ИЗ КНИГИ «ТРУБНЫЙ ГОЛОС»
Кажись, чрезвычайка уездная приказала долго жить, скапустилась. Туда ей и дорога!
Если я вспоминаю, так это из-за попов и сектантских кормчих. Труханула их чрезывчайка не на шутку! Никто не выкрутился из-под её всеобъемлющей длани – ни праведные, ни неправедные. Были дела, не к ночи будь помянуто.
Кормчих сектантских и начетников (их тут вдосталь) чрезвычайки просто-напросто отдули шомполами до кровавых шматьёв на спинах и, строго заказав им показываться впредь на свет божий, отпустили. А с попами – особь статья: этих мало того, что шомполами, – ещё и увозили в «баню» (тюрьму), а иных, строптивых, и к стенке приставляли. Теперь поугомонились попы, стали тише воды, ниже травы, едва дышат.
Взять хотя бы нашего, березовского попа. Не из строптивых он, а всё ж хорохорился, задирал нос. Мужикам на это начхать, но чрезвычайка пронюхала. Задали нашему попу жару. В ногах ползал у мира, просил заступы. Ну, правда, заступились, – безвредный ведь он был, к тому ж вдовый, с кучей малышей. Не было конца радости попа. Целует батя всех, называет всех дорогими товарищами, носит впереди толпы красное знамя.
– Я из воли мирской никогда не выхожу, – лебезит он. – Меня тоже душил старый режим… Архирей там, начальство. А теперь – свобода!
Рады и мужики на своего батю. Против церкви мужики, даже беднейшие из бедных, туго идут, да не только против церкви, а против обрядов: в мозги костей вошло это у них, от предков. Когда-то ещё будет изжито то, что ныне в плоти и крови мужика, и чем заполнено – покажет жизнь; изживать же, вытравливать веру насильно – опасно и грозит бедами.
Приезжали сюда комитетчики, забрали все книги и записи, опечатали было церкви, сектантские молельни. И потом сами раскаялись: мужики-сектанты и православники – подняли целую бучу, с набатом, угрозами, безумными выкриками. Особенно ярились сектанты. Да и православники: когда комитетчики затеяли открывать в церкви потребиловку, – все православники запротивились, чуть ли не самосуд над комитетчиками устроили. Сорвали печати посланцы.
Книги из церквей и молелен комитетчики всё же увезли. И вот остались попы не у дел: и милость вымолили у мужиков, и за судьбу свою успокоились, – а не у дел. Как требы вершить без книг? Отказались попы.
Прикрылись требы. А без треб церковных мужикам сумка, – даже маловерным. Погребать, венчать, крестить, – без этого не обойтись. Пустота без этого.
— Я, конечно, не верю в мощи там, в чудеса, – говорил тот же Сашков, искатель правды извечной. – Но вот смерть, к примеру, это – великая тайна… И отнестись к ней мы должны с благоговением. Не верю я и попам, – жулики они все, а всё же есть умилительные погребальные песни. Слеза прошибает. Зачем их уничтожать? Зачем, к примеру, евангелие или псалтирь жечь? Это – великие книги. Подрастёт новое поколение, оно разберётся, где правда, где ложь… А теперь не будем бередить старые души. Перерождать, просвещать надо души заблудшие, а не бередить. А мы именно бередим, когда издеваемся над его погребальными умилительными песнопениями… Али там – венчаньем… Али – крещеньем…
Старые шустрые попы втихомолку венчают, крестят, погребают без требников – набили руку. Многие же, хоть и знают наизусть требы, ломаются – дайте, мол, книги, тогда будем править.
Был тут в одном захудалом селишке попик, ледащий такой, но спесивый. Стоит на рогоже, а говорит как с ковра:
— Не убоюсь ни стрелы летящей, ни чрезвычайки бесовской… – вещает он. – В душе моей Христос, как и я в Нём, всё приемлю, всему радуюсь, ибо царство духа – не от мира сего. А всё же без книг боговдохновенных и пастыренаставниками освящённых не могу править служб и треб. Погребайте, венчайте и крестите сами!
Надоело это мужикам. И сказали так они: выбрать своего, мужицкого попа, из начитанных.
Сказано – сделано.
Выбор пал на Илью Кузьминичева – набожного старика, усердного клиросника и знатока церковных уставов. Как ни упирался тот, – заставили служить.
Попик рвал и метал, доказывал, что де благодать священства передаётся только от епископов, правопреемников апостольских, через рукоположение и миропомазание, – мужики не сдавались.
— Эка невидаль – архирей, епископ! – ухмылялись они. – Да мы сами, миром благодать эту передадим выборному бате. У Бога все люди равны. Что архирей, что мужик, – всё для Него едино.
И вот, в тесной деревенской церковушке рукополагал в сан иерейский Илью Кузьминичева мир. Народу собралось из соседних деревень видимо-невидимо. Гремел громом весь день церковный перезвон, пылали зажжённые паникадила, свечи в руках прихожан, – к рукоположению готовились как избранник, так и миряне истово и благоговейно. И только хихикали в кулак попы из ближних сёл.
— Что-то они тянут долго. Не знают, верно, с какого конца начать. Хи-хи, потеха!
Но мужики начали. Под громовое пение псалмов и стихир надели на Илью епитрахиль, ввели через врата славы в алтарь, к престолу. А потом, в наступившей тишине и жути, селянский председатель, воздев руки, воззвал к неведомому Богу грозно:
— Ты не осуди нас, праведный Судия… Пошли Твоего Духа на нашего избранника… Свяштельником, значит, избрали мы его… Аминь!
И все подтвердили грозным шёпотом:
— Аминь!
Так избран был и рукоположен миром в попы простой деревенский мужик Илья Кузьминичев.
И служит он теперь, и требы правит по своим же книгам не хуже прежнего спесивого попика, а если вникнуть в суть, то даже и лучше.
ПИМЕН КАРПОВ