ИЗ КНИГИ «ТРУБНЫЙ ГОЛОС»
Жил у нас рабочий Резников – взъерошенный, высушенный жизнью, с горячими фанатическими глазами, старый, заслуженный работник революции, неугомонный бунтарь. Жил, и нет его: убили.
В чёрную пору николаевщины он был грозой жандармов; не одну заворошку подымал он в незабвенный пятый год в деревне. Дорого оценена была его голова, и когда словили его где-то под треск полицейских браунингов и улюлюканье штыков, то его не вели в тюрьму, а волокли в застенок, привязавши к хвосту лошади. Ну, конечно, пытали огнём и железом, судили полевым судом. И всё же, перед казнью, он убежал. Только одно осталось у него от всего этого: непереносимый, страшный, суровый огонь в глазах безумных.
В октябре он первый был, кажется, в пролетарских рядах в Кронштадте (куда его только не забрасывала судьба и жажда борьбы за освобождение трудящихся!). Потом он очутился у нас, в курской глуши. И тогда же под его главенством поделено было крестьянами господское добро и взята земля. За Резниковым деревня была готова идти в огонь и в пучину.
Он был максималист, но мужики плохо понимали это слово и знали только одно: Резников – святой, борец за мужицкую долю неподкупный. Что он говорит, то и нужно делать. И делали.
Прошли у нас выборы в уезд. И вот, заговорил Резников вдруг так: «Много всякой швали попало в уездный исполком. Есть уголовники, есть прохвосты и даже офицеры-чиновники, перекрашенные в красный цвет: пьянствуют все, безобразничают; перевыборы надо сделать».
А сказать правду, мужики у нас злились уже, покряхтывали от реквизиций – последний хлеб у них некоторые ретивые отряды отбирали под пьяную руку, а платили шомполами за хлеб этот самый. По душе пришлось им слово Резникова: куда смотрит уездный исполком?
Затеяли перевыборы. Поехал в город сам Резников.
— Контрреволюция! Бунт! – всполошились вдруг в уездном исполкоме. – Надо пресечь в корне!
— Какая контрреволюция? – рубил Резников. – Мы по конституции. Выборы неправильны; одна пятая часть населения имеет право требовать перевыборов.
— Попробуйте только! – кричали в исполкоме. – В порошок сотрём!
Метал сухой огонь, но молчал Резников. Но назавтра три волости – пятая часть уезда – уже выбирали ходатаев по перевыборам исполкома: больше теперь невмоготу, из-за шомполов житья нет, – кряхтели мужики.
На сходах – крик, гвалт, потасовка: один – за перевыборы, другой против; все озлоблены, возбуждены; дело доходит до драк. И никто не поймёт, в чём тут загвоздка, из-за чего гоняют на сходы каждую неделю.
— Надоело! – кричат одни. – Кого ни выбрали – так тому и быть! Некогда перевыборами нам заниматься! Теперь день четвертной стоит.
— Как же так, товарищи? – возмущались другие. – А мирские вопросы решать – разве это не дело? Что такое советская власть? Это значит – безобразников мы можем выбрасывать из Советов в любое время! Вас бьют шомполами? Раздевают на морозе, отбирают у вас последнюю корову, последний хлеб? Стало быть, исполком не годен. Самогон только дуют, черти, а за делом не следят. Переизбрать! В Москву жалобу послать, коли упираться будут!
Все три волости порешили: переизбрать уездный исполком. Был тут и Резников на совете, одобрил сметку и расторопность ходатаев, напутствовал их, как надо действовать, и ушёл, – сам он был болен, лечился в деревне от чахотки, не до канители ему было.
Долго ли, коротко ли канителились ходатаи, только разнеслась вдруг по округе непокорной весть, что из города идёт отряд – ловить зачинщиков, а заодно и шомполовать участников съезда трёх волостей, перво-наперво – Резникова. И другая весть, горшая: ходатаев члены исполкома или кто-то там из чрезвычайки в тюрьму законопатили.
Забурлила, заволновалась округа. Отыскались в каких-то трущобах винтовки; горячие головы порасхватали их, двинулись навстречу отряду. Напрасно благоразумные удерживали сумасбродов, твердя, что у нас пока в уезде не исполком, а ревком, – а ведь ревком избирается военными и на время, пока бои идут. Напрасно! Благоразумных не послушали, пошли грудью за ходатаев своих, за заступника своего, Резникова. Встретились где-то в овраге: открыли перепалку; обезоружили отряд, в полон привели.
И тут только поняли, чем дело пахнет. Пошли перекоры, попрёки между сумасбродами, сваливанье вины с больной головы на здоровую. Кулаки, схватившись за головы, выли истошным воем; но и не дремали: под шумок вытаскивали из ям новые запасы винтовок; выкопали откуда-то два старых пулемёта. А потом, под зорю, ударили в набат – из села в село.
За большаком, что ведёт в город, стекались вооружённые толпы бунтарей и кулаков – на бой с силою исполкомскою. По холмам гарцевали верховые-разведчики, взвивались в предутреннем сумраке огни сигнальных вышек: идут по большаку из города каратели.
— Ну, теперича, братцы, держись крепко! – бодрились заправилы. – Всё равно нам пропадать… Пощады теперича нам не будет. Всех – к стенке приставят, ежели не удержимся. Хоть их, говорят, и целый полк идёт на нас, красноармейцев-то.
— Наплевать! – фыркали сумасброды. – Не таким-то хвосты подкручивали, а энти – молокососы, куда им супротив нас, мужиков?
Фыркают, а у самих руки трясутся и зубы стучат: там – полк, а тут – раз, два – и обчёлся… Не миновать стенки… Дёрнул же всех чорт, очертя голову, переть на рожон!
И вдруг, будто от зари, засветились у всех лица радостью. По стану пробежал шёпот: Резников тут. С этим не пропадёшь, этот найдёт выход, спасёт.
А Резников, бледный, как смерть, выступив вперёд и паля всех сухим своим чёрным огнём страшных глаз, кричал уже глухим, больным криком:
— Безумцы, что вы делаете? Разве вы не понимаете, что вы обречённые? Вас раздавят в два счёта. Бросайте оружие! Довольно крови! Я берусь переговорить с ревкомом. Вот разница в чём: у нас теперь не исполком, а ревком. Тут недоразумение. Оказывается, ревком нельзя переизбирать. Конституция советская не предусматривает этого. Ну, а раз ревком, – переизбирать его могут только красноармейцы. А мы не имеем права. Я… изнервничался, чахотка доконала меня проклятая. Но я всё улажу, постойте… не кричите!
Но крики вздымались выше, толпа неистовела. А по большаку мчались уже конные дозоры ревкома; из оврагов сыпалась ружейная трескотня. И вокруг Резникова вдруг вихрем поднялась буча: все лезли на него, обезумевшие, свирепые.
— Разорвать его! Иуда!..
— Братцы! Товарищи! Я всё улажу… Подождите тут… Ревком…
На этом и заглох больной, чахоточный крик бредового, страшного Резникова: кто-то прикладом размозжил ему череп, так что кровь и мозги брызнули горячими брызгами.
А когда на выкинутый белый платок в стан к мужикам пришли переговорщики от ревкомской части, мужики в один голос протолдонили, пыряя пальцами в залитые чёрной рудой пополам с серым мозгом вывалившиеся яблоки глаз Резникова:
— Вот он, Иуда!.. Канитель завёл… Возьмите его!.. А только не шомполуйте нас, Христа ради… Мы не виноваты…
Пимен Карпов