в этой системе, символически не оборачиваемо, — просто мертво, бессмысленно. В отношении политической теории это обстоятельство конкретизируется с предельной ясностью — если она не может быть использована в чьей-либо предвыборной пиар-компании, то, оказываясь не коррумпируемым конкурентом, принципиальной онтологической альтернативой, должна быть дезавуирована, компрометирована, уничтожена наконец. Для этого ей может быть придана любая форма, производимая самой же государственной идеологией: экстремистская, фашистская, террористическая и пр., автоматически выводящая ее адептов из зоны легитимности.
Но возможна ли вообще такая теория сегодня, как раз в виду описанного выше положения медиа-философии, согласно которому она объективно не может существовать не приобретая медийную форму, и автоматически оказываясь в пространстве королевского пиара?
Дяя этого необходимо изменить способ и направленность научного исследования. Следуя классической методологической добродетели, нужно прежде всего учесть характер исследуемого предмета. Предмет этот — власть, — не предлагает никаких концептов, не дает определений, он просто применяет насилие в отношении любой попытки «незаконного» использования приватизированных им средств политического влияния, причем на вполне формально-легитимных основаниях. Почти единственная цель власти — оправдать собственную полезность и даже необходимость, а, следовательно, функциональность как форму своего квазисуществования в мире. Для этого она производит и последовательно усиливает фигуру преступника, одновременно все более и более обессиливая его потенциальных жертв — законопослушных граждан. Именно в определенном ею к бытию образе преступника власть получает бессрочное алиби, лицензию на любую противозаконность в отношении простых смертных. В результате — рядовой член общества становится одновременно потенциальным преступником и потенциальной жертвой преступления. Любая же попытка вырваться из этой двойной ловушки, представляется властью в качестве трансгрессии — такого нарушения Закона, которое якобы выдает в преступнике его исконное желание: как будто то, что запрещено, он хотел как бы изначально (например, кого-нибудь убить).
Но, как известно, то, что запрещено законом и то, что нарушается в его пре-ступлении — вещи разные. Закон препятствует прежде всего революции, а не трансгрессии. Он порождает противозаконности путем трансформации и извращения путей желания. Пример запрета на инцест, вернее, конституирования самого понятия инцеста на ранних стадиях развития человечества, ярче всего представляет эту ситуацию. Как описывает ее Ж. Делез и Ф. Гваттари, деспот первым прибегает к королевскому инцесту, совокупляясь с матерью и сестрой, а затем приходит покарать своих жалких подражателей «из народа», чтобы обосновать тем самым собственную полезность в перспективе развития общества. Подобная репрессия загоняет желание в хитрую ловушку, навязывая ему запрещенный объект желания («Видишь, вот ты чего хотел»). Но «…закон ничего не доказывает в том, что касается изначальной реальности желания… и трансгрессия ничего не доказывает относительно функциональной реальности закона, потому что она сама смехотворно мала по сравнению с тем, что закон действительно запрещает (поэтому революции ничего общего не имеют с трансгрессией)». Эти идеи тридцатилетней давности не получили еще сколь-нибудь заметного распространения в среде наследников этой продуктивной эпохи. Напротив, они пытаются понимать закон, как необходимый минимум разумности, как нечто, что ограничивает разрушительные, «запретные» желания, как будто вся проблема сводится к тому, как к нему относиться: как к выражению неосознаваемоого запрета (догме), или целесообразному, рационально оправданному понятию, поддерживающему «правильное» социальное устройство.
Никто не станет спорить, что «вор не должен красть», что «убийца не должен больше убивать», что «наркотики не должны продавать нашим детям» и т.д., но мы не только склонны подозревать государственную власть в пособничестве соответствующим явлениям и даже их прямой организации (хотя бы в той смысле, что наркоторговля, например, и весь так называемый теневой бизнес, является фундаментом мировой капиталистической экономики в целом), но и в тонкой подмене-фальсификации этих явлений как таковых, в том смысле, что сам образ наркомана и преступника производится властью же). Это прежде всего означает, что театрально борясь с порождаемыми ею же трансгрессивными образами, власть прежде всего создает условия для подавления революционного потенциала экстенсифицированного в них желания, заранее подводя любые образы его интенсивной актуализации под общий знаменатель трансгрессии. Она репрессирует желание, подчиняя себе механизмы вытеснения, чтобы в дальнейшем перейти от вытеснения к вытесненному, т.е. полностью контролировать и по мере надобности использовать его в собственных целях.
«Убийство Андреаса Баадера», Одд Нердрум, 1978 г
События последних лет позволили официальной идеологии осуществить эту стандартную процедуру в отношении политического терроризма, как ранее она успешно провела ее в отношении гомосексуализма, наркотиков и т.п., образы которых она первоначально тотально репрессировала, но как выяснилось, только для того, чтобы разместить на их месте нормализованные и подконтрольные ей, «культурные» типы «аристократического гомосексуализма», «артистической наркомании» (или наоборот), представляя эту подмену за признак гуманизации власти и роста терпимости в обществе.
Эпизод из статьи Игоря Чубарова «Шесть ориентиров терроранализа», опубликованной в «№» (2003)