Долгое время я боялся читать «Мотормена». Эту книгу мне посоветовали настолько вкрадчивым, переходящим на шёпот голосом, что она предстала в моём воображении возмутительно провокационной, бунтарской и противозаконной. Складывалось впечатление, что читатель этого безумного романа не просто сгорит дотла — казалось, посмертно его ещё и упекут за решётку за сам факт прочтения этой книги, и я представлял себе урну с пеплом, пылящуюся в тюремной камере. Мне редко рассказывали о книгах с таким придыханием, будто речь идёт о контрабанде, наркотиках или каких-нибудь боеприпасах. Всё тем же полушёпотом мне обещали, что «Мотормен» потрясёт меня до глубины души. Меня уверяли, что, открыв эту книгу, я буду буквально пускать слюни от восхищения, писательского восхищения, наблюдая за тем, как Дэвид Оули, этот безумный гений, с поразительной виртуозностью высекает зияющие чёрные пустоты в величественном здании английского языка.
Уже заранее я относился к этому роману, мягко говоря, с подозрением и завистью, внутренне бунтуя против самой мысли о возможности «Мотормена» как феномена. Факт его существования глубоко тревожил меня, и я начал опасаться, что невообразимая эксцентричность и новаторство этой книги парализуют меня как художника, разрушив до основания мои представления о пресловутом «привычном облике литературы». В то время я и немногие знакомые мне писатели больше фантазировали о том, как читатели могут воспринимать наши тексты, нежели о том, что именно мы собираемся написать. Мы представляли, как читатели воспаряют в далёкие выси, навсегда утрачивая связь с этой бренной землёй, как они сливаются в единую, безмолвную и вязкую массу, образуют безликую армию, создают совершенно новый язык или попросту утрачивают все индивидуальные черты, сплавляясь воедино и образуя некую пластичную субстанцию, чтобы из этой «читательской глины» мы, писатели, могли бы возвести себе убежище где-нибудь на окраинах Дулута. Реакция поклонников Оули представлялась мне недостижимой вершиной, пределом возможного — настолько они были невозмутимы. Спокойным, бесстрастным тоном они отпускали ремарки в том духе, что Оули — вне всякого сомнения лучший из лучших, самый странный, эксцентричный и оригинальный из тех писателей, о которых никто не слышал. Но больше всего в такой безусловной преданности меня удручало то, что всем им, казалось, было всё равно, прочту ли я в итоге эту книгу — возможно, они даже предпочли бы, чтобы я воздержался от этого. Ведь чем меньше у этой книги будет читателей, тем ценнее она будет для её поклонников. Чрезмерный читательский интерес попросту её погубит. Как стало ясно со временем, подобный отказ от миссионерства оказался лучшей стратегией для привлечения неофитов. Складывалось впечатление, будто после знакомства с «Моторменом» люди напрочь утрачивали интерес к новаторским произведениям других писателей. Они находили, наконец, ту книгу, которая утоляла их жажду раз и навсегда, последнюю книгу, способную служить неким священным, каноническим источником для всего, что могло бы появиться после, — «Книгу Бытия» всей новейшей литературы. А стоило мне завести разговор о каком-нибудь другом авторе, книги которого, может быть, не менее таинственны, образны и причудливы, они вежливо кивали и со скептичной улыбкой заверяли меня, что ни один автор из тех, кого я по своему неразумению приводил им в пример, не сравнится с Оули. Его книги исполнены прямо-таки беспримесной странности, а его манера письма настолько непринуждённа, что кажется, будто он пишет с закрытыми глазами. Сами предложения, из которых складываются его тексты, будто искрятся, вызывая у читателя восхищение второго или третьего порядка, дополняющее тот восторг, которым сопровождается знакомство с основной сюжетной канвой. Оули — это причудливый Франкенштейн, сочетающий в себе элементы Фланна О’Брайена, Леоноры Каррингтон, Филипа К. Дика, Рэймонда Чандлера, Борхеса и Реймона Русселя — если бы все они жили в одно время и их всех угораздило бы попасть на один операционный стол.
Но убийственнее всего были слухи (до сих пор неподтверждённые) о том, что, живя в Канзасе, Оули работал личным секретарём Уильяма С. Берроуза, каждое утро записывавшим его сны. Другими словами, ходила молва, что Дэвид Оули — хранитель подсознания Берроуза.*
Можно только гадать о том, как проходило их собеседование, однако нам лучше приберечь своё любопытство для другого случая. Как знать, может быть, нам стоит ожидать появления целой серии одноактных пьес, в которых эта идея найдёт своё воплощение.
Я, наконец, решился прочесть «Мотормена» и осторожно, превозмогая чувство мнительности и тревоги, перелистывал его тёмные страницы в предвкушении приступа афазии. Как вскоре выяснилось, эта книга исполнена подозрительности и тревоги куда в большей степени, чем я сам: насквозь пропитанная смесью страха и апатии, она рисует совершенно особый мир, демонстрирующий здоровое чувство пренебрежения законами физики и биологии. Однако это не научная фантастика, не магический реализм — эта книга стоит особняком от всего остального. В сюжетном отношении она оказалась гораздо более динамичной, чем я ожидал, и повествование в ней главным образом сосредоточено на всех тех перипетиях, с которыми сталкивается на своём пути основной персонаж, и при этом не так уж и важно, что в груди у него имплантированы четыре овечьих сердца, а сам он имеет обыкновение курить камнечистки. Наверное, я ожидал, что на страницах «Мотормена» передо мной предстанет некий новый алфавит, какой-нибудь безумно сложный, непостижимый, воинственно экспериментальный и разрушительный текст, который влепит такую пощёчину моей способности к интерпретации текста, что я растекусь по ковру бесформенной массой, постанывая по-испански. Вместо этого я обнаружил на редкость трогательную книгу, в которой воображение задействуется лишь как вспомогательное, хотя и мощное средство — точно так же, как красивое зарево на горизонте служит тем самым фоном, который как нельзя лучше годится для того, чтобы вдохнуть жизнь в наши истории о поисках самости и вновь заставить нас ценить самые элементарные вещи. Для Оули необузданность образности отвечает единственной цели нагнетания атмосферы, в которой первородная история об утрате могла бы дышать как можно свободнее.
В процессе чтения я не умер и меня даже не объяло пламя, хотя я и в самом деле был вынужден признать, что Оули если и не оказал таким образом прямое влияние на всю последующую литературу, то, по крайней мере, наложил на неё отпечаток — и это бесспорный факт, в очередной раз напоминающий нам о том, что некоторые из самых провокационных феноменов в литературе слишком ярки и обжигающи, чтобы пытаться им подражать. Так что, хотя в каком-то смысле Оули оставил после себя выжженную пустошь, этот жар уже успел достаточно остыть, чтобы новое поколение могло пройти по его следам и вновь прочесть эту новаторскую книгу, которая поражает своей новизной и сегодня, спустя более тридцати лет* после того, как она впервые увидела свет. Благодаря героическому переизданию от 3rd bed, давние поклонники Оули получили возможность ещё раз пополнить свои ряды новым легионом читателей, а его самобытная лексика и композиционные приёмы снова имеют шанс стать органической частью актуального общекультурного контекста.
[* Для русскоязычных читателей этот срок увеличился до более чем полувека – прим. перев.]
Удивительно, что переиздание может быть героическим актом. И ещё более удивительно то, что книга столь высокого уровня была издана таким маленьким тиражом. Но, пожалуй, самое поразительное — что для романа, от которого, если как следует присмотреться к нему под нужным углом, на самом деле поднимается пар, вообще требуется какое-то предисловие!
Осмелюсь предположить, что, если бы «Мотормен» не был выпущен в виде книги, а вместо этого был бы выставлен в художественной галерее — чтобы его страницы, как и положено музейным экспонатам, одна за одной были развешаны на стенах — ценность и статус этого произведения не вызывали бы никаких сомнений, а самого Оули сегодня воспринимали бы как одного из ключевых художников-концептуалистов эпохи семидесятых, как если бы кто-нибудь соорудил из согнутой фанеры «поведенческую пушку», стреляющую в прохожих ядрами, каждое из которых соответствовало бы одной из семи основных эмоций, причём каждая из них была бы снабжена меховой подкладкой и полным комплектом самых что ни на есть функциональных зубов. Уже то, что Оули смог добиться такого эффекта исключительно средствами языка, не прибегая к кирпичам и раствору, кажется ещё более поразительным — впрочем, подобное редко приходится говорить о литературе вообще, и этим, возможно, отчасти и объясняется относительная малоизвестность «Мотормена». Когда какую-нибудь книгу относят к разряду «экспериментальной» литературы, можно почти услышать, как распахиваются ворота некоего особого гетто, готового её поглотить, а заодно и звон, с которым в карманы автора сыплются скупые монеты. В то же время в изобразительном и прочих видах искусства экспериментаторство воспринимается как нечто само собой разумеющееся и даже ожидаемое. В противном случае мы имеем дело с убогим провинциализмом, или, проще говоря, бездарным дерьмом. Недостаточная амбициозность выливается в симпатичные морские пейзажи в холле отеля и слащавенькую музыку для лифтов. Если у автора нет стремления создать нечто беспрецедентное в мире искусства, на свет появляются книги, представляющие собой не более чем циничные наброски для будущих кинофильмов, которые только и смогут вдохнуть в них жизнь, — никчёмные книги с бородатыми персонажами, играющими в хоккей.
Для художников, по идее, существуют критики, в то время как для новаторских писателей, как правило, находятся рецензенты, чья задача всё чаще сводится к оценке соотношения цены и пользы от покупки книги по таким душераздирающим критериям, как степень читабельности для пляжного отдыха и сложность, а также степень однообразия, динамичности сюжета и поверхностности (ещё, пожалуйста!). Или же они — обычные плагиаторы, занимающиеся переписыванием аннотаций с обклёванных курами мягких обложек и добросовестно перефразирующие в своих газетах тексты из рассылаемых публицистами презентаций. Конечно, ничто не мешает нам обсуждать достаточно очевидный культурный контекст (или его отсутствие), ввиду которого многие авторы, подвизающиеся на ниве художественной литературы — в отличие от, скажем так, литературы иного рода, — угодили в категорию маргинальных писателей из-за низких продаж (ведь потребители никогда не врут!), в то время как художники из мира визуальных искусств, зачастую не способные отыскать ни единого покупателя для своих работ, вольны творить на пределе своих возможностей, не обременяя себя необходимостью угождать публике (читай: «Snickers» и «Cheez Doodles»). Но, пожалуй, лучше просто порадоваться тому, что эта книга снова оказалась в руках людей, готовых её прочесть и судить о ней самостоятельно. И это главное. «Мотормен» не относится к категории сложных, излишне претенциозных, второразрядных или откровенно заумных книг. Это культовое произведение, дышащее мифологией и созданное настоящим мастером слова, который, казалось, черпал своё вдохновение из самой арки повествования. Это книга о будущем, которое приходит из прошлого, и мы попадаем в ловушку рисуемого ей удивительного настоящего.
А если уж «Мотормен» и можно как-то охарактеризовать, используя привычные ярлыки, то его следовало бы отнести к жанру эдакого апатичного нуара — перед нами детективная история, лишённая собственно детективной канвы и разворачивающаяся внутри выеденного яйца, по скорлупе которого скользят тени от фонарей. Выдумки и небылицы — все эти двойные солнца, бутафорские календари — будто сами по себе изливаются из левого рукава Оули, в том смысле, что порождениям его странной фантазии чужда всякая показушность: они всегда появляются в тексте как бы мельком и невзначай, оставляя читателя гадать, происходит ли всё это в действительности. Именно это отличает Оули от многих писателей фантастической литературы концептуальной направленности, норовящих полировать свои образы до яркого блеска и нарочито бахвалиться силой своего воображения, словно все их идеи являются музейными экспонатами.
В плане сюжета «Мотормен» представляет собой рассказ о побеге с множеством отступлений, главный герой которого, преследуемый некими смутными силами, чем-то напоминает персонажей Кафки. Но если бюрократический антураж повестей Кафки отличается стерильностью и серостью и, как правило, не нарушает законов архитектурной реальности, то Оули украсил свой мир невозможной погодой, алогичными временны́ми структурами и усиленными системами наблюдения, дополнив всё это настолько восхитительными вспышками безумия и цвета, что они могли бы смутить даже бедного Кафку. При этом Оули весьма кстати цитирует Эшера, чьи фантастические сооружения, из которых невозможно вырваться на свободу, весьма сходны с теми, с которыми приходится иметь дело Ма́лденке — главному герою «Мотормена», странствующему по некой загадочной области, именуемой «низовьями». Образы, создаваемые Эшером и на бумаге кажущиеся такими логичными и связными, невозможны в трёх измерениях. Они как нельзя более ясно демонстрируют чистоту пространства воображения, своеволие нашей фантазии, намекая на то, что третье измерение следовало бы называть измерением «разочарования». В этом смысле Оули не уступает Эшеру, поскольку умеет мастерски создавать иллюзию логической достоверности, даже если дело касается самых немыслимых поворотов сюжета. Для него свойственна насмешливая и зачастую безэмоциональная манера повествования, словно он говорит вполголоса, рассказывая свои истории как бы между делом, и потому удивительные повороты его сюжетов кажутся на удивление правдивыми. Прилагательные для Оули — это табу. Точность и ясность для него превыше всего. Все его описания математически выверены и лаконичны, и в них нет ни единого лишнего слова. Он предпочитает короткие абзацы, зачастую состоящие из одного предложения, которые, словно молот, обрушиваются на голову читателя, толкая его в глубины нарративных туннелей, украшенных самым причудливым образом.
Туннелей, в которые войдёте и вы, перевернув очередную страницу.
Если прочесть «Мотормена» сегодня, можно воочию убедиться в том, что книга может быть одновременно эмоциональной и эксцентричной, исполненной человечности и художественных амбиций, пропитанной печалью и ослепительно зрелищной. Однако не стоит думать, что во время прочтения этой книги ничто не будет вам угрожать. Хотя в целом я могу лично подтвердить достоверность свидетельств о случаях произвольного самовозгорания, в настоящий момент шансы на то, что вы сгорите дотла, относительно невелики.
Ну а дальше вы предоставлены сами себе.
Бен Маркус, 2004
Перевод: Мария Гришель, 2025
[* Примечание от переводчика французского издания «Мотормена»: 15 декабря 2010 года Дэвид Оули прислал мне следующее уточнение: «Я действительно работал с Уильямом Берроузом, переводя его машинописи в электронный формат. Я готовил ему ужин по четвергам, сопровождал его на стрельбище, отвозил в клинику за метадоном. Я также был одним из людей, нёсших гроб на его похоронах. Но я никогда не записывал его сны. И уж точно не был их хранителем».]