Не сварить ли козленка в молоке матери его? Не напитаться ли молоком кормилицы? Два месяца выгуливали кормилицу за моргом — на пустоше, питали ее одуванами и пеплом, одевали в багряное, с восходом солнца короновали коровьим кизяком. Два месяца закипало горьковатое млеко в сосцах. Бухли сосцы, причитала кормилица. Растравливали ее похотливо блудодеи и бросали среди страсти неутоленной тереться о собственную нужду. И так каждое утро, каждый день. Шестьдесят шесть дней вставало солнце над ее унижением. В шестьдесят седьмое утро вместо солнца в келью вошла Принцесса Игил. Держали ее под руки братья-ебари.
— Внесите мне лишнее! — выкрикнула. — Всеми отвергамое внесите!
Привели кормилицу в короне и в багряном. Будто для совокупления ввели. Хохотали братья-ебари. Щепотьями мяли, пробовали будто тряпу — на прочность. Прочна и крепка кормилица. Молоком брызжет, — только тронь!
Причастилась Принцесса Игил молоком горчичным, на одуванах настоянном, пеплом занюхала. Упала изможденная. Оттащили ее братья-ебари изможденную, молоко по губам текло ее… Страшен, тяжек грех Принцессы, размочит ли что его? Рассказывают, что не в первый раз принимается она выводить его суковатую породу из себя, — раньше настойками, сейчас — животворной пищей для младенцев предназначенной. Суковат грех, породист. Будто камень терзает нутро грешное, сушит душу.
Погибель! Погибель! Погибель!
