На 40-ой день поминок по Алану Кулию Малым Собором очутились в Black Craft Gallery. Дегтярь приехал! Презентовать книгу сказок чертознатных! Козу привёз! Козу и самогона потную бутыль!
Чуть более часа преподобный из Москвы рассказывал и рассказывал о копоти, да о текучих берёзах над огнём, о том, как ходил козой по глухим деревням и кликал на святках и падал мертвой рогатой животиной и вновь воскресал — иной раз за полтинник, а когда и за горсть конфет, и опыт этот несёт с собой будто корова своё тучное вымя, несёт в мастерскую, лепит образа тёмные, а с них сам Тьмяный лыбится, скользские рожи копчёные строит. Гудит крепко натянутая паутина-мысль, расселись по углам молодчики; придёт время — пустят по столицам петуха, да не красного, а самого что ни на есть чёрного. Тикай, барин! — прошло твоё время! Тикай, жандарм, — горит головёшка за воротом, пущенная умелой пращой! Тикай-беги, жульё-ворьё! Родина очищается огнём чёрным, анархо-апостолами веры закопчённой!
Зябко, родимые… зябко, неуютно без бога Кулия, без жарких его оладьев, без кривомыслия его лукавого… держат кулаки молодчики в карманах своих шинелей. Смерть ко времени, да зима в ночь уходящая. Всё длиннее тени Мракова переулка. Мёд потемнел и печалью вытянуло лица собравшихся. Налили — помянули.
А книги — они-де ещё будут, да какие книги! — Будто камни! Душу обточат! Чтоб сразу к мёду прильнуть, чтоб напиться горем, окреститься его горьким рассолом. И в мiр! с Лютым да Тьмяным! Ох, затрещат купола будто спелая бахча, треснут образа, насупятся мазаные лики. Кулаком небесам погрозит мужик, плюнет, сбрешет и, оскотинившись до самого конца-предела, приставит лестницу и полезет на небо, расталкивая всю ангельскую публику, а за пазухой — чёрный петух, — чернильная птица без полёта, но с великим клёкотом.
Ещё раз налили — помянули. Хрустят огурцы, а дело движется…
