Жизнь — пишет старец Иосиф Исихаст, афонский подвижник двадцатого века, своей духовной дочери — не такова, как в древние времена. Почему? Да потому, объясняет он, что нет в людях попечения о внутренней части души, где соединяется вещественное с невещественным, человек с Богом.
Но дело это не простое — предупреждает старец. И не просто трудное, но страшное: «ум человечески сильно ужасается, лишь только услышит об этом».
И далее, объясняя, почему дело это так страшно, он пишет, что в подвиге этом «тело должно источить кровь».
Поначалу это кажется риторической фигурой: о всяком трудном деле мы говорим, что в нем должно быть пролито немало крови и пота. Но тут же выясняется, что старец куда более конкретен, что он имеет в виду нечто куда более определенное и действительно страшное: в подвиге поста и бдения у тела «отнимается материнская кровь».
И это не случайная оговорка и не образное выражение: ведь в этом послании он повторяет его несколько раз. «Нужен строжайший пост, чтобы ушла материнская кровь, чтобы очистилась слизь — эта нечистота», — пишет он, и говорит дальше о борьбе с бесом блуда, этой «естественной страсти».
Вот чему ужасается человеческий ум: ведь кровь — это мы сами: синоним жизни как таковой. Источить кровь — значит источить саму жизнь. Важно, однако, что для старца это именно материнская кровь и победа над страстями возможна лишь ценою ее изгнания. Необходимо «обновить смешение», по выражению старца. Отнесемся к этому выражению серьезно: старец не ритор и все, что он говорит, имеет прямой и конкретный смысл. Кровосмешение понимается им не как плотский грех, совершенный с матерью: кровосмешением является сама наша жизнь, поскольку в жилах наших течет материнская кровь: грех и преступление у нас в крови. Невольно вспоминаются слова из знаменитой проповеди «Дуэль со смертью» английского поэта и священника Джона Донна: «in the womb we are fitted for works of darkness, all the while deprived of light; and there in the womb we are taught cruelty by being fed with blood; and may be damned though we be never born».
Тема кровосмешения наводит нас, разумеется, на столь популярную в двадцатом веке тему Эдипа. Лакан, в своих семинарах серьезно ее исследовавший, пришел к парадоксальной формуле: нет сексуальных отношений — помимо инцеста. Иными словами, любая сексуальность так или иначе инцестуальна. Объяснял он это, в частности, ссылаясь на то, что мы никогда от матери не оказываемся отделены полностью, что отдельные «элементы» ее так и остаются с нами — они наши и, в тоже время, не наши, они не входят в наш «образ я» и потому, по его выражению, « не отражаются в зеркале», оставаясь, в то же время, едва ли не самым интимным нашим достоянием. Эти элементы, или объекты, он называл «экстимными», или, еще, «объектами а». К ним он причислял материнскую грудь, голос, взгляд, экскременты. Именно их бессознательно человек и желает: они становятся своего рода каналами или, обыгрывая выражение Канта, «трансцендентальными схемами» его желания. Поскольку сами они утрачены, он настаивал на том, что они являются не предметами желания, а его причинами: мы желаем не их, но без образованной их исчезновением пустоты желание невозможно.
Как раз таким «экстимным» объектом и является, похоже, для старца материнская кровь. Выступая причиной тех блудных помыслов, с которыми он ведет брань, она неизбежно сообщает им инцестуальный характер. Как и у Лакана, родительный падеж в выражении «желание матери» получает одновременно объектный и субъектный смысл: он желает матери, но и мать, одновременно, желает в нем: не только свое, но и ее желание предстоит ему очистить и побороть.
Но там, где заходит речь о победе над желанием матери, неизбежно встает и другая тема — тема примирения с отцом. И она, действительно, у старца сразу же возникает. Если мать находится у него в крови, то связь с отцом воплощена в дыхании. Старец часто возвращается к теме творения человека: «Как совершилось создание человека? Взял он землю — самое смиренное вещество: нет ничего смиреннее земли. Устроил глиняный домик и, дунув в него, создал человеческую душу… Итак, как в четыре стены из брения, вложил Бог божественное дуновение, вложил свое Дыхание». Дыхание это, пишет он далее в том же послании, «затворено в четырех стенах, как в четырех стихиях… И лишь только разрушатся и упадут стены, голубь сразу летит к Отцу, от Которого произошел».
Итак, как в жилах наших течет материнская кровь, так в легких наших заключёно Отчее, божественное дыхание. Замкнутому, подспудному, темному, уединяющему нас в эгоистичном желании циклу крови противостоит открытый, единящий нас со всем миром ритм нашего дыхания. Им, этим мостом соединяющим нас с Отцом, этой «религией», связью по преимуществу, и должны мы воспользоваться, соединив с ритмом дыхания нашу молитву. Подвиг, иными словами, как рисует его здесь старец, состоит в том, чтобы, очищая, изгоняя постом и бдением материнскую кровь, искать духовного, в самом буквальном смысле, «несомого дыханием», молитвенного примирения с Отцом. Но если молитва соединена с дыханием, если она и дыхание — одно, то она не может не быть непрерывной. «Как умирает человек, если прервется дыхание, так умирает и душа без непрестанной и всегдашней молитвы», — пишет старец. «Как задыхается младенец, зачинаемый в утробе матери, если она прекратит дышать, подобным образом и в зачатии духовном, если прекратится умное делание».
Интересно, что в этом отрывке сам человек выступает в роли матери по отношению к своей душе, и как мать по плоти питает младенца своей кровью, передавая ему в наследство свое желание, так он питает свою душу, насыщает свое дыхание «умным деланием».
Иными словами, непрерывная молитва для старца — это не «метод» и не «молитвенная техника», о которой так многие любят теперь рассуждать. Другой молитвы просто-напросто нет. Как нельзя дышать от случая к случаю, так нельзя молиться время от времени. Как без непрерывного дыхания невозможна жизнь тела, так без непрерывной молитвы умирает душа. Понятна в этом случае та настойчивость, с которой понуждал старец своих учеников к ежедневным бдениям, спасая их неминуемой смерти, имя которой — духовная асфиксия.
Казалось бы, фигура матери, связанная воображением с материнской кровью, противостоит у старца фигуре Отца, воплощенного в молитвенном дыхании, как некий темный, первобытный, греховный полюс. На самом деле, однако, это не так. Кровосмешение, казалось бы, неизбывное, оказывается преодолено — преодолено неожиданным для фрейдистов образом, с пресловутым «отъятием», «отведением» материнской крови, 0 котором говорит старец, мать уже не выступает в роли пресловутого «экстимного» лакановского объекта — она может быть от субъекта отделена. При этом она оказывается уже не предметом инцестуального желания, ушедшего вместе с кровью, а объектом молитвенного поклонения и почитания. В письме семьдесят втором, посвященном постоянной и непрестанной умной молитве, «высшую пристань» этой молитвы, венец ее, старец описывает так: «Заключи в своих объятиях икону Пресвятой — как если бы это была живая Пресвятая — как твою мамочку, когда ты была маленькой (курсив мой — А.К.). Говори ей обо все своей боли, орошая ее своими святыми и чистыми слезами, и будешь черпать всегдашнее утешение». Обнимаешь икону, как живую, и со слезами горячо ее целуешь», — пишет он и в другом, тридцать четвертом письме. Икона Пресвятой, продолжает он, «как магнит притягивает меня к себе. И нужно, чтобы я был один. Потому что я хочу часами ее целовать. И какое-то живое дыхание наполняет изнутри мою душу…».
Итак, как в молитвенном дыхании, этом «вышеестественном действии», человек «не может отделить себя самого ибо весь соединяется с Богом», так и образ собственной матери сливается для него с образом Пресвятой Богородицы: поцелуй матери сливается для него с лобызанием святыни, а любовь соединяется нераздельно с поклонением и служением. Аскетический подвиг, представляющийся поначалу унижением матери, ее изгнанием, оборачивается на деле ее прославлением — единственным способом преодоления того инцестуального желания, о котором пишет Лакан и которое человек, лишенный духовной жизни, избыть не в силах. А Богородичная икона становится образом того идеального материнства, в котором греховное, инцестуальное желание оказывается преодолено.
Александр Черноглазов. Избранная глава из книги «Лакан: приглашение к реальному…»
