Приснился раз полунощному глашатаю сон березовый — пахучий. Проснулся уязвленный — весь в соке, будто облили с корыта. Подумал на девок, что могут иной раз поглумиться. Но так как смеха не послышалось в пять минут и через полчаса, значит и нужда о них думать отпала.
Пока баба глупая не сбегла в монастырь к русалкам, спать они ложились крестом, и крест этот оберегал супружников во сне, — нечистое не приходило. Приходила только по ночам русалка, да питалась со стола. Однажды баба учуяла ночную гостью, до подстерегла ее. Говорили две души до самого петуха. Склизская-то ушла, а баба призадумалась. И ее тревожные бабские мысли приняли совершенно новый оборот и иной — многозначительный — для полунощного глашатая вектор. Исчезла баба. Оставила записку на бересте, что держит путь свой в монастырь к русалкам, ибо так жить больше не может, а хочет плескаться в монастырском пруду и воду мутить.
Ждал. Три месяца ждал бабу свою. Но не бабы, ни русалки в доме больше завелось. Завелась только шишига какая-то в чулане. Раз застал ее — примеряла женино исподнее и перед отражением своим во фляге красовалось. Плюнул глашатай сухим плевком в чуланную пыль и развернулся — пошагал в хату. Шишига была нешумлива. Иной раз замечал ее в малиннике, как-то у нужника столкнулись и … разбежались. В общем, не докучала, — жила своей жизнью.
Сон березовый освежил глашатая, вернул его к жизни, а в жизни его встрепенул паутинку с паучком, сковырнул старую кору с молью. Захотелось ему нового, как будто с тяжелого похмелья солнечного свежего утра росистого. Не позвать ли ушастую невидаль к себе? Что она там в огородах бегает. Пусть бы зашла в хату — под свет человеческий.
Пошел глашатай в посадку, нашел побег молодой, но окрепший. Срубил с него и обтесал кол.
Позвал шишигу.
Кол- хитрый запор голодного времени.
(И.Шмелев «Солнце мертвых»)
