В руках читателя – необычайная старинная книжка. Первая половина XIX столетия: казалось, что вообще может возникнуть на фоне сказок Пушкина, на фоне предпринимавшихся ещё со времён Просвещения русских переводов западноевропейских фантастических сказаний и рыцарской прозы? А в Европе, меж тем, правит бал эпоха романтизма, освободившись от векового господства просветительского позитивизма, овеянная поисками национального духа и черпающая ради этого пригоршнями из впервые открываемых кладезей народного наследия. В Германии уже в последнюю четверть XVIII столетия проделал свою работу по собранию и изданию чешско- немецких легенд сказочник И.К.А. Музеус, после войны 1812 года трудятся на ниве возрождения германской ментальности братья В. и Я. Гриммы.
Но ни для кого из романтиков национальный дух не означал ограничения узкоэтническими рамками. Собираемое на родных нивах в одних уголках Европы находит живейший отклик в прочих областях, и из всего в совокупности, под стать могучему раскидистому древу, начинает произрастать общеевропейская мифология, в силу архетипических совпадений не чуждая ни одной из народностей. С северной стороны, быть может, ветви древа, как водится, – короче и прозрачнее, со стороны южной – длиннее и гуще. Но то и другое – один организм единого священного древа, не знающего никаких умозрительных противоречий.
Вопреки мнению о том, что Россия – во всём отстающая от Европы страна, в нашем случае она нисколько не отстаёт от роста общеевропейского романтического древа. Иное дело, что книжная культура в этой стране – такова уж её специфика – взле
леивается поначалу не добрым садовником-фольклористом из своего кабинета, а, так сказать, подтягивается кверху изнутри, из народных недр сама собою, подобно сорняку, от корня оплетая древо и уходя теряющимся стеблем в его разросшуюся крону. Какие-то авантюристы, городские полуграмотные чудаки, сами подчас не осознавая значения своих деяний для культурного строительства, под стать книгоношам-офеням, полубессознательно проделывают нечто важное, едва ли не от нужды распространяя это нечто, как водится, «на авось». А после имена этих неуместных нелепцев вскорости стираются, сродни тому, как смотрящий на большое древо заприметит ли на нём малый нарост, который, меж тем, заключил в себе нечто – если потрудиться обнаружить – совершенно необычайное.
Одной из подобных травинок (да мало ли их? – но что мы знаем?) на Руси волею судеб явился отставной штабс-капитан провинциального происхождения Иван Гаврилович Гурьянов. Родился он 6 января 1791 года в Оренбурге, в семье капитана Озёрного батальона Оренбургского гарнизона Николая Лашкина. Фамилию Гурьянов получил от отчима, коллежского асессора Гавриила П. Гурьянова, за которого его мать после смерти отца вышла замуж в 1795 году. Отчим служил в Оренбурге, Уфе, с 1798 года обосновался в Казани, двумя годами ранее получив в наследство от брата небольшие имения в Казанской и Нижегородской губерниях. Отчим Гурьянова умер в 1801 году, не оформив усыновления, а Департамент герольдии в 1813 году отказал в причислении его к роду дворян Гурьяновых. Пасынок Иван обучался в Иностранном пансионе в Казани, после чего, в возрасте 16 лет, поступил на военную службу унтер-офицером 26 Егерского полка, где провинциалу проще всего было сделать карьеру и, следовательно, добиться получения дворянства. В 1807 году участвовал в русском походе в Пруссию. В Отечественную войну 1812 года неоднократно отличался в сражениях, начав в чине прапорщика Эстляндского пехотного полка и за полгода дослужившись до штабс-капитана. Но там же он получил тяжкое ранение в ногу, на всю жизнь сделавшее его инвалидом.
И сложилась бы судьба отставного солдата иначе, не пропади неведомым образом в 1814 году из кошелька Гурьянова значительная сумма рекрутских денег, в результате чего он провёл 14 месяцев в тюрьме и оказался вынужден распродать для покрытия долга все свои имения. В связи с казанским пожаром 1815 года и гибелью дома продажа одного из имений затянулась, так как вместе с тем сгорели и присутственные места; комиссия военного суда, усомнившись в намерениях Гурьянова и в действительном существовании имения, приговорила его к смертной казни. Во время прохождения приговора по инстанциям Гурьянов успел продать имение и покрыть недостачу, однако в 1818 году был, тем не менее, разжалован с лишением дворянства, чинов и ордена и переведён рядовым в Тульский пехотный полк. В 1821 году он был произведён в унтер-офицеры. В 1824–1825 годах сделался домашним учителем у детей своего дивизионного командира барона Г.В. Розена (1782–1841), а в 1826 году вышел в отставку.
С 1824 года Гурьянов начал публиковаться. Просьба о возвращении ему дворянства удовлетворена не была, и, следует полагать, что заняться литераторской деятельностью Гурьянова вынудило не высокодуховное устремление, а тривиальная нехватка средств к существованию. Во многом зарабатывать на жизнь книгописанием оказывались вынуждены в то время те, кто, обладая определённым минимумом образования, не мог в силу тех или иных обстоятельств, будь то «низкое» происхождение, «подмоченная» репутация, инвалидность или прозябание в мелких чинах, поступить на государственную службу.
Гурьянов интенсивно публиковался до 1836 года, часть книг выпускал анонимно. Перу Гурьянова-литератора принадлежат разномастные произведения из совершенно различных, подчас ничем не связанных промеж собой областей: учебные пособия, игры для детей, путеводители, патриотические книжки, компиляции, песенники, сборники анекдотов, исторические работы, романы, повести, наконец, переводы с немецкого и французского языков. Гурьянов принадлежал к числу низовых или, говоря словами Белинского, «фризурных» (1) литераторов, чью читательскую аудиторию составляли мелкопоместные провинциалы, небогатые столичные дворяне, получившие образование купцы. Сочинения и переводы Гурьянова были в основном рассчитаны на мелких чиновников, мещан, провинциальное дворянство. В 1840-х годах Гурьянов жил в Ельне, где давал уроки. В 1846 году ему было разрешено поступить на гражданскую службу, состоя на которой он и скончался не ранее 1854 года.
Таким образом, не будучи захваченному ни сознанием высоких идей литератора, как Лермонтов или Пушкин, ни амбициями фольклориста, как Гриммы, Ивану Гавриловичу Гурьянову всё-таки удалось, подозревал о том или нет он сам, оставить штрих своего перочинного ножичка на могучем древе романтического ренессанса. И проделать это неповторимо и во многом опережая в России своё время. И штрихом таковым явились гурьяновские переводы французских и немецких сказок – таковых, каковых допрежде для России ещё попросту не существовало. Сказки, значительно старшие веку их собирания и литературной обработки и значительно младшие веку их оценки по достоинству.
Результатом переводческого труда Гурьянова-«сказочника» явились две книги – французских сказок «Ужасы чародейства…» (М. : Институт восточных языков; Типография Лазаревых, 1831. – 167 с.) и сказок немецких «Простонародный сказочник…» (М. : Университетская типография. – 183[6]. – 81 с.)(2).
Чем же необычны, удивительны эти сказки? Для ответа на этот вопрос, прежде всего, необходимо разобраться в их жанровом своеобразии. В сведениях, относящихся к заглавиям сборников, указывается: сказки, повести и анекдоты. Перед собой мы, в самом деле, наблюдаем сказки; среди них – содержащие в качестве персонажей конкретных исторических лиц, привязанные к конкретным географическим названиям и в силу этого условно могущие быть обозначены как повести, а также короткие зарисовки, то есть анекдоты, в том самом смысле, какое вкладывали в понятие «анекдот» в XIX столетии и ранее. Однако уже в предисловии к первому сборнику автор оного (о котором речь пойдёт ниже) оговаривается, что представляет в своей книге непосредственно сказки. Между тем и понятие сказки было в ту эпоху несколько отличным от того, что вкладывает в сказочный жанр современная наука. Сказки зачастую осмыслялись как средство скрасить скуку, как некое пособие развлекательного характера, предназначенное исключительно для цели увеселения. Выискивать в них рациональное, с точки зрения сказковедения, зерно в ту пору ещё почти не приходило на ум. Однако восприятие той эпохи и восприятие эпохи нынешней в настоящем случае смыкаются в одном: перед нами действительно сказки, из какой эпохи на эти произведения ни посмотреть.
А для своих места и времени эти сказки и в самом деле крайне необычайны – и необычайны, прежде всего, тем, что явственно восходя к народным преданиям, многое заимствуют из традиции книжной… но с небольшой оговоркой: чернокнижной! Представляющей собой совершенно отдельную, особую сферу книжности, стоящую на грани фольклора, мифологии даже, а также письменной гримуарной магической традиции, восходящей, помимо прочего, к кабалистике и европейской натурфилософии позднего Средневековья и Ренессанса. И в этом уникальность сборников переводов Ивана Гурьянова, ибо кабалистика и натурфилософия, будучи преимущественно явлением западноевропейским, на русской почве оставались известны гораздо менее и чаще приоткрывались именно так – по наитию или по случаю.
Разумеется, о чернокнижии на Руси ведали. Но знания эти оставались, по большей части, вторичны и изустны: рассказывались всевозможные предания о чернокнижии и чернокнижниках, но лишь сродни общим упоминаниям, лишённым рецептуры. Тема оставалась не раскрытой при том, что чернокнижная и демонологическая традиция на Руси, бесспорно, бытовала, но ко времени жизни и деятельности Ивана Гурьянова оставалась крайне диффузной, не осмысленной систематизировано, подобно тому, как уже несколько столетий была представлена в странах Западной Европы. Более того, подобная систематизация ещё долгое время оставалась чуждой русской ментальности, потому и неудивительно, что сборники гурьяновских переводов лёгким образом основательно подзабылись.
На Западе картина была иной: на ниве собирания и систематизации чернокнижной, гримуарной традиции тщательно потрудилась целая плеяда мистиков. Одним из таковых в эпоху Возрождения явился кёльнский алхимик, натурфилософ, оккультист и астролог Генрих Корнелиус Агриппа Неттесгеймский, автор знаменитой «Оккультной философии». Позднее, в эпоху русского Серебряного века, с появлением общего интереса к магической традиции, к наследию Агриппы для своего романа «Огненный ангел» обратился В.Я. Брюсов, попутно составивший ряд очерков об оккультисте, но навряд ли знавший, что имя этого самого Агриппы несколькими десятилетиями ранее, когда всё подобное почиталось вздором, парадоксальным образом уже успело придти в Россию с полузабытых страниц перевода Ивана Гурьянова легенды о знаменитом на Западе маге.
Книга сказок, изданная Chaosss/Press в 2019
Иным приверженцем чернокнижной, гримуарной традиции являлся французский современник Ивана Гурьянова, пользовавшийся репутацией оккультиста и демонолога, Жак Огюст Симон Коллен де Планси (1794–1881), составитель знаменитого в Западной Европе «Инфернального словаря», в России изданного (3) лишь в 1877 г., тогда как под псевдонимом Сент- Албена, автора французского сказочного сборника, переведённого Иваном Гурьяновым ещё за полстолетия до того, предположительно скрывается тот самый Ж. Коллен де Планси. К сожалению, представляется затруднительным удостовериться в этом факте доподлинно, но и его гипотетичность не позволяет отрицать всей нетипичности, всей новизны для широкого русского читателя повествований, содержащихся в книге переводов Ивана Гурьянова.
Несмотря на (почти сразу отброшенные) попытки переводчика хоть сколько привить эти сказки русскому слуху (4), прижиться на русской почве сборникам сказок в переводах Ивана Гурьянова в свою эпоху оказалось не суждено. В одних местах тогдашнему русскому восприятию их сюжеты могли видеться слишком тягостными (человеческие жертвоприношения, неожиданно несчастные концовки), в других, напротив, – излишне примитивными, в духе «кровавого романа» (если следовать за пониманием этого термина чешским писателем-мистиком эпохи модернизма Йозефом Вахалом) (5). Произведения эти местами слишком мрачны и натуралистичны, тогда как русская романтическая традиция страдала неким общим оптимизмом, категорическим императивом, требующим неизменного «хэппи-энда», а некоторые исключения, находимые в сюжетах отдельных произведений В.А. Жуковского, А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова и, в особенности, В.Ф. Одоевского и Антония Погорельского, скорее служат подтверждением этого правила. Сколь бы ни были омрачнены известные сюжеты этого ряда авторов – литературоведы тогда и ныне старались всегда обходить стороной их оккультный посыл, подчас даже не всегда вполне прозревая последний, настолько он оставался чужд иначе воспитанной русской мысли. В переводах сказок Ивана Гурьянова тоже предостаточно экзотических для России того века явлений: описания обрядов талисманной и заклинательной магии со включением вербальных формул; классификации тонких сущностей и описания их обличий в русле традиции западноевропейской демонологии; некроматия; друидизм (6) и т. д. Но парадокс кроется в том, что насколько западный в полном смысле оккультный посыл был чужд русскому восприятию в рамках традиции, настолько же он остаётся типологически близок узкой фактологии этой самой традиции, ибо если бы мы не побоялись углубиться, не отметая как возможный вспомогательный материал и западноевропейское магическое наследие, то отметили бы не разницу, а поразительную схожесть, мост между разделёнными исторической пропастью сторонами которой уникальным образом перекинул забытый русский переводчик Иван Гаврилович Гурьянов – вслепую, но тем самым лихо обойдя устоявшиеся межевые столбы.
Н. Останин
1. По дешёвому материалу фриз, из которого шили верхнюю одежду.
2. Впоследствии этот сборник выдержал ещё три издания: М. : Типография Евреинова, 1839. – 79 с.; М. : Типография Т. Волкова и К°, 1859. – 71 с.; М. : П.А. Глушков, 1867. – 71 с. Издания не имели между собой различий в содержании, а в настоящей книге текст приводится по последнему изданию.
3. Под заглавием «Тайны ада и его обитатели, или Книга злых духов, волшебства, ворожбы, гадания, заклинаний и пророчеств: Репертуар демонов, ведьм, колдунов, привидений: Словарь всего таинственного, сатанинского и сверхъестественного с картинами, изображающими злых духов, колдунов, ведьм и пр.»
4. Введение в заглавие первого сборника имени «простодушного Сидора», попытка на первых нескольких страницах называть героя сказки «Чёртова житница» Жана Иваном, а его дочь Анютой, Грушей – жену героя сказки «Мертвец».
5. Так, для обоих сборников характерно наличие многих сюжетов, сводящихся: к мести из потустороннего мира; к гибели обоих возлюбленных.
6. Сказка «Бовинот-волшебник»; Волшебник Мерли[н] в легенде «Колдун Агриппа». В последней и вовсе – смешения языческих кельтских верований со средневековыми ведьмовскими представлениями, включающими картины шабаша и его предводителя Леонар[д]а, из (соответствующего своей западноевропейской иконографии) образа рыцаря обращающегося в ночного козла Hircus Nocturnus.