Ницше и немецкий идеализм

На первый взгляд два этих слова имеют мало общего между собой, но на то он и первый, чтобы ошибаться и, в дальнейшем, при углублении, находить сходства там, где затуманенный взор видит только большой знак вопроса. Если брать философов-импотентов, то в истории немецкой философии нет никого равного великому Канту — и это касается не только области идеализма, но и этики, а также той степени объективной логики, которую можно по праву назвать «беспощадной», т.к. она ухватывает истину не во вред самой истине и трактует её не из своего несовершенного аппарата под названием «ум», а из нечто большего – чувства.
Ницше известен как «крушитель любых идеалов», он, если можно так выразиться, «живёт на их обломках». Этот опыт, который передал ему ещё один гигант мысли, Шопенгауэр, прошёл далеко не бесследно — на его плодах он взрастил собственную философию, и новый плод на этот раз оказался с неким интересным привкусом — привкусом жизнеутверждения… Что это, как не идеал? Это жизнелюбие, что так и пестрит почти что с каждой его страницы; этот дурман, называемый «волей к власти»; сверхчеловек, глядящий с высокой горы на суетное копошащееся стадо, которой неведомо блаженство одиночества — повторяю, что это, как не идеал? Однако, в любых кумирах, будь он хоть Заратустрой, хоть самим Богом, следует тщательно разобраться, прежде чем фанатично возводить его в своего идола.
Следует сначала понять, чем явился этот немец для всего мира, что такого нового он ему сказал, какие тайны поведал. Новое это хорошо забытое старое и, чем более оно противостоит времени, тем лучше. Лучше для кого? Конечно для тех, кто ищет вневременное в преходящем, кто хочет напасть на след вечности, находясь только «в становлении». Что же представляет собою вечность для Ницше? — это, в первую очередь, бессмертие именно в этом мире. Уже физиологически (а он подходит к любым вопросам как физиолог) мы не знаем никаких других миров, что бы мы себе не воображали; инстинкты говорят за нас, они тянут нас к Земле, а не к небесам (этим аргументом он нехило встрепенул христианство с его идеями рая и ада, вернув мир в его «изначальную невинность»). Индивид есть род, а как же иначе? Мог ли он появиться, и знать себя таким, каким знает себя, без помощи последнего? То, что смерти нет — уже не новость (спасибо индусам), но чтобы совершались бесконечные переходы от жизни к смерти, и от смерти снова к жизни безо всяких шансов на спасение (будь то посредством умерщвления «воли к жизни» или искуплением грехов), и в целом вообще безо всякого на то смысла — это, признаться, не столько смущает, сколько возмущает. «Как? Все надежды на смерть, как освободительницы от страданий, были напрасны?» — с неистовыми слезами вопрошает г-н пессимист. «Да, точно так» — отвечает г-н Ницше. Причем всё это устройство мироздания расписано с такой чёткой логикой, что колесо сансары представлено не как вращающееся колесо (как сообщают нам Упанишады), а как вечно вращающееся колесо, как факт. Факт, который свёл с ума самого автора (последняя его книга «Воля к власти» — самая что ни на есть серьёзная из всех написанных им трудов). Но иначе и быть не могло. Отчаянный Фридрих был пропитан чувством всеединства, он был одновременно и всем, и ничем — типично для сумасшедшего… И для безумца-гения, кем он в конечном счёте явился для мира.
Насколько этот идеал соответствует действительности и можно ли это вообще узнать, или, подобно Канту, провозгласить, что плоти никогда не познать духа, а потому это занятие лучше оставить, наслаждаясь созерцанием сего безнадёжного, но твёрдого факта? Рассмотрим другой «ницшеанский идеал», который, как сам он считал, не возводил. Так то оно и есть, если учесть его беспредельную веру в него, ту самую веру, пришедшую к нам от Христа, которую он убил, дабы полностью отдаться некоей абстракции, сверхчеловеку… Этот господствующий тип явился для него тем, кем Бог является для истинно верующих — он был всем. Все надежды, все силы, вся любовь были вложены в это существо, которое, родившись, в будущем создаст целую расу господ (по историческим причинам это будут непременно арийцы). Главное здесь — природная и потому неменяющаяся иерархия рангов — та самая, грани которой пыталось стереть христианство, на что Ницше обрушился как защитник индивидуальных принципов. «Человек есть то же животное, отличие его от остального животного царства в том, что повреждённость его инстинктов и порождает так называемую «тягу ко всему духовному» — что и делает его наиболее интересным объектом для наблюдений» – не дословно, но примерно так. Если выразиться точнее, смысл как раз в том, чтобы уметь насладиться бессмыслицей мира или придать ему свой собственный (неизбежное следствие волевых натур) — вот один из основных тезисов его философии. Дело даже не в том, что атеизм даёт не менее «духовную почву» для саморазвития, а что существует он и только он. «Бог умер» и это выражается не столько в очевидной неангельской породе людей, сколько в моральных установках прежде всего. Проще говоря, никто до конца не следует библейским заповедям, а если и следует, то однажды всё равно грешит, затем раскаивается, и так далее по кругу. Явная бессмысленность сего нервного процесса, к тому же, скорее всего, разочарование, когда наступит смерть, и за ней не будет ничего, кроме следующего (неизвестно уже какого по счету) рождения — и подготавливает почву для нового типа, который будет властвовать, при этом инстинктивно ощущая все тайны мироздания как родную кровь и все исходящие из него импульсы, требующие своего незамедлительного удовлетворения.
Напрашивается сам собой вопрос: откуда подобная уверенность именно в такой форме вечности, к тому же единственно возможной? А то, что мы пока не можем (или не хотим) знать другого бытия, кроме этого, и это значит, что мы его жаждем. Если же и имеет место солипсизм, то он, при «правильном, методичном подходе» в лучшем случае доведёт до психбольницы, что по идее покажет путь отрицания, следующего своей логике до конца. И самоубийца родится заново, и умерший своей смертью также не избежит этой участи, пусть всё его тело и будет отображать священный покой вечности. «Все вы, кто были огорчены перспективой умереть, все, у кого мысль о смерти и тоска по нерушимому убила стремление ко всему живому, вы хотели вечности?! — Вот она, получите и распишитесь. Устраивает? Нет? А это уже никого не волнует — ваше дело принять и воспользоваться механизмом как вам будет угодно. Тут уж никак не отвертеться…»
Самоубийца после такого откровения может с лёгкостью предаться своему лелеемому желанию, ведь единственное, что его удерживало на Земле — мысль о том, что он живёт всего лишь один раз.
У другого же, кто свыкся с жизнью, как с одним ничего не стоящим мгновением, это взорвёт мозги, поэтому ему лучше погрузиться дальше в свои иллюзии, дабы забыть беспощадность последних ницшеанских истин.
Барахтание в идеализме всегда приводит к чистым ощущениям.
Есть некое свинство в словах жизнеутверждения — и это отнюдь не моё претендующее на истину мнение, это видно повсюду: там, где человек произносит заветные любовные фразы, он тем самым уничтожает таинство этого интереснейшего ощущения, а вместе с ним и действие, с ним связанное (не обязательно сразу, но со временем, в прямой связи с частотой повторения любвеобильных слов — это происходит по принципу, что человек всегда говорит и делает то, чего ему реально не хватает). То же самое творит и Ницше: воспевая жизнь до незаслуженных ею высот, он тем самым только принижает её до уровня какого-то свинарника… Что и портит главную задумку автора.
В то время как Шопенгауэр только и занимался, что всячески уничижал материальную жизнь, «представление», этим своим актом он лишь утвердил её ещё больше. Если после чтения «Мира как воли…» наступает какая-то невыносимая лёгкость, которая так и тянет к индийской мудрости, да и вообще к медитативно-созерцательному образу жизни, при котором всё, в предвкушении окончательного пробуждения через смерть, воспринимается с ироничной улыбкой, то после Ницше наступает какая-то давящая тоска, Sehnsucht, и мрачная ухмылка вместо смеха затмевает взор — как реакция на принуждение со стороны более сильного жизнеутверждающего принципа. Когда Шопенгауэр тонко и последовательно вырисовывает картину мира, Ницше её просто по-безобразному и методично выблёвывает. В то время как первый разоблачает тайну творения как порочную женщину, скрывающуюся за покровом невинности, последний вульгарно раздевает её, выставляя за первозданную чистоту. Это найдет отражение в следующем великом идеалисте, юном и чрезмерно одарённом Отто Вейнингере: Шопенгауэр, говоря его словами, это всё мужское (в смысле серьёзности); Ницше же — откровенно бабьё (без намёка на пол), ведь и его сверхчеловек с непонятными абстрактными целями, полной безответственностью перед планетой и самим собой (исходя из его главенствующего постулата о всеобщей бессмыслице, без единого намека на объективный смысл) впечатывается в типичного декадента или Наполеона, вещающего из дурки.
В итоге, Ницше явил собой скорее упадок немецкого идеализма, чем его подъём: чувствительная тонкая душа, тянущаяся ко всему грубому, рано или поздно не выдержит напора тяжеловесной материи.

Шизофазия апатичного

«Куда ж без дядюшки Фрейда?» — когда-то это была аксиома второсортной школы психоанализа, начавшейся вслед за основателем этого откровенного, разоблачающего учения, третирующего и раскладывающего по полочкам типа «современного человека», называвшемся тогда «рессентиментом» (Ницше), а ныне — не иначе, как «типичный потребитель».
То, что Фрейдом было столько времени уделено половому вопросу, говорит о том, что начавшееся уже тогда, в начале 20-го века (движение Европы по пути демократии и капитализма) утилитарное отношение к сексу как к принципу власти, главной формулой которого стало количество взамен качеству или, иначе говоря, когда плотские удовольствия отодвинули на второй план все наслаждение духовной любви, бунт был неизбежен. Дело даже не столько в том, что такой вид отношений не носит в себе ничего от донжуанства (оно всё-таки предполагает большую страсть и конечную цель — найти свою единственную), сколько в губительном механизме слепого разврата, неизбежно калечащего психику, тем самым порождая всевозможные неврозы. Эти-то отклонения и фиксировал доктор Фрейд, ни одно из них не скрылось под его рентгеновским взором.
Несмотря на всё многообразие явлений, охватываемых психоанализом, наиболее интересный момент в нём, на мой взгляд, — механизм сублимации, благодаря которому были созданы все великие произведения искусства, архитектурная живопись, симфонии, литература и т.д. «Всё подлинно гениальное всегда эротично» — писал Вейнингер.
Но что делать человеку с этой самой «сублимацией» за неимением никаких талантов и дарований, если он полный ноль в хозяйстве, не говоря уже об отсутствии интереса или даже простого любопытства к чему бы то и кому бы то ни было (включая сюда и себя), как не удариться в полный разврат, раствориться в этом мире, достигнув окончательного слияния с ним через материю, ибо всё «возвышенное», которое его раньше притягивало и поглощало всё его время, за долгие годы уже успело растрясти и выжать из него «душу» до основания, до нуля, и если он сейчас и обращается к нему, то только по старой привычке и какой-то смутной надежде вновь обрести молодость, а вместе с ней и безумие. Он готов поверить любой самой нелепой идеей, но в силу тотальной усталости и недоверия, ставших уже хроническим из-за суммы многоликих разочарований (корень которых всего лишь в его неспособности принять что-либо одно и следовать этому вопреки тем страданиям, что выпадают на долю тех, кто ищет силы путём преодоления, а не избегания оных) он просто не может. Если раньше он считал бога и семью всего лишь за предрассудки и вполне надеялся их избежать, то теперь он завёл себя в тупик с обратной стороны — ад неопределенности. Рано или поздно это его временное метание превратится в вечность, которую он, как человек религиозный (пусть и неверующий), так вознёс в своих абстрактных представлениях о справедливости, приходивших к нему на помощь всякий раз, когда тот ежечасно, изо дня в день, из года в год терзался мыслями о предстоящей смерти. В один прекрасный день смерть утрачивает для него новизну: он раскопошил её сверху донизу, перебрал во всём многообразии принимаемых ею форм, пережил её бесчисленное число раз, умирая при этом в каждый миг её переживания, и на бесповоротном пункте окончательного смирения, на пике преклонения перед ней, он соглашается терпеть все невзгоды мироздания, все его болезни, уродства и страдания. Самоубийство, представлявшееся ему в таких ярких красках блаженства небытия, привлекавшее своей романтикой, переходит из области желаемого в область возможного, и далее падает на третью ступень — невероятность (не путать с неприятием) подобного исхода. Отныне только какая-то высшая сила способна вытолкнуть его из мира живых.
Если раньше он считал каждую минуту за богом данную возможность для беспрерывного развития, поскольку верил хотя бы в последнее и цеплялся за время с фанатичным рвением заполнить его как можно более выгодно для дальнейшего роста, гордо смеясь над расточителями дней, то теперь он сам стал таким расточителем, причём в таких неслыханных размерах, какие не предвидит самый из дальнозорких пророков. Когда его только начали одолевать лень и апатия, он еще бился в конвульсиях надежды, его ещё спасала уверенность, что он восстановит свою былую сверхчеловеческую форму, а пока он просто «отдыхает». Но вот отдых, непременный атрибут рая, превращается для него в ад. Праздность, доведённая до предела, открывает ему такие ужасные истины, что они невольно начинают тормозить все его поползновения к деятельности, тщётность любых начинаний он чувствует нутром, а не умом — как ему хотелось бы. Отвернувшись от аморальности и цинизма, как способу попирания человеческих слабостей, он пытается обратиться в веру, но и тут его ждет неудача: тяга к ахинеи требует известной доли глупости, а к ней ему преграждает путь гордость и единственное, что ему достаётся в утешение невообразимого — это какая-то внутренняя, неистребимая уверенность в том, что он первый и последний, кто сохранил остатки здравомыслия на фоне всеобщего беснования.
Что же остаётся этому первому и последнему глупцу, угодившему в сети самой большой иллюзии солипсизма, где всё ему кажется нереальным, кроме него самого, хотя на деле он не более, чем призрак на фоне других? Пусть скептицизм завладел почти всем его организмом, и взгляды свои он разделяет только с такими же павшими, как он, но если разум, этот яд жизни, ещё не успел по счастью или чистой случайности захватить то, что делает его человеком, спасение его — в чувствах, импульс которых поспособствовал появлению человека, этой патологии с врождённой тягой к разного рода ненормальностям и безумствам. И если на свою беду мы оказались так наивны, что отказались при первой же возможности потонуть в них безвозвратно и безвылазно, то в этом следует винить ангелов, вечно мешающих обратному духовному процессу, прироста в наше становление — материю, первой попадающей под наше отрицание, происходящее под влиянием этих эфемерных бездельников и болванов. Если этот мир создал Дьявол, и мы пришли сюда по его зову, то послушаем что нам скажет этот молодой Демиург (старчество — удел верующих в божка и загробную жизнь), грозный голос которого гремит в зове нашей вечно ненасытимой плоти, сформировавшей наш дух как источник разрушительного творчества, ибо всё слабое и вялое нас уже не трогает.

Неизбежность скуки

В вопросах по отношению к скуке я разделяю людей на две категории: к первой относятся все те, кто бежит от неё как от какого-нибудь вечно преследующего демона, и вторые — те, кто не то чтобы стремятся к ней, но, понимая неизбежность этого божественного состояния выпадения из инстинктов, не препятствуют распространению её безудержной деятельности на все сферы жизни, исключая, пожалуй, сон.
Чтобы не скучать, человеку приходится уподобляться насекомому. Не говоря о необходимой суете, связанной с проблемой финансов или поиском жилья, всё остальное время принимает на себя роль развратителя или жертвы: убьёт либо оно нас, либо — мы его. В выборе перспектив, особенно в период расцвета своих жизненных сил, желаний, целей, мы берём на себя роль палача и беспощадно тираним время, подчиняя его своей воле, стараясь свести очаги его сопротивления к минимуму. Тут надо быть или сумасшедшим или фанатиком (а то — и тем и другим), чтобы не сойти с пути намеченного бреда тех или иных достижений. Религии предлагают псевдодеятельность для заполнения всего нашего жизненного срока добродетелями: если нам всё равно как закупорить образовавшуюся пустоту, почему бы не удариться в крайности?
Повезёт, если человек откроет в себе таланты, будет следовать по пути субъективного восприятия реальности, тем самым спасшись от ада ясновидения. Человек искусства или приверженец какой-либо идеи, пользуясь шопенгауэровской формулой «мир-моё представление», всё сводит к какому-то одному основополагающему восприятию. Это — его двигатель, организатор и исполнитель всех тех идей и планов, грызущих по-своему счастливый мозг. Ибо что может быть хуже свободы от любой ответственности, включая и обязательство за свою смерть?

Небольшой гимн психиатрии

Отнюдь не политики имеют наибольшую власть, а психиатры. Это я понял после того, как побывал у одного из них в кабинете, где на самом видном месте висел плакат с крупной надписью: «Если мне нужно принять важное решение, я тут же советуюсь с психиатром». Ну кто в наши дни, кроме них, может считать себя настолько избранными? Не советуемся же мы с политиками по семейным вопросам, не выставляем же им напоказ тщательно скрываемые даже от наших ближних конвульсии, а ведь в нервных подергиваниях конечностей и кроется вся наша тайна, легкодоступная лишь врачевателю опустошенных душ. Он то и дело ждёт различные поломки плоти, перекошенные лица, маньяков собственных наваждений. Если его дар — сходу подмечать уровень нашего упадка, фиксировать насколько входящее к нему тело зачумлено неврозами, подмечать патологии жестов и эмоций (простое их наличие покажется ему ненормальным), он всё же не будет терзаться словами. На его лице лишь скользнет улыбка бога, столь же отдалённого от нас, сколь и никогда нами непостижимого. Из чрезмерной скромности своего пророческого дара (который видит всех в свете потенциальных самоубийц) он ограничится аптечным рецептом, из вежливости — забудет над вами посмеяться, а из деликатности и чувства такта даст понять, что вы не более чем кривляка, обыкновенный фанфарон, скучающий позер.
Будущее всецело принадлежит ему одному, он переживёт и христианство и психоанализ, и явит собой новый тип спасителя человечества от самого себя и, надо сказать, у него есть явные преимущества над этими двумя: над первым в том, что в эпоху, когда диагноз вконец восторжествует над молитвами, в сторону тех, кто не поверил в истины медицинской карты, не надо будет и пальцем шевелить — угрызения совести, привитые нам не без помощи злостной религии, увековечившей крест как единственную пилюлю от наших душевных невзгод, прикончат любого, кто хоть как-то попытается отклонить помощь преисполненных добра препаратов; второй же был отброшен им за бесполезностью, ведь не лечить же небытие живой твари ещё бо’льшим небытиём, каковым является любое слово, изрыгаемое из наших глоток, в скором времени всё назначение которых сведётся под вездесущим надзором психиатра к бездушному воплю, к всасыванию таблеточных истин.
Я буквально предвижу тот день, когда безработными окажутся все те, кому не выпишут предварительного анамнеза, когда знакомства и основания сект будут исходить из схожести заболеваний, когда начнется массовая резня или групповое самоубийство во славу какого-нибудь медикаментозного допинга, а изгоями во всеуслышание объявятся все те, кто не будет иметь чёткого клинического диагноза. Ибо по меркам современной психиатрии уже наши далёкие предки, неандертальцы, были больны всевозможными психозами и ждали часа своего выздоровления, ставшего возможным только в наш век под влиянием (чудо из чудес!) материализовавшихся ангелов, уютно расположившихся на аптечных полках, запакованных в радующих глаз разноцветных упаковках. Свет их милости больше не зависит от такой хрупкой вещи как вера, а твёрдо покоится на нашей ежесекундной платежеспособности. Эти маленькие херувимы преспокойно ожидают часа своего триумфа, минуты слияния с больным организмом, который без их услуг зачахнет и потускнеет, как какой-нибудь ворчливый маразматик, отвернувшийся от благословения фармацевтики, этого химического рая, расположившегося среди бесчисленных формул и сонмы органических соединений. Библией станет список лекарств, а все известные химики объявятся святыми. Пусть нас не удивляет если в один прекрасный день мы увидим храмы, посвящённые институтам психиатрии, а бесовскими шалостями будут называть всё то, что отобьёт у нас охоту принимать назначенную нам дозировку.

Прирождённый эпилептик

Законы, несмотря на то, что могут попирать наши глубинные инстинкты, вроде жажды убийства или тяги к каннибализму, в основном всё же касаются внешней стороны приличий, необходимых чтобы общество в государстве не повырезало себе подобных при первых симптомах ярости, предоставляя для удовлетворения его мести весь спектр моральных негодований или простой мордобой. Всё больше ослабляя наши воинствующие позывы, оно пытается направить их себе на служение, будь то сфера науки или культуры, или же старается задушить их ещё в младенчестве, ориентируясь на социальные институты. Тут главное исключить праздность, а вместе с нею и накопление энергии, тем самым предотвратив появление потенциальных бунтарей, ведь поползновение к восстанию обнаруживается только в мышлении, свободным от всяких дел. Смешение сильной расы со слабой порождает потомство с уже прихиленой генетикой — с годами она будет только ослабевать, а это приветствуется во всех народах, лишённых идеи оригинальности, непохожести на остальных. Работа убивает пыл, а не талант — значит первостепенную роль играет сбережение сил, а если у человека, накопившего их, ещё и отсутствуют дарования, т.е. некая субъективная программа растрат, пиши «пропало» и его ближним и его врагам. Тут он близок к предку, готового вот-вот замахнуться дубиной на первого встречного, прерывающего его покой (когда видишь картину всей этой людской суеты, этой повсюду размножившейся сволочи, трясущейся ради одного сохранения своих безобразных тел, первое, что хочется — это взять нож и унять пару-тройку, а то и десяток из них, и с трудом представляется, чтобы закоренелый буддист в будний день мог преспокойно ехать в утреннем автобусе среди этой невыспавшийся гнили, лица которых выражают застывшее или, скорее, забытое отчаяние — зрелище оттого невыносимое, что с ужасом понимаешь, как все эти недовольные рожи смирились с сизифским проклятием. Избавленные от мук выбора, довольные, они влачат однотонное существование изо дня в день; пребывающие в центре рабства, они спасены от него только потому, что избавлены от сознания рабства. Какому-нибудь праздному сладострастнику или лентяю их рай покажется настоящим адом и, завидев пропасть, отделяющую его от них, он захочет навсегда убежать от увиденного, боясь когда-нибудь стать таким же насекомым — обезличенным, растерявшим силы и право на утонченные страдания, ибо постоянная душевная боль — его метафизическая суть).
Таким образом настоящий враг становится невозможным. Эффект ненависти слабеет по мере того, как всё меньше оскорблений способны тиранизировать нашу душу — чтобы её поддерживать, требуется упражнение в постоянстве, выбор какой-то одной судьбы, практика постоянной точки, набирающей обороты запятой, иными словами — ограниченность. Во имя культа силы все средства хороши, чтобы на время прикрыть широту души, охватывающую всё, и в то же время — ничего. Необходимо умерять её пыл, не растрачивать его по пустякам, сосредоточившись на самом главном. Время должно рассматриваться как экономический ресурс, а не как продукт метафизики. Только в первом случае в него еще можно как-то войти, слиться с ним если не воедино, то хотя бы ступить в него одной ногой, задать ему планку отскока, распоряжаться им как своим наследством, а не отворачиваться от него в хронической апатии неприлично затянувшегося пресыщения…
Равнодушие — самое опасное состояние: хоть мы и можем противопоставить его драмам, разворачивающимся в наших внутренностях, но, находясь под пристальным взором оной проказы, мы в то же время беззащитны перед лицом внешних обстоятельств. Если каждая клетка тела мечется в бешенстве, как тут оставаться безмятежным? Разлад тем более заметный, чем ближе натура, призванная бесноваться и дергаться в эпилептических припадках, к состоянию монаха, произносящего свои молитвы с пеной у рта…

Ответное письмо N.К.

«Может показаться странным, что я отвечаю на ваше письмо спустя чуть ли не год, но до того оно мне показалось логичным, что я, если честно, побоялся выказать себя придурковатым фанатиком, каковым я, в силу особенностей своих наклонностей, выступил на тот период, когда у нас велась с вами более менее активная переписка. Увлечённость чем-либо уже говорит о состоянии человека, ищущего спасения; желание видеть в мире какую-то серьезность — приводит вот к таким скучным императивам, вроде тех, что начали у меня нарастать под воздействием глубоко религиозных идей Вейнингера и Шопенгауэра, что вскоре были вытеснены привычной мне ленностью и праздностью. Не знаю, возможно было бы иначе, обладай я хоть малейшей склонностью к чему-либо. Но «серьёзность», так или иначе, губительна. И те взгляды, предрассудки и мнения, каковы у нас были в детстве, как правило, верны. То есть, если мы с ранних годов проявляем интерес к душевнобольным и вообще — к смерти, то менять эти естественные побуждения с помощью каких-либо идей — значит замещать себя искусственной плёнкой надежды, непримиримой с нашей способностью терпеть крах, даже будучи в чём-то безмерно уверенными. И здесь сомнения делают своё дело.

Насчет преобладания инстинктов над разумом могу сказать лишь, что они действуют скрытно, как глубокий сон, либо настолько сильно, что сопротивляться им — всё равно что выступить в поход против генов. В остальном же преобладает сознание, хотя бы как факт — у человека настолько притупились инстинкты, что движут им в основном готовые постулаты из области религий, морали, идеологий и прочего — что только усложняет мир и предлагает разглядывать его в свете непрерывной и потной суеты. Даже мыслителям здесь не повезло — эти вообще, будучи неживыми из-за своей постоянной рефлексии, из последних сил хватаются за остатки жизни с помощью всё тех же уловок разума.

Сумасшедшим же просто повезло, что их никогда не покидает восторг, они — детища неведомой реальности, возвышающей над всем земным с его убогой монотонностью и предсказуемостью; мира, вбирающего в себя новую вселенную, в которую допускаются лишь избранные… Они могут оставаться на поверхности, но что им до неё, когда глубины доселе неведомого рассказывают им такое, из-за чего жизнь теряет всякий смысл, а если он каким-то чудом и сохраняется, то упирается лишь в созерцание и запечатление непредсказуемых картин этих невидимых гениев, что побуждают их организм к постоянному адреналину и диссоциациям.

О гениях мне трудно что-либо сказать, ибо если исходить из их убеждений и нашей доверчивости, то всё, что представляется нам верным, в их теориях может быть всего-навсего следствием недостатка скепсиса в нашей крови, а может — из-за немощи организма, затравленного искусственными приготовлениями в виде философии. Научный скептицизм — что это, как не ещё одна форма утверждения за счёт отрицания существования чего-либо сверхъестественного? Хорошо обработанные доказательства толкают наше состояние к предвкушению абсолютного знания, потому все учёные мнят себя богами — отсюда их страсть к различного рода убеждениям. Святые говорят от бога, эти же, будучи его соперниками, говорят от самих себя, ссылаясь на подобные им «сверхчеловеческие» авторитеты. Если уж быть скептиком, то стоит презирать также и науку, усугубившую и без того утончённые инстинкты, создавшую психологию и психоанализ, которые превращают простые проблемы в тяжелую патологию. Сложная обстановка уже ввиду механизмов, упрощающих и убыстряющих темп жизни, чужда природе, ибо сама она ничего подобного не вытворяет. Если бы она была хоть каплю не равнодушнее, месть человеку была бы заказана. А так, даже Бог, безразличный до ниток к своим последователям, сводит тех с ума, оставаясь незримым и незрячим — в этом его подлинная жестокость, игнорирование судеб, это, можно сказать, дьявол без действия. Если это вообще хоть как-нибудь мыслимо и допустимо, то вряд ли он задавался какой-либо иной целью, создавая человека, кроме как той, чтобы избавиться от собственного одиночества. Человек же, ощущая над собой власть познания, всё-таки предается целям. И что из этого выходит? — могилы, которые так и пестрят молчаливыми взорами, уже не обращённым ни к каким целям… Когда мы загоняем себя в любые рамки, они сковывают наши суждения о вещах, отправляют нас в тюрьму, где имеется определённый спектр свободы: чем больше мы думаем о чём-то одном (не важно, ругаем мы это или хвалим) — тем больше предмет нашего размышления поглощает нас, увлекая за собой в бездну, делая рабами своей ежечасной прихоти, кидая в нас прогнивший плод постоянно нарастающих убеждений, разбить которые в состоянии разве что смерть, ибо мы пропитаны ими, начиная с нашего первого пращура. И их закоренелая вонь стала настолько нам приятной и родной, что для многих отвратиться от них равносильно самоубийству».

Исповедь маргинала (посвящается А.Г-Ш.)

Я больше не ощущаю боли, страдания утратили для меня не только всякий смысл, но и реальность, ибо я зарыл в яму принадлежность к чему бы то ни было на свете, став богом и ничтожеством одновременно.

Нет, это не безумие: хоть мне и приходится ежедневно ощущать на себе его дыхание (оно никогда не обделяет меня своим вниманием), рассудок мой всё же виснет где-то на грани между полным просветлением и самым несусветным бредом.

Избрав самый простой путь к трону и сточным канавам, став всем, будучи никем, я полностью сливаюсь с вашими болями и печалями без непосредственного вреда самому себе. Вовсе не пытаясь их умножить, единственное, чего я теперь жажду — чтоб вы не знали горя, оставаясь в вечной радости и в ощущении непроходящего наслаждения бытием.

Отнюдь не являясь новым пророком, в сердцах отвергнув их всех, но при этом принимая как Христа, так и его антипода, дьявола, я не собираюсь вас обманывать — увы, волею судеб вы угодили в не самый лучший из миров. Почему я так говорю? — из знания, что это так. Почему не иначе? — только из-за того, что я так захотел…

Нет, только не надо путать подобное признание с надменным хвастовством и открытым желанием над вами посмеяться: во мне хоть и сидит настоящий демон зла, но будьте покойны — я его усмирил, и не собираюсь мстить за все свои неудачи даже ничтожнейшей из букашек. Моя натура несколько иного плана: не прельстившись всё нарастающим чувством власти, коим сопровождается любой успех, я выбрал нечто получше — сознательное стремление к поражениям. Моя беда и моё величие в том, что я слишком полюбил человека, чтобы когда-нибудь он смог меня хоть каплю разочаровать.

Я не устаю наблюдать за вашим смехом и улыбкой, очень хорошо, что они ещё остались у вас. С своей же стороны, я подарю вам их ещё больше, но не сейчас. Не надо требовать от меня немедленного самоубийства — я слишком слаб и недостаточно жесток для этого. Лучше позвольте мне своим объятием унести вас в миры экстазов, эйфории и восторга — тогда я посвящу оду каждому, кто не откажет мне в этой маленькой просьбе, а кто её отринет, удостоится ещё большего: за его силу я посвящу ему песнь величия, за его пинок — поклонюсь до земли, а за волю — заглушу его аплодисментами, ибо я раб, всегда готовый к вашим услугам, и пиявка, с методичностью муравья не устающая вбирать в себя плохую кровь, что скапливается в ваших жилах.

Вдыхая ароматы небытия

1.

Мы невольно содрогаемся при виде беспечности животного и растительного царств, отчего это? – в первом случае это подчинённость господствующим инстинктам, рай беззаботности – во втором.

***

Фраза «Любовь Иисуса воскрешала даже мертвых» звучит вульгарно в глазах какого-нибудь реаниматора.

***

Я мечтаю умереть не от бессилия, но от избытка чувств – так самоликвидируются приверженцы большой отвергнутой любви. И к суициду толкают иллюзии, невозможность страдать до конца.

***

Идеален не тот, кто бежит от скуки, а тот, кто к ней стремится.

***

Высеченные под линейку «среднего человека», мы тем самым справляем все наши творческие таланты мало того, что в сомнительную праздность диалогов, но ещё и в нечто непредвиденное с позиции разума – в бегство от самих себя.

Интересны лишь те состояния, что пробуждают в нас память о Рае, всё остальное – блуждание в пекле Ада.

***

Привычка (в т.ч. привычка жить) призвана убить всякую волю к спасению. Жить может лишь падший, умереть – блаженный.

***

В Зогаре, как в Библии и индуизме, пребывание в теле человека (особенно в теле мужчины) считается чуть ли не лучшим событием во вселенной, поскольку это дает возможность духовного очищения, свободную волю и т.д. Но что есть эта «духовность», как не попытка швеи заштопать дыру на ткане из плоти и разума? На удивление, это работает, да еще как! Аскет, перекрывший свою «дыру», наверняка чувствует себя наново сшитой куклой в руках «вечной воли», уверенный, что таких совершенств, как он, в преисподнюю не ссылают. И в тысячный раз: чего только не придумает человек в своём побеге от долины скуки, какую только утончённую деятельность он для этого не изобретёт!

***

Слишком большое чувство любви надевает смирительную рубашку на засевших в нас бесов. Так начинает свои грязные дела естественный отбор, едва ли оставляя нам сил на апокалипсические мечты – если только в минуты грусти, ожидания неминуемой разлуки, в общем, когда червь сомнения взывает к жизни затухающий вулкан.

***

Следует убрать такое право, как воспитание детей родителями. Если это еще терпимо в среде диких племен, то в государстве стремление самолично лепить рабов (нет, не по его образу и подобию, скорее наоборот!) выглядит как намеренное покушение на его власть.

***

При откладывании мести на неизвестный срок, энергия, её сдерживающая, в скором времени непременно пожрёт своего носителя. Это ощущает каждый, кто хоть немного смотрит на петлю, как на событие отдалённое и до конца неясное.

***

Коль есть создатель, есть и разрушитель. Как стереть с лица Земли ненужного нам человека? – При отсутствии всякой совести нет ничего проще. А как забыть бессмертное, доступное нам лишь в камнях, да искусстве? Ведь это пленяющий запах единственного более менее стойкого бытия, и сознание его недостижимости вызывает если не ужас, скрывающийся за неосуществимостью сего предприятия, но нечто похуже – сожаление и тоску по несбыточному.

***

Предел ослабленности — возмущаться не от чистоты намерений, а из простой вежливости.

***

С мыслями, коли они закрепились в нашем мозгу, проходящего путь деградации и увядания, следует играть подобно тому, как мы играем с детьми или забавляемся с женщиной, в общем, с ними надо быть человеком во всех отношениях семейным. Они не должны быть нашей обузой, раз уж мы решились по совету мудрецов влачить одинокое существование.

***

У мыслителя, не примыкающего к декадентам, сердце вместе с пустотой биения выделяет желчь, а мозг его выполняет функцию желчного пузыря. Переваривая всю мерзость и нечистоты бытия, он должен вместе с тем произвести метафизически чистый продукт, спелый плод мышления. И, как желчный пузырь аннигилирует или производит полезное вещество для тела, мозговые клетки, нейроны и т.п. делают аналогичное и для «духовной жизни», основу которой нам предоставил Ницше в виде «утраты инстинктов». Наша физиология призвана держать баланс во имя своего спасения, потому подорванное здоровье, движимое слепым стремлением самосохранения, отнюдь не гнушается такими штуками как «духовность» и прочими физиологическими дефектами.

***

Предаются целям не от радости, но от отчаяния.

***

Если бы у нас под рукой всегда был револьвер, идея самоубийства не сумела бы основать здесь свою империю.

***

Согласен: безделье ломает волю. Но разве мы предаемся ему не как заранее во всём разочарованные? Как только в нас образовывается «внутренний мир», внешние события нас как бы перестают касаться. С этого-то момента мы и прекращаем принадлежать этому миру и можем доходить до крайностей, смысл которых – презрение к оболочке, в которой произошла эта удивительная и одновременно губительная для нас метаморфоза. «Мыслящие растения» — вот подходящее название для сего казуса.

***

Чтобы жить, надо каждый раз вынуждать себя к этому. Иначе лень была бы в порядке вещей, если конечно мысли о смерти к нему никак не примыкают.

***

Можно отрицать что угодно, кроме самого демона отрицания. Счастье это свыкнуться даже с самым на первый взгляд несносным бытием.

***

Все амбиции рано или поздно возьмут досрочный отдых, и тогда иссякнет даже наша воля к смерти.

***

Нирвана, испускающая благовония, манящая прелестью отдыха, в стократ превосходящего по силе ложа с женщиной, обещающая тот самый Эдем, доступный лишь в редкие минуты взвинченных нервов. Но нирвана, раскинутая за мнимыми пределами, валяющаяся и вечно притягивающая нас с тех пор, как мы узнаём о ней и желаем её отведать. Наша тяга к новым опытам отнюдь не ограничивается тяжёлыми наркотическими средствами, составляющих лишь часть жалкой фармацевтики. Как натуры волевые, но сбившиеся с истинного пути, мы всегда хотим большего и, не принимая данную действительность за необходимую, мы создаём новые реальности, в которые всегда готовы погрузиться с головой, как только бесконечные депрессии доведут нас до острого психоза.

***

Сомнений нет — если бы существовало противоядие от глупости, мир давно бы настиг апокалипсис, а не черепашьи шаги, именуемые «прогрессом».

***

Как только человек находит «деятельность в себе», это признак того, что он сходит с ума. Ну или обретает себя…

***

Жизнь лёгкая подобна свободному дыханию, но кто ж виноват, что люди однажды решили отравить воздух, сказав: «Да» самоплодильне?

***

В Кабале говорится, что если бы человек видел все невидимые нити, плетущие мироздание и доступные лишь взору избранных, он бы непременно сошёл с ума. Но кто сказал, что человек стремится не к сумасшествию, а к гармонии? Не стало ли безумие лишь более утончённым, нежели во времена обильных кровопролитий и религиозного помешательства? За «порядок» признаётся то, что часто повторяется, что уже привычно: если бы «святая» инквизиция сумела сжечь последнего из учёных, тем самым по-максимуму утвердив свою деспотичную власть, удивлялись бы мы, видя как на костёр с дикими воплями несут нашего еретичного друга?

Культура, как симптом усталой мощи инстинктов, требующих отдыха, обновления, дабы пресыщение не выжало из них последнюю каплю… Насилие, вероятно, сохранится до скончания веков, или нет – скорее будет его причиной. Наша тяга к наслаждениям столь велика и так перевешивает рассудок, что мы тянемся к тому, без чего «можно спокойно просуществовать, но не прожить» — как сказал бы здесь русский.

***

Мысль, коль скоро она намекает на свою разумную природу, всё же остается болтливой самкой, знать не знающей о блаженстве молчания.

***

Проблема в том, что мы способны переваривать этот мир лишь в малых дозах подобно тому, как наш желудок не держит диету обильных пиршеств. Бессонница закидывает нас в бесперебойный режим с той разницей, что при ней возникает не просто тотальная жажда исчезнуть, а рисуется самая настоящая бездна смерти, рассматриваемая как единственное возможное бытие – и так вплоть до первого мига сна.

***

Красивым мы называем то, что вызывает в нас вожделения: при известном наборе страстей это женщина и вообще всё демоническое; гармония, природа, «идеалы» и т.д. – при импотенции.

***

Человек — то же животное, и любить его значит страдать зоофилией.

***

Жизнь до появления на свет – вот натуральное опьянение, которое мы ни капли не помним, как и положено при всякой хорошей попойке. Рождение уже граничит с похмельем, а с наступлением сознательного возраста мы и вовсе трезвеем.

***

Заповеди Талмуда почти неотличимы от библейских, однако разница между евреем и христианином в том, что первый более реален как тип.

***

Есть аффекты сильнее эротических (каннибализм, жажда убийства себе подобного), для которых сексуальность служит не целью, а лишь средством.

***

Погибшая идея умертвляет ненужное действие. Тогда и обнаруживаешь всю прелесть бытия.

2.

Как-то я ехал в автобусе в дождь и думал, что рухну от безумия, как только выйду из него. Это ощущение, когда после длительного пребывания в отупляющей тоске, ты вдруг заново вдыхаешь аромат небытия, он начинает кружить голову, опьянять, по всему телу проходит электрический ток, и ты даже не знаешь что он предвещает: сумасшествие или эпилепсию. В этот момент мне как озарение стал понятен тот роковой эпизод, когда Ницше в один прекрасный день рухнул в безумии на мосту. Быстро перепрыгивая через лужи, несясь со своей одышкой по улицам как угорелый, и отнюдь не оттого что промок, я ощутил себя как вышеупомянутый философ, о котором Орбел сказал: «На последнем отрезке своей жизни он ощущал себя спринтером, изо всех сиг убегающим от несущегося за ним следом огненного вала безумия».

***

Чем больше я стремлюсь к одиночеству, тем скорее мне хочется от него отделаться. Хоть я к нему и привык, оно, при нашей долгой и интимной связи, рано или поздно как старая любовница начинает сверлить мне мозги внутренними монологами, которые наверняка не закончатся и после смерти — прямо как в «Бобке» Достоевского!

***

Нося в себе пустоту как драгоценное ожерелье, никогда не снимаемое, даже в случае если оно начинает заметно душить, нападаешь на реальность как на всеобщего собрата всех тех жизнелюбцев, ненарадующихся от другой петли — той, что затянувшись потуже, порождает в голове грандиозные планы, отдающие запахами вконец спятивших.

***

Этот подсознательный ужас при взгляде на любую форму органической жизни…

***

За равнодушие, однажды культивированное, возведённое в абсолют восприятий и конечную ступень развития, приходится дорого платить.

***

Только беснующийся или какой-нибудь беспробудный алкаш может лежать «душой» к афористической манере изложения. Учёные и так называемые «объективные» на это неспособны.

***

Громадный минус субъективности, как способа видения и познания мира состоит в том, что он предлагает взамен хаоса истин выбрать какую-то одну, и уже от неё отталкиваться в своих взглядах и суждениях. Он предлагает упорядочить мир, который уже по факту своего существования не принадлежит никакому определённому закону и логике. Земное притяжение — не причина упорядоченной материи, а следствие её истощения, загнания себя в ограниченность. Материя продолжает буйствовать изнутри тел, особенно — человеческих тел. Для этого она толкает органы к пищеварению идей, призванных с целью хоть как-то с нею поиграть. Быть может, животные ввиду идеального следования своим инстинктам, в один момент перестали её удовлетворять (подумать только — материя умеет скучать), и потому она понадеялась на человека, этого отщепенца мира, вышибленного из царства, где властвует и правит один инстинкт и, в награду за подчинение, дарит радостные беззаботные плоды. Но тут она круто ошиблась: лишь перекошенная и больная психика могла додуматься до атомной бомбы. Но природе, похоже, уже всё равно: будь что будет. Или ей всё ещё интересно наблюдать за единственным видом, всю жизнь барахтающегося в ванне скуки и прочих душевных томлений?

***

Корни скуки не в физиологии (дарвинизм летит к чертям!): она не причиняет ни боли, ни удовольствия, а лежит где-то по ту сторону динамичных ощущений — её происхождение исключительно метафизическое. Приходя к нам как неожиданный удар по той детской наивности и мнимой жажде деятельности, благодаря которым мы появляемся на свет, скука гораздо больше приближает нас к просветлению, нежели меланхолия. Если при ипохондрии мы терзаемся, испытывая на собственном организме экклезиастовскую истину «всё прах и тщет», то в случае укореневшийся в нас обломовщины, она вызывает лишь зевоту.

***

Ницше и пессимизм. Поклоняясь пессимизму как какому-нибудь Богу не одно десятилетие, и последующее в нём разочарование, а затем и полное неприятие всех ценностец этой пропасти всевозможных идей, человек в скором времени сходит с ума. Исток пессимизма лежит отнюдь не в ненависти к миру, а в тайном желании его полюбить. Их клевета — не проклятие обессиленных (как полагал Ницше), а вполне законное требование предъявить им реальность целиком и полностью хотя бы на секунду, учитывая, что всю сознательную жизнь они были её лишены.

***

Отчаянный вопль, обращённый к Богу каким-нибудь безумцем, должно быть, звучал бы примерно так: «Идеальное место — там, где не осознаётся время! Если задумываешь создать подобие Рая, и пусть к нему не пристало это маленькое требование в виде вечности, то хотя бы не надо давать возможность это знать!». Что такое ощущение времени, как не жестокая выходка его творца?

***

То что роженица корчится в боли, вываливая на свет отходы физиологии, странным и неприятным образом подвергающихся эволюции (несомненно, не без помощи Дьявола), говорит за самое себя: механизм развития зародышей — настолько многоуровневый, что он просто невозможен без гаммы всевозможных ощущений, среди которых должна установится одна преобладающая, дабы погасить доутробный хаос, как оставшийся нам в наследство рудимент; состояние матери во время родов, этого антиоргазма, здесь — определяющее. Страдание возможно лишь в сложноступенчатом организме: разве можно представить себе фекалию, обременённую фактом наличия у себя бытия?

***

Повсюду таскать с собой прошлое (даже во сне), и уставать от этого постоянного груза, не имея никакой возможности взять какой-нибудь другой. Однажды познанные ароматы не-рождения притупляют все остальные. Этот послеутробный вздох.

***

Если бы вздохи умели разговаривать, то у стариков они звучали бы примерно так: «Скорей бы умереть». У так называемых «молодых стариков» всё иначе: внутренние противоречия настолько обезвожили жизненный сок их с виду здорового организма, что захватили и, к несчастью, поломали им кнопку незамедлительного самоуничтожения (этот экзотический атрибут сознания). За отсутствием перспективы снова вступить в ряды живых, предчувствуя длительную агонию, они вынуждены её чинить лишь в передозе редких разочарований, дабы обрести если не животный рай, где конвульсирует большинство людей, то хотя бы нирвану, как место для переутомлённого животного, претендующего на ангельский чин.

***

Она так любила сигареты, что когда после 30-летней дружбы с ними, в её легких засел рак (иначе говоря — принятие никотином физической формы), она практически перестала есть, стремительно сбрасывая вес, как будто он — ненужный балласт. А дым выпускала, даже когда на её лице стала играть полубезумная улыбка, этот предвестник скорой смерти, каковая и наступила через два дня после появления сего феномена на её глазах (по-настоящему улыбаются только глаза), как будто говорящих, что воля к жизни у ней давно сведена на нет, а то и ниже. В следующие два дня у ней отказала память: она не узнавала даже родного сына. Но так и должно быть после вмешательства потустороннего, нашёптывающего тайну мироздания, а тайна тут только одна — после смерти конец всему.

Минута переживания личного апокалипсиса способна вызвать его и наяву.

***

Большие города немыслимы без груды тухлых физиономий, т.к. за пределами необходимого всегда найдётся просроченный продукт.

***

В индийской философии дыханию уделяется много внимания. Оно рассматривается там как основа жизни и по нему всегда можно определить сопричастность тел к бытию.

Болезнь приковывает к материи, заставляя невольно ощущать её на себе. Кашель, выхаркивание воздуха из-за его избытка. Любой умирающий весь пропитан небытием, но не есть ли оно что-либо иное, как не высшая жажда жизни, жизни бессознательной? Поминутно кашляющий чахоточник содержит в себе больше истины, чем любой ни о чём весть разглагольствующий болтун — и это несмотря на то, что оба «выдыхают».

***

Природа жестоко мстит тем, кто пытается обойти её окольными путями, обращаясь к мистике из-за страданий и скуки, а через неё и к самому Богу. Только отринув творца после того, как он был испытан нами по полной, до посинения, не оставив в наследие ничего, кроме чувства пошлости, мы наконец приходим к той нескончаемой бездне, на поиск которой нас сподвигло желание вечности, — мы приходим к себе. Бесконечное копание в своём «я» не нёсет в себе ничего, кроме бессмыслицы, сопровждаемой открытием страшных истин. Мы так увязли в этом процессе, что он в один момент становится самостоятельным, и продолжает действовать помимо нашей воли, не обращая никакого внимания на наше крайнее недовольство жвачкой, которую мы не способны ни выплюнуть, ни проглотить, ибо это действие предполагает новую пропасть, и некий устоявшийся голос подсказывает нам, что заглядывать дальше не стоит — и вовсе не потому, что мы страшимся двинуться умом, но из банального повседневного опыта: теперь то мы знаем, что, какой бы возвышенный источник нам не открылся, скука, этот мятежник затянувшейся апатии, окутает и его своим непроходящим величием.

***

Наиболее интересны как раз скучающие люди: приятно видеть пресытившегося человека, плюющего свысока на все блага мира — неотъемлемых идолов тешащихся насекомых и черни. Человек скучающий — физиолог поневоле и всё, что ему нужно для продления этого состояния, ставящего его на одну доску с Богом, относится к области телесных потребностей. Всем же остальным он не бывает по-настоящему занят, в конечном счёте упразднив и культуру и «саморазвитие».

***

Понимание смерти как блага приходит к нам лишь в тех случаях, когда жизнь успела что-то кардинально в нас поменять, а именно — природу небытия. Когда тело становится обузой с кучей болячек и сонмом нервных расстройств, от него желательно поскорее избавиться — так повелевает нам демоническийглас. Но как быть с вековечной тоской, тем и примечательной, что первое и последнее страдание в ней связано с рождением, как с чем-то нежелательным, причём, когда это ощущение только усиливается из года в год, одаривая такими восторгами, что, рядом с ними, пожалуй, не сравнится ни один экстаз?

***

Первоначально природа мистики гнездилась в чувстве удивления. Тогда были созданы Упанишады и Веды — текста, так и сыплющие ступором перед сверхъестественным. Нацеленные на будущую жизнь, они возвещают совсем иные миры, и далеко не от отвращения к нашей планете (как это потом сделает христианство), но как будто уловив тайную суть всех переживаний, отличных от вековечного покоя, который буддисты ищут в медитациях.

***

Сугубо созерцательный образ жизни возможен либо в импотенции, либо в небольших перерывах между оргазмами.

***

Толчок к самоубийству без истребления тела: живо представить, что тебя нет, никогда не было и не будет. Любую привязанность рассматривать как собачье свойство. Взрастить в себе нереальность последней степени, позволив своему телу и его болезням жить своей жизнью; отделить их намерения от интересов пустоты, заинтересованной лишь в себе; вневременная протяженность; способность охватить любые сферы, оставаясь к ним безучастным с внешней стороны; удовлетворившись простым желанием продлить собственную агонию, остаться абсолютно равнодушным к спасению и падениям; сон в отношении ко всему ненужному (а таковое почти всё). Рассматривать наивность как порок, надежду — как выход из равновесия с неизбежным крушением, утилитарность — как страх увидеть сущность вещей, чувства — как желание организма самоутвердиться во времени, призрачность — как временной транс. Забыть о времени, как о чём-то существующем, специально игнорировать его; пойти дальше солипсизма заявив что ничего нет, включая и своего «я»; не отрицать, не утверждать, ничего не делать, просто не быть, даже если ты есть. Упразднив самоконтроль над отягчающими явлениями, упраздняются и те сферы, ранее его требовавшие — они начинают течь сами по себе, не оказывая на нас более никакого влияния.

***

Обморок, вопль добытийственного хаоса.

***

Юмор — вот наша единственная нормальная реакция на нелепое умопомрачение Бога, когда он создавал этот мир. Но шутка ли, когда ком плоти (новорождённый) начинает орать как резаный, словно его душу только что препарировали и переиначили в этот предмет тысячелетних возмущений, называемого телом?

***

Изначальная жестокость нашей природы кроется в желании крови смотреть на себя, опьяняясь своим видом. Вид мёртвого вызывает двойственный эффект: с одной стороны — недоумение при виде как становление завершилось, ощущение, что смысл был вовсе не в становлении (наслаждении самим процессом), а в его прекращении; с другой — ликование немного расширившегося одиночества, когда чужая равносильная воля больше не пошатывает наши устои и мнения.

***

Все предметы внушают чувство тайной недоговорённости, потому что молчат. Отсюда неудивительно, что человеку чужда идея тайны.

***

Небытие живет не только в нашей памяти, но и помимо неё, питая и переваривая самого себя так громко, что мы слышим сначала его отголоски, а затем и видим его превосходство и преимущество над всем внешним, развернутого в этом свете как желудок небытия. Отсюда: любое питание иллюзорно, идея физического бессмертия за счёт него отпадает.

***

Бодрствуя ночью, можно физически ощутить отсутствие дневного хаоса мыслей. Одиночество среди людей — это столкновение четырех стен с лбами двуногих.

***

Ну как узнать и запомнить своё истинное «я», если каждый день меняешь маски и убеждения, причём, вне зависимости от того, пребываешь ты в уединении или нет?

***

Пока планета терпит человека, дышать ей приходится одними несчастьями.

***

Чтобы оставаться человеком, приходится противостоять всему и вся, что движет другими.

***

Ещё Меланд считал, что Боги давно покинули стариков. Дожить до глубокой старости – значит оборвать все нити к спасению.

***

Люди размножаются так же, как пьют и едят. И, подобно тому, как в результате поглощения пищи или напитков соответственно выделяется кал и моча, также и человек — появляется как отход удовлетворенной потребности. Его зачатие и его рождение сопровождается теми же органами чувств, откуда стекает моча и всякая слизь. Тела получили разрядку, а платой за это явилась болезнетворная беременность и смертельно опасные роды. Многие женщины из-за них умирают, а чтобы принять роды самостоятельно, необходимы определённые навыки и умения. Всё это говорит о некоей искусственной надслойке и неестественности данного предприятия. Невольно видится прямая связь секса со смертью, ведь в сути, если ничего не предпринимать в попытке продолжить беременность в виде принятия родов, а за ним и «удачного рождения», несостоявшаяся мать погибнет вместе со своим внутриутробным чадом. Всё это было бы не так важно, если б не один важный фактор: ребёнок, пребывая в утробе, после рождения ничего не помнит об этом своем состоянии. С возрастом, чем дальше человек удаляется от обстановки некогда царившего комфорта, тем больше теряется память о неизведанном — она плавно перетекает в ностальгию. Ненадолго явившееся ему детство отдаёт лишь отголоском того блаженства, в котором он пребывал находясь внутри матери, то, в свою очередь, — пребыванием в небытие, существующем ещё до всякого зачатия.
3.
Я нахожусь по ту сторону глазницы бога.

***

Отчаяние? — всего лишь фанфаронство, позерство органов.

***

Оживать можно лишь в сатанинском смысле.

***

Нет, решительно: спать больше 6 часов — вещь возмутимая. Как только сон начинать занимать 1/3 нашей деятельности, это сильно сказывается на ней, она становится такой же замедленной, как и реакции в организме во время сна, как бы являясь его продолжением.

***

В молодости, особенно если она сопровождается процветанием нигилизма, читая Достоевского, невольно становишься как его герои-эпилептики: тебя начинает дергать, силы земли как будто больше не удерживают. Опасность верёвки и искушение петлёй.

***

Покончить с собой может только тот, кто не способен к покаянию из-за ощущения своей ангельской природы. Такой человек ведёт себя так, будто мир ему что-то задолжал. Он стоит рядом (или даже сливается) с жестокостью и амбициями, которые при желании мог бы направить на покорение себе подобных, преследуя эгоистические цели.

***

Вся прелесть экстазов (в т.ч. музыкальных) — в том, что они никогда не повторяются.

***

По-настоящему литература меня интересует только тогда, когда я отхожу и отвыкаю от мира музыки. С беллетристикой всё ясно, но вот с музыкой… Никогда не подберу подходящих слов, дабы описать ту реальность, куда я иногда попадаю по её милости.

***

Судя по тому, сколько я поглощаю пищи, в прошлой жизни мне пришлось изрядно поголодать.

***

Дошли до того, что на алкаша смотрят как на чужеземца, а ведь пьёт он лишь для того, чтобы сохранить свой человеческий облик.

***

Нас бы рвало каждый раз, если б мы могли видеть процесс пищеварения изнутри.

***

Голод — наглое требование материи для поддержания другой её не менее наглой формы.

***

Желания, всевозможные искушения призваны бороться с застоем тела, его ленью, с годами переливаемой в кровь. Так будем же поддерживать их искусственно, откажемся от донорства скуки, коль скоро природа отвратила от нас свой взор!

***

Тот, кто не терзается муками ненависти или любви, по праву заслуживает нашего порицания: разве можно спокойно наблюдать за зевающей рожей нашего ближнего, если сам задыхаешься в неистовых конвульсиях этих взрывных чувств?

***

От любви до тоски один шаг — ненависть следует после.

***

Умом я всецело принимаю мудрость даосизма, но проблема в том, что моё тело противится ей. Измождённое длительной болезнью — скукой, оно страшится не столько монотонности, сколько сознания этой монотонности.

***

О чём можно говорить кроме скуки, когда всецело ей поглощён? В то время как другие средства, даже музыка, уже от неё не спасают, единственный способ хоть на мгновение отделаться от этого навязчивого гостя — превратить его в объект научных исследований.

***

Музыка, слишком личная, не отмеченная печатью современности, невольно отдаёт тоской. Никому, кроме её автора, она не доставляет столько боли, как в момент её создания.

***

Как существа падшие, но сохранившие память о рае, мы можем любить только ангелов, подпорченных также как мы, подверженных тем же порокам, но такое взаимопонимание обходится нам дорого — мы тем больше ненавидим человека, чем более он походит на нас самих.

***

Потеря сна — это звёзды, застывшие в меланхолии отупения.

***

Прекрасное больше не трогает наши сердца: навсегда пресытившимся, им уже никогда не изведать новизну уникального.

***

Постмодернизм, последний вздох стиля: падение классики в подобную вульгарность было необратимым, но закономерным явлением.

***

Города, где уже давно никто ничего не читает, отдают первобытным варварством, а это — необходимое условие для поддержки духа в бодрости. В библиотеках царит безмятежность нирваны: половые наваждения в ней немыслимы, а работа ума там торжествует на могиле плоти. В цивилизации чем меньше борделей и чем больше интеллигенции, тем сильнее степень её упадка.

***

Бесшабашность — хорошо. Но стоит ли потом удивляться окончательной потери рассудка, если к тому всё и шло?

***

Я мог бы создать целую вселенную романа, и утонуть в её героях подобно тому как сумасшедший растворяется в своём безумии. Только зачем это делать, когда есть миры Достоевского?..

***

То ли из-за тоски по пуле, то ли вступая на путь эпилепсии, мозг строит планы и проекты, несовместимые с желанием тела облюбовать себе кровать в качестве доступа к Абсолюту.

***

Вот список трёх самых изматывающих вещей: бессонница, мастурбация и туберкулёз.

***

Ошибочно полагать, будто мы привязаны к своей личности больше, чем к телу: во сне она стирается так же, как и в половом акте или при слиянии с толпой.
Выдумывать круговорот рождений и будущую жизнь, лелеять мнимую надежду к упорному сохранению «души» можно только в периоды, предшествующие всеохватному отвращению, в первую очередь — к своему «я».

***

Я не был бы так склонен к насилию и не проявлял бы к нему такой интерес, если б не навязчивая идея, ставшая таковой из-за её нереализованности.

***

Что бы сказал червь своему собрату, человеку, если б мог говорить? А имей он сознание, не возомнил бы себя однажды каким-нибудь сверхчервём?

***

Чтобы философия могла сочетаться с женщинами и вином, она не должна быть «углубленной».

***

Когда мы любим, то изменяем своим привычкам: мы неспособны на это чувство, если последние — наше всё.

***

Внезапно на меня нахлынула меланхолия: её настойчивость подавила весь мой центр тяжести, расплескав его по периферии конечностей, вознеся прострацию в ранг единственного восприятия, сведя на нет все остатки моего поползновения к деятельности. Если я еще и могу ползать, то только в пространстве своих внутренних надежд.

***

Нельзя избежать поэзии ни в разговорах, ни в рассуждениях. Но стоит ли из-за этого лепить из неё абсолют? Что есть поэзия, как не тяга к утопиям?

***

Человек, излечившийся от душевной болезни, шутит от этого уже далеко не невинного органа: искалеченный мистическими поползновениями, анекдот заместо молитвы — таков его удел.

***

За 20 веков (а может и раньше) Бог стал всего лишь отработанным отходом и это неудивительно: жевать один и тот же продукт, находить в нём усладу, когда он уже давно прогнил насквозь, может лишь какой-нибудь мазохист с извращёнными вкусами или вконец помешанный.

***

Душа это аппендицит тела. Возраст методично её оперирует, что и делает процесс ниспадения в грязь физиологии таким захватывающим.

***

Атеист это жёстко просчитавшийся математик. Подверженный проказе научного мышления, он никогда не поймет и не приобщится к религиозным экстазам, этим первородным судорогам вселенной, к оргазму творения, каковой всего раз в жизни испытывает мать, и который доступен мистику, подвергающему себя на еженощные бдения.

***

Ошибочно считать, что потребность в детях вытекает из нужды к самоутверждению. Самоутверждаются только за счёт других, здесь же прилагаются собственные силы не из самосохранения даже, а из стремления к обновлению своего «я». Это происходит так: сначала нам становится противным наше одиночество, затем и одиночество объекта нашей любви, далее под удар попадает плод, а там уже рядом старость, а с нею близится маразм (что есть маразм как не ежедневное купание в ванне презрения? Смотреть на всё и всех свысока, как на недоносков с подростковой психикой — вот оно, счастье старости! Увы, мы приходим к нему слишком поздно, чтобы было что менять из грехов нашей молодости. Оказавшись чересчур наивными, мы поверили в иллюзию жизни, чтобы, в конечном счете, всё равно в ней разочароваться (ну кто из одряхлевших стариков, отстоящих от смерти на мизинец, отважится утверждать, что его жизнь, это мгновение, пролетевшее и без намёка на реальность, прожито не зря, и что он топтал землю не для того, чтоб быть когда-нибудь загнанным в неё под тяжелым напором материи?)).

***

Вдохновение бесовской природы — перед его порывами трезвомыслие бессильно.

***

Никакие диеты не спасают перед лицом бесперебойного режима, сопровождающегося бессонницей. В тело будто вселяется бес, предававшийся аскезе питания не один месяц, чтобы за раз израсходовать себя, устроить самосожжение на костре из обильных продуктов.

***

Необязательно непосредственно внедряться в вещи, чтобы обозреть их суть.

***

Нам не дано полностью понять несчастья другого — что толку выставлять их напоказ, если даже при тщательно описанной агонии, под конец чужого монолога, желавшего сокрушить нас, сломить наш дух, разделить с её обладателем скорбь, мы всё равно засыпаем?

***

Сигарета за сигаретой — то же самое и с любовью: перерывами я вдыхаю её ароматы, и самый первый затяг всегда отдает прежней новизной, но с последующими он ослабевает, а в итоге догорает дотла, оставляя лишь пепел, но и он на мне не задерживается надолго — я тут же стряхиваю его, а единственное, что после этого остается, — вздыхать о былом величии любви, испытывать ностальгию по прелести её вкуса, канувшем в далёкое прошлое, которое стало доступным только в памяти. Но со временем исчезнет и эта коробка, хранящая воспоминания: она послужит завтраком или ужином для червей, равнодушных ко всему, кроме нашей плоти и, зная что эта их черта никогда не будет доступной мне при жизни, я зажигаю ещё одну.

***

Этот мир уже давно стер с моего лица улыбку и смех, оставив в наследие лишь ухмылку — достояние тех, кто памятуя о подлинном Рае, не предается здешним иллюзиям, которыми поражено большинство. Иначе и быть не может: человечество это настоящий вирус, как и любой другой. Его поведение интересует только тех, кто уже успел выйти из ряда живых и мертвых, кто, провалившись в бездну тоски, остался наблюдать за агонией человечества, конец которого в скором будущем не заставит себя ждать.

***

Трудно признаться себе, что будь ты хоть самим господом, то так же отпочковался бы как он, дабы не быть в ничего не дающем одиночестве.

***

Пожалуй, это идеально когда человек не скучает наедине с собой, но испытывает нестерпимую тоску с себе подобными. Тогда он бежит в логово своей личности, к этой искорке и последней капли жизни, ещё не успевшей побывать под сапогом заразного общества. Он пока умеет искренно любить, но, увы, внешние обстоятельства заставляют его исходить скорее из формальности, а не индивидуальности, ибо правду (как и правду любви) и оригинальность ныне не выносит ни один человек, заранее принимая признания влюблённого за показания настоящего преступника, а чудак видится им в свете сбежавшей из зоопарка обезьяны. Установленные штампы ломают даже сильных духом, а пессимист это всегда тот, кто не умея измениться под ритм современности, избирает для себя право клеветничать и злобно смеяться над всем, что ему предлагают, без разбора. Поскольку дрянь чётко различима на фоне прекрасного, он уничтожает и этот фон, перерисовывая его в серые оттенки, поражая его своим хроническим бессилием, ибо в своей критике он не предлагает никаких альтернатив. Созидатель без акта созидания, разрушитель на словах, он оказывается личинкой, не пожелавшей расправить свои крылья вслед за собратьями. Он искренне полагает, что дошёл в своей неповторимости до предела, тогда как на самом деле он всего-навсего провалился в одну из бездн, и дрыгается в ней, не ведая ни полного уничтожения, ни подлинного спасения — вечная середина без конца и края. Растянутый во времени благодаря силе сомнения, такой человек никогда не сделает первый шаг, ибо заранее знает, что тот будет неуклюж, как у калеки, а за любой порыв ему придётся расплатиться последней оставшейся энергией — той самой, которую он то тратит как болтун, то бережёт как свою драгоценную невинность. «Завтра» ему всегда видится в свете апокалипсиса, что, в свою очередь, даёт ему сумрачную надежду, что однажды всё закончится, и тогда он будет восседать на троне, чтобы наяву увидеть то, что ранее ему было доступно только в грёзах… Привязан ко внешнему он более, чем кто-либо другой: не принимая ни мудрость даосизма, ни буддизм, заключающие в себе спокойствие и безмятежность в любых ситуациях, он будет вечно дёргаться по пустякам, раздувая их до глобальных размеров, при этом забывая, что душевные страдания – удел аристократов, а не черни, а все его конвульсии — не более, чем попытка выйти из невыносимой праздности, заполнившей и пропитавшей все его дни и бессонные ночи.

***

«Депрессия», «депрессняк» — всё это диагнозы для подростков, к тому же — нечто, что со временем рано или поздно проходит. Другое дело, тоска — вот настоящая болезнь, неличимая никакими лекарствами, на фоне которой плохие настроения покажутся одуванчиками, ибо в ней вообще отсутствует какая-либо грань между восприятием негативного и позитивного: это состояние отсутствия всего, включая и само отсутствие.
Корни тоски — метафизические: это чувство вечной оторванности от дома, постоянное ощущение того, что у тебя нет родины. Испытывая её, чувствуешь себя бесконечно отделённым, ибо точно знаешь, что твоя жизнь уже прошла до появления на свет, и возобновится только с наступлением смерти. Находясь в безграничной власти апатии, выход видишь лишь в немедленном самоистреблении, однако, проблема в том, что однажды предавшись чарам вселенского уныния, со временем ты отдал ей все свои лучшие годы, а вместе с ними и все силы, так необходимые для смелого решения расставаться с жизнью без тени печали.
Единственная же участь, доставшаяся тебе в наследство — безмерные страдания безо всякой возможности как-нибудь их прервать. Но ты в итоге расстаёшься с перспективой «счастья», поскольку с определённого момента не только начинаешь любить боль как таковую, но и ищешь её в самых разных ипостасях, становишься душевным мазохистом, а вся твоя скука — ничто иное, как внутренний дискомфорт, вызванный отсутствием сильных мучений.

***

Право на взаимную любовь обретают только цельные личности, достигнувшие пика своего развития и тем самым ставшие учителями человечества. Тот, кто еще находится в развитии, может любить, но надеяться ему по сути не на что. Иначе говоря: зрелый человек просто любит, подросток — требует, чтобы его любили. Экстремизм любви характерен для последних: она для них есть нечто, в чём они готовы полностью раствориться и, если надо, то и погибнуть.
Часто получается так, что власть захватывают равнодушные к этой власти. То же самое и с любовью: по какому-то неведомому закону тебя начинают любить, как только сам прекращаешь любые попытки вызвать ответную симпатию. Секрет прост как два пальца: хочешь, чтобы тебя любили, не люби вообще никого. Людям очень не нравится, если они видят, что весь твой мир зациклен на одном субъекте, а все другие вроде как забываются или воспринимаются как неважные, не имеющие к тебе никакого отношения. Если уж я полюбил одного человека, то полюбил и весь мир, ибо он для меня всем миром и явился. Всё остальное – декорации…

***

Бог мертв. Это значит: его также не было и в прошлом.

***

Я не много встречал по-настоящему злой музыки. «Чёрная анархия», кажется, сделалась популярной благодаря Рихарду Вагнеру, а дарк фолк, по некоторым свидетельствам, имел место уже в Древнем Китае.

***

Человека нужно принимать таким, какой он есть — со всеми теми выделениями, что исходят от него. Если ещё как-то можно понять его физиологические отправления, но когда тот извергается словесным поносом… Тут уж воистину нужны незаурядные способности к терпению сего аномального, сверх всякой меры возмутительно явления.

***

Терпеть не могу всех целомудренных, размеренных, семейных людей, записанных под стандарты общества. Общение с ними вписывается в определённые рамки, темы, подходящие лишь для общественного транспорта.

***

Всегда восхищался всеми сексуально раскрепощёнными, всеми «Дон-Жуанами», всеми шлюхами, всеми помешанными, всеми пограничными святыми-извращенцами, всеми наркоманами. Наиболее симпатичный мне вид — человек нечистый, homo unclear. Разумеется, речь идёт о половых нечистотах, но и расчищенная от морали психика, всегда готовая к новым безумствам, тоже невольно импонирует.

***

Безымянные письмена, написанные человеком, пребывающим на последней грани отчаяния, имеют ту ценность, что обладают искренностью, как правило, отсутствующей в разговорах. Не следует однако забывать, что всё, включая вопли измождённого и болезненные сопли потухшего вулкана, может восприниматься художественно.

Любовь отчаяния

1. Обращаясь к любви, исходящей от отчаяния, я выделяю два типа людей, подвергшихся этому жгучему недугу. Первый, так называемый «простак», скорее покончит с собой из-за отказа какой-нибудь сильно понравившейся ему девки. Любовь — несколько другое. Умертвляют себя не от невзаимности любви, а от её отсутствия. Нужно догореть дотла подобно Кириллову или совершить акт самоубийства во время свалившегося на голову безумия — на примере Свидригайлова. Подлинная любовь связана с трагедией — это знали еще древние греки, отсюда и вышел такой жанр. Ранее он был сугубым театром, развлекавшим скучающую публику, ведь то были времена веселья и легкодоступных гетер. До появления христианской морали, знать не знали об угрызениях совести при разгульном образе жизни, а ведь когда-то он был нормой и, лишь после, под молитвами распятого, стал патологией, которой мы мучаемся до сих пор из-за разного рода моральных цепей. Философы же воплотили интересную сцену слёз и сердечных стенаний в жизнь, чем размягчили доселе грубую натуру греков.
Развивающаяся любовь, приводит, как правило, либо к созданию семьи, либо к самоубийству, причём оба варианта — спасительные, но опять же — для нашего простофили, связывающего свою натуру с этой губительно-целительной силой. Любовь, способная умереть от простого отказа, обладает слишком слабым напором, в своей сути она — нереальна. Если мы любим человека и не связываем доставку ему страданий с этим великим, но неразделённым чувством, тогда мы — ангелы. Проблема только в том, что подобные существа эфемерны, как душа, которая есть, но в то же время — её нет. Действительная любовь — это тирания выбранной жертвы, ведь питающая нас ненависть из-за неразделённости подкрепляет нас куда более, чем простое равнодушие или плач, а значит, обладает и большей реальностью и волей, и куда более интенсивна, чем бессилие, вызванное невзаимностью, — такой род любви характерен для второго сорта людей, встречающихся гораздо реже первых.
2. Перебирая былую славу и падения, прошлые безумства и душещипательные истины, открывшиеся мне после, я пришёл к тому, что толчком к моему появлению на этот свет стало отчаяние, вызванное сомнением: «А стоило ли вообще рождаться?». Повиснув между различными безднами, ни о каком спасении речи быть не могло: на выбор предстали всевозможные пропасти, одна паче другой, не оставившие никакого сомнения — я был рождён для одного лишь беспокойства. Я испытываю это состояние повсюду: от завтрака до похода в военкомат.
Возможно, когда отчаяние искало себе подходящую рубашку, она выбрала мою кожу, мою плоть, ибо пронизанная стрелами противоречий, она не знает к чему обратить взор: то ли к самоумерщвлению, то ли к равнодушному тлению. Вызванная властью времени, она ничего не может поделать с тем, что вытворяет этот беспощадный убийца клеток, коим сопровождается любая секунда. Я буквально чувствую распад своего мозга, сжимание черепной коробки от давления крайней безнадежности, затмевающую горизонт улыбок, растаптывающую смех ещё в стадии зачатия. Мои представления, ставшие реальными только из-за магии вселенской порчи — потерей ощущения подлинного… «Жизнь завершается с того мгновения, как мы появляемся на этот свет» — твердил я каждый раз внезапно нахлынивавшим надеждам, и они уходили, печально поникнутые, разочарованные в потере своей способности – околдовывать.
Но этим не оканчивается главная игра отчаяния. Проблема его наличия в том, что, принятое за серьёзную монету, оно оборачивается своей наихудшей стороной. «С годами привыкаешь к головокружениям» — утверждал Чоран, но я бы ещё добавил, что их начинаешь искать всё больше и в более глобальных размерах. Конечно, ничего серьёзного, они становятся лишь более утончёнными. Если раньше слёзы омывали грязь порочного мира, то теперь они больше не льются за отсутствием того внутреннего ангела, который оправдывал эту самую грязь и подкидывал очередную надежду.
Бездны никогда не оставляют своих клиентов и каждый день подсылают им всё новые формы отчаяния: проживая тысячи жизней, они в итоге не проживают ни одну, а пребывать в сферах уныния аж до неприличия уже граничит с фанатизмом наваждения, с застывшем сумасшествием. Удивительно, как петля еще не нашла мою шею, как нож еще не воткнулся в сердце, издающее лишь бешеные ритмы, как яд еще не проник в лёгкие, поглощённые лишь удушьем и никотином. Но это — моя последняя слабая жестокость, вызванная двойным противоречием: мне хотелось бы уничтожить этот мир, но в то же время охватить его такой любовью, какая и не снилась Гамлету.
Тогда как меланхолия вызвана парализацией волей из-за внешних обстоятельств, отчаяние, куда более предусмотрительное, кидает нас в состояние раздвоенности, опасной грани, близкой к помутнению рассудка. Невозможно спокойно оставаться на месте, когда мозг, освободившийся от влияния окаменелых идей, начинает свою подрывную деятельность, отчего мы не знаем куда и сунуться, ведь любое место и какой бы то ни было человек воспринимаются нами как очаг расползания иллюзий, а ведь в том-то и наша беда, что мы ими не поражены. Мою молодость прикончили люди, чей подобный душевный порядок пробудил инстинкт бешеной мести: разбирающиеся в людях и играющие с ними словно с марионетками; их улыбка равнодушия признавалась простаками за искренность, их речи отдавали пророчеством, мессианством и педагогией наихудшего; вызывающие симпатию колоссального размера, они полностью сухи к оттенкам любви, исходящих из дёргающихся трупов, т.е. из нас, людей, не предрасположенных, а предназначенных для отчаяния. Увы, мне не дано подняться до уровня кьеркегоровского Йоханеса, который ввёл тонкую игру даже в такое, казалось бы, серьёзное чувство, как любовь.
Когда видишь как смерть охватывает всё безо всяких исключений, пытаешься утвердиться в единственном месте, настолько же гиблом, насколько и пленительном — чувстве любви. Ты не можешь сопротивляться её чарам, если в потере реальности находишь её в одном человеке, и ставишь на этом окончательную точку. Ты и в мыслях не сможешь прикончить этого человека, ведь он для тебя не из этого мира, а из мира вечности, где блистают ангелы, забытые большинством, и только души, ищущие настоящий Рай, могут в нём либо погибнуть, либо воскреснуть – в том древнейшем источнике, о котором осталась лишь смутная память, а вместе с нею — ещё более размытая иллюзия, что в какой-то момент своей жизни дышать мы можем только рядом с существами из Эдема, с теми, кто далеко не отсюда…

Вспоминая одну подругу

Она всегда была одним из тех жизнелюбцев, кто не от мира сего: сияющий блеск в невинных глазах, игривый детский образ, переполняемый нескончаемой энергией (секрет которой мне до сих пор не ясен), состояние постоянного удивления, не требующее извне никакого стимулирования, чтобы просто БЫТЬ. Хотя от страданий не избавлено ни одно живое существо, такое ощущение, что на ней они не посмели наложить свою печать: воспринимать каждый день как праздник — вот, что по-моему всегда делало её особенной. Вспоминая её, мне сразу представляется Дориан Грэй, только женского пола — всегда юный, вечно красивый, без этих своих пороков.
Помню как она говорила, что у ней всё не получалось создать хорошую картину. Не оттого ли, что лучшее творчество иногда заключено в искусстве жизни? Яркие краски, тёмные оттенки — всё зависит от представлений и воображения художника, сформированных либо опытом, либо грёзами о мире ином. Поразительная черта спокойствия, как будто совсем независящая от состояний дел во внешнем мире — вот что сразу меня в ней поразило. Кажется, если бы наступил апокалипсис, то и тогда улыбка не снизошла бы с её в чём-то потустороннего взгляда. Если ко многим с возрастом она приходит лишь как случайная гостья (не говоря уже о хорошем смехе), у ней же она — как домочадец (сложно даже представить себе такой рецепт убеждения, что наше тело – выгодное для неё предприятие). Если я и падок до просветления, то в сравнении с ней я просто дикарь.
Кто знает, если б я её не встретил, возможно, в поисках вечности целиком подался бы к Богу, тем самым навсегда утратив чувство юмора. Моё счастье в том, что этого не произошло. «С некоторыми людьми и бог покажется простым недоразумением» — вот строчка наиболее удачно приложимая к её натуре.
Если меня спросить, ходят ли ещё ангелы по этой земле, я без колебаний отвечу: да.

Отвращение к цепям

Незнание – сила. Со знанием любое действие, воплощающее собой мощь энергии, представляется крайне ничтожным и бесполезным. Накопление выглядит более желанной целью, чем растраты на какую бы то ни было цель.
То, что все эти новорождённые — не более, чем уродцы, вытекает из очевидной истины, что истинная красота сопутствует лишь тому, кто прервал цепи рождения. Рождение – это выброс того же шлака, именуемого белым семенем, такого же, как моча, и выходящего из точно такого же источника сброса отходов, омоложающего организм. Жидкость течёт в едином потоке с жизнью, только она оторвана от неё из-за облегающей формы, имеющей определённые рамки. Ограничения всегда граничат с усталостью — узник не способен сбежать из темницы, и вынужден томиться в ощущении мучительной земной вечности. Благо то, что это всего лишь несовершенный ад. Это «лишь» позволяет отменить разрыв с первоисточниками и заполучить, по выражению Чорана, «нирвану, взятую силой». Надежда врастает в нас с того мига, как мы покидаем тотальный хаос — до тех пор она и не требуется.
Данностями, столь редко показываемыми в полном беспорядке (а ещё реже – в хаосе организованном), не стоит пренебрегать во избежание хоть и временного, но всё же крушения. Увиденные картины смерти (и более того, переживание её на своей коже), художником коих явилось всякое рождение, способны навсегда затмить невинность первозданного небытия. Время и пространство выступают единственной преградой для окончательного слияния с пустотой.
Мне показали лица мёртвых под сенью живых, и я проснулся весь в холодном поту. «Всего лишь сон» — вздохнул я с облегчением. А ведь этим и опасно засыпать – видятся дурные сны, а насколько ты залёг – неизвестно, да и не знаешь — проснёшься ли вообще…

Абсолют Праха

Плоть это и не эфемерная и не реальная субстанция, на самом деле лишённая как длительности, так и центра тяжести, вопреки иллюзии протяжённости и оболочке мускулов. Если бы мозг мог воспринять время как одну точку, его черепная коробка разлетелась бы вдребезги. Тело, являясь проводником непомерных материальных сил, приковывая нас к своему «я», заставляя сосредотачивать наш взор на его собственном изъяне, не может иметь нечто, именующее себя «душой». Плоть создана электричеством, которым содрогаются половые мышцы, её сила — в набирающей обороты жидкости, но мы не помним этого текучего состояния, ибо в тот момент были лишены органа непосредственного запоминания. Барахтаясь в небытие, знали ли мы поворот событий, судьбу, уготованную нам трупом и инстинктами, сводящими на нет любые фокусы, что мы пытались выдвинуть в защиту оправдания своей трусости, нежеланию оставаться в вечности беспамятства, обречённые возиться в страданиях. Принимая крах их поражений, думали ли мы придать им новый смысл или, исчерпав все формы спасения, мы остановились на том, чтобы предписать их не более, чем игре случая, погибели, к которой мы если и не стремились, но всё же зацепились за неё как за круг для утопающего? Куда деть испуг, сопровождавший наше первое мгновение, едва мы появились на свет?
Не может быть и речи о том, чтобы вернуться в длительность без сознания. Через злосчастный свет, проникнутого идеей разрушительного дисбаланса, и через сонную артерию, перекрытую тьмой наших несчастий, уже не может пробиваться тот невинный луч, что озарял наше небытие.

***

Если и существует какое-либо отличное от нашего бытие, я бы не хотел туда попасть — слишком уж приелась мне немилосердная скука дней, растянувшихся благодаря ей по пустыне вечности.

***

Прельстившись закатами длительных горизонтов, открывших мне чёрное солнце, я бы хотел, чтобы оно затмило его лучи, явив собой вечную ночь, которая ознаменовала бы начало новых времён.

***

Я мечтаю о такой надежде, которая покрыла бы мои былые разочарования, сведя их ко сну, который можно было бы забыть как незначительный эпизод среди бесчисленных руин иллюзий, таких же опостылевших нашей сути, сколь и лелеемых где-то в недрах нашей беспринципной апологии к прошлому.

***

Невозможно исчерпать метафизику пустоты, коль скоро мы приняли её объятия, отвернувшись от физических прикосновений. Тоска по материи: я хотел бы слиться и раствориться в ней, угаснуть в один миг, не оставив ничего, что напомнило бы следы моего пребывания в ней.

***

Это мгновение, когда симфоническая музыка разоблачает нашу пошлость и подпорченность ко всему возвышенному.

***

В пределах музыки нет определённых границ: они все расплываются по горизонту нашего сознания и, действуя на слух, отвлекают от пустотности воздуха — его запах слишком знаком нам, а вслушиваться в него мы не можем, ибо в нём нет ничего, кроме суммы наших никчемных проекций, слуховых галлюцинаций, сопровождаемых хором органов, работающих в такт какой-нибудь животрепещущей мелодии (увы, мы растеряли былые ощущения цельности: связанные с нашими укорами ко времени, они мстят и будут мстить до конца наших дней, так и не даваясь во власть наших на них притязаний. Наш удел — остаться навеки в дураках абсолюта, взирающего с презрением на наше отступление. Что же, не проигнорируем и мы этого шалопая божка, создавшего никчёмность из вакуума, заперевшегося в исключительность бесплодия после шестого дня творения. Нам ничего не стоит восстать против него как следует, вооружить и подпитать наши инстинкты против этого врага непослушаний, каким он был в былые эпохи. Сейчас он восседает в апатии, и ему едва ли будет дело до наших самых неистовых богохульств — до того он утратил важность своей персоны, что ему можно приписывать всё, не опасаясь проклятий, — вплоть до звания ничего не стоящей букашки).

Метаморфоза наихудшего

Muse… Я слушал их, когда в меня вселился чёрт: я ехал поутру в хорошую летнюю погоду в автобусе, а в моих глазах был сам дьявол, мечтавший выжечь всё дотла. Я встретил её, и мое отчаяние перешагнуло за допустимый предел: кома, горы никотина, ницшеанская мрачность. Тогда-то я и понял, что готов умереть.

***

Половое влечение – аффект для проделывания творческого пути, болезненное щекотание, страсть, доведённая до предела, тантра абсолюта.
Только боги погибают в экстазах, в сверхангельской судороге мышц, так что даже и не знаешь, умереть тебе в расслаблении или в эпилептическом припадке.

***

Пробуждённый – буддистский бес?

***

Есть такие песни, под которые самое то — в темноте ночной вскрывать артерии, накачавшись изрядной дозой диссоциативов.

***

Запущенный механизм сексуальности. Такое большое скопление сил, что, кажется, их хватило бы на всех красивых женщин мира. Но мораль последних толкает меня на путь творческий, на высоты, с которых взираешь на шевелящееся сущее.

***

Месть — штука ответственная и неотложная: чёрная магия могла появиться лишь в государствах, карающих убийства (а таковые — все).

***

Бог это такое ничто, что даже трудно представить себе создание более уродливое, чем то, что нам предложил Иисус, этот анемичный безумец, проповеди которого — одна сплошная болтовня.

***

О музыке Wumpscut. Ещё Ницще заметил, что мрачность восприятия — национальная черта немцев (у французов — болезненность). Потому они — эротики и сластолюбцы, ведь разврат для немца — самое верное средство против чересчур очевидных истин, постоянно сдавливающих тому черепную коробку из-за его духовного призвания к ясновидению. Все эти сексуальные крики и экстатические стоны на фоне беспросветной мелодии танцев — разве есть что-либо иное, как не выражение сути мира, воплощение смерти и оргазма в одном лице?

***

Сексуальная жизнь у меня в порядке: мой мозг насилует целая вселенная!

***

Изрекать банальности за банальностью — такова натура Симоны Вейль, этого образца святости, которой могут восхищаться разве что вконец помешанные (любой священник — это извращенец в чистом виде). Как сказал Ницше, естественность женщин очень портится, когда те обращаются к морали и разного рода религиям, особенно это касается христианства, настоящего отравителя жизни и всего того великолепия, что создано самой природой.

***

«Разбавлять мрак» — странность этого выражения до того поразила меня, что в итоге оно стало казаться мне апокалиптичной затеей, на которую может решиться лишь настоящий безумец.

***

Счастливых гениев не бывает — вполне очевидная вещь. Довольствоваться собой может только скотина. Требование к себе — не любить, когда всё так и просится в твои объятия, — императив куда более суровый, нежели тот, когда отдаёшь себя во власть псевдолюбовных стихий.
Ницше прославлял мир из отчаяния, в которое рано или поздно ввергает пессимизм, этот методичный хулитель и ниспровергатель храма жизни. То, что он выбрал безумие, целиком его вина, хотя этот шаг и оказался для него избавительным. Ведь в чём может быть спасение (если отбросить религиозные предрассудки), как не в петле или сумасшедшем доме?
Проблема только в том, что нигилизм однажды доходит до таких границ, что отрицается сама идея страдания, а значит, отпадает и всякая нужда в спасении. Тогда-то мы и продолжаем оставаться в здравом рассудке, но лишь из внешних приличий.

***

То, что называют «адекватным общением», — всего лишь одна из форм официально узаконенного безумия.

***

Танатофобия, или страх смерти, — что ещё за бредни сумасшедшего, с собачьей привязанностью цепляющегося за жизнь; положение, свидетельствующее о крайнем малодушии «дрожащей твари»; наихудшая нервная болезнь, какая только может быть.

Смерть — это не неотъемлемая часть жизни, как принято считать, а сама Жизнь. Обрести подлинное бытие вновь можно только в ней, и кто это отрицает, выглядит наивным глупцом, фанатиком непоправимого.

Нужно пройти через школу стоиков или самураев, чтобы обратить радостный взор навстречу вихрю смерти, ведь её задача заключена как раз в том, чтобы освободить нас от лживой иллюзии этого мира. Выражение Достоевского: «Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие» следует понимать так: смерть появляется лишь в те моменты, когда ей грозит жизнь, как, например, в случае нового рождения и т.д.

Время подвластно только тому, кто может ухватить его и стянуть в одну точку, как бы опережая события, устанавливая своеволие, бунт. «Возблагодарим же богов за то, что они никого не удерживают в этом мире силой» (Сенека).

***

Что дружба, что вражда — оба лояльны: первая по отношению к нам, вторая применительно к себе самой.

***

В детстве ты был уверен, что весь мир так и просится в твои объятия, взамен предлагая свои, но ты и не был против. Теперь же, единственное, что ты можешь предложить этому миру — отправить его куда подальше, эпично выставив ему в след средний палец руки. Вспомни: ты так делал со всеми своими кумирами, в которых рано или поздно разочаровывался.

Каким ты был крайним романтиком, таким и остался. Время ни капли не изменило тебя: ты всё также продолжаешь на что-то надеяться, искать идеалы и, наконец, любить…

***

Падкий до такого жанра как личная исповедь, я просто не мог удержаться, чтобы не процитировать одну из достопримечательностей этого сокровеннейшего музея чувств:

«Все дела идут через задницу — так ласково с нами небытие. Смерть гладила мои запястья, когда я наносил на них порезы, целовала сигаретные ожоги на своём будущем клиенте, благословляла петлю, куда я не раз просовывал свой обтянутый кожей череп, молилась, чтобы отчаяние моё не сбавляло ход, добавляя к нему не лучшее положение внешних дел. Находясь в её беспрекословной власти, она распоряжается мной подобно тому, как сутенёр терзает свою гнусную шлюху. Почему я всё ещё дышу? Вот что: по Земле ходят ангелы (мне довелось встретить лишь пару-тройку из них). Минута, проведённая с ними, озаряется в вечность, дыхание их легко, невидимо и свободно (словно это то, без чего они вполне могут обойтись). Несмотря на то, что они могли долго и усиленно страдать, глаза их сохраняют в себе Рай. Взгляд же их лежит по ту сторону, ибо придя слишком рано, люди не готовы постичь их целомудрие и глубину, поэтому, всё что тем остаётся — одиночество среди человечества, ведь последнее ещё младенец в стадии развития по сравнению с законченностью ангельских существ. Несомненно одно: с уходом последнего ангела рухнет и весь мир».

***

Женщина-мать утрачивает реальность и делается безликой — в угоду роду. Самое лучшее, что может вызвать беременная женщина — отвращение. Куда более интересными представляются шлюхи и святые. Обретшие свободу от родового проклятия, нашедшие себя либо в боге, либо в дьяволе, они стоят на ступень выше плодоносных самок, и уже этим приковывают внимание. Одни услаждают всех мужчин подряд, приводя тех в пресыщение и скуку; другие разжигают любовь до платонизма, сводя её к извечной жажде плоти. Оба состояния пограничны: первое ведёт к цинизму и помрачению, второе — к чересчур ненормальной страсти и бредовой мечтательности. Перегореть можно как на том, так и на другом.

Разврат и святость суть способы умерщвления жизни, бьющей через край, средства к её логической завершенности в виде скорой смерти и преждевременного небытия. Причём, неважно, сохраняется при этом тело или нет. Отныне оно функционирует само по себе, мы же отделены от него как от машины, которую заправили всем имевшимся в запасе топливом, и из страсти к наслаждениям растратили его на наворачивание кругов и сумасшедшую гонку — вместо того, чтобы не спеша ехать в одном направлении. И за этот маниакальный безудерж мы расплачиваемся сполна, что вполне справедливо.

***

Хорошему музыканту мы прощаем все те банальности, что нам приходится от него выслушивать. Философия и музыка – вещи несовместимые. Видение мира у того, кто одарён музыкальными способностями, резко отличается от мировоззрения болтуна, чей дар – сжигать себя в словах налево и направо. Музыкант более сдержан, терпелив и, как правило, никуда не спешит.

Поэты гораздо ближе к мелодиям, поэтому музыкант найдёт общий язык скорее с рифмоплётом, нежели с мыслителем. Более того, что есть музыка, как не поэзия в звуке?

***

Очень странно смех граничит с распадом атомов.

***

В древнегреческой мифологии боги восседали на Олимпе, устраивали пиры, состязания, споры и по ходу дела шутили. В библейском сказании о рае Адам не смеялся до тех пор, пока не узнал, что умрёт. Значит ли это, что шутка — достояние только богов, тогда как смех — привилегия простого смертного? Вероятно, где-то на подсознательном уровне комедиант испытывает подобное ощущение и его тщеславию куда приятней, когда он насмешил остальных, нежели самого себя. Если представить себе язык злого шутника, он говорил бы примерно так: «Я — бог, и я бессмертен. И потому могу шутить сколько мне влезет. Ты же — смейся, ведь это может оказаться твоим последним смешком». И тут уже вправе хохотать сам Бог.

***

Человек, имеющий детей – шизофреник, высвободивший своих демонов наружу.

***

Повешение – это когда верёвка признаётся в любви определённой шее, и в ответ получает взаимность.

***

Юмор — позиция, при которой лёгкость восприятия напрямую граничит с нереальностью бытия.

***

Музыка как процесс познания: самые сокровенные мелодии нашей души звучат через неё; она носит на себе самые различные страсти; в ней, может быть, заключена сама тайна человеческого существования. «Ибо тот, кто живёт, живёт всегда с песней».
Стоит лишь внимательно присмотреться, как понимаешь, что с песней живут либо безумцы, либо пьяницы.

***

Ощутить такой прилив сил, который смог бы снести этот мир до основания. Всё и так кажется неживым, а вечность — не более, чем константа гниения.

***

Только и слышишь со всех сторон: «В чём смысл? Каково наше предназначение?». Вообще-то куски плоти гниют, а не задаются такими вопросами. Если они встают у нас перед глазами, то только для того, чтобы затмить картину нашего разложения, будто бы в распаде атомов есть какой-то смысл.

***

Мы упали в неприлично растянутый оргазм во времени и, пусть он иногда перемежается вздохами и стонами, а экстазы сотрясают тело, разряжая черепную коробку, скелет остаётся единственным, кто умеет притормаживать эти сумасшедшие припадки.

***

Одиночество – настолько мощный инструмент познания, что он способен как извести нашу душу до полного изнеможения (чего очень боится чернь, потому липнет друг к другу, как муха), так и поднять её на вершины, недоступные простому человеческому взору.

***

Ни благополучие, ни умеренность не свойственна неоднозначной душе: имеющий её либо пресыщается до блёва, либо голодает до костей.

***

На встрече со старым знакомым мы разговорились о философии, где я мимоходом упомянул про Шопенгауэра – на что тот мне ответил: «Эрудированный чёрт». Первым моим желанием было – выдать пощечину. Однако, опомнившись, мне всё же пришлось с ним согласиться. В эрудированности действительно есть нечто бесовское… Кто есть эрудит, как не вечно ненасытный зверь, бросающийся то на одного, то на другого автора в тщётной надежде когда-нибудь утолить свой интеллектуальный голод?
Чрезмерная страсть к книгам (как и любая другая) – тоже своего рода разврат, проституция мысли.

***

Сведение своих социальных контактов к минимуму – единственная прерогатива горожанина, в котором осталась хоть капля трезвомыслия, чтобы противостоять всеобщему безумия.

***

Сойти с ума, как и умереть — значит невольно признаться в том, что этот мир измотал тебя до предела. В конечном счёте, выбор у нас остается или в пользу того или другого. Гении, сумасшедшие, самоубийцы (а то и всё в одном) – все они имеют отличительную черту, перекрывающую им любые пути к спасению – острое как нож сознание трагичности бытия, понимание того, что Рай утрачен безвозвратно. Их существование – это пульсирующая агония, поддерживаемая временем и им же уничтожаемая.

***

Животные ограждены от безумия, т.к. им неведома идея смерти.

***

Когда мне случается вглядываться в зеркало, я тут же замечаю как год за годом моё лицо обезображивается из-за чрезмерного количества страданий. Есть какой-то сладостный мазохизм в наблюдении за собственным гниением. Таким ходом скоро достигну пика «красоты», коей каждый сможет насладиться, любуясь моим трупом.

***

Не понимаю как кто-то может чему-то радоваться, когда всё так и охвачено очагом разложения. Необходим известный сбой мозга, чтобы благословить хоть одну вещь в мире, помимо музыки.

***

Томиться в одиночестве как в тюрьме – и так вплоть до мига, пока не тронется рассудок. Никто не придёт на помощь – все «слишком заняты».

***

Любые нападки на бога не имеют под собой оснований, ибо он создавал мир прямо противоположный этому. У этого слабака не хватило смелости уничтожить неудавшееся творение, благодаря чему и появилась история…

***

Человек – Адам, подточенный развратом.

***

Обходиться без женщин, как обходятся без одного ребра. Насыщаться плодами то гнева, то меланхолии. Отдаваться во власть настроений, подобно тому как шлюха отдаётся своим клиентам.

***

Интересно, какое событие могло бы дать мне досрочный отпуск в небытие?

***

Отправляясь на любую встречу, заранее готовить себя к гневу, моральному уничтожению, унижению, опустошению словами, коими располагает собеседник. Любой разговор в той или иной степени разочаровывает. Как известно, идеальных болтунов не бывает. Даже в абсолютном молчании с двух сторон чувствуется неловкость.
Не питать надежды, что удастся вернуться невредимым после диалога… Кто знает, сколько сумасшедших гуляет на свободе? Городской сброд – не иначе как колония тайных преступников. А залог душевного равновесия – крайняя недоверчивость к людям. Следует подозревать даже ангелов…

***

Принюхайтесь к своим рукам: пока вы молоды, они непременно запахнут преступлением.

***

Частым мыслям о женщинах я обязан исключительно своему вкусу ко всему дурному.

***

У кого ещё можно встретить такую тягу к безумию, как не у героев Лавкрафта? Они доходят вплоть до того, что выстраивают вокруг него свою карьеру, а само схождение с ума ставят себе главной задачей.

Прогулка в пропасть

Преисполненный отвращения к так называемой «живой» музыке, я обратился к электронной и нашёл в её лице такие ипостаси, которые сразили бы самого Бога, будь у этой старой апатичной шлюхи хоть капля желания покружить в бездне и раствориться в бешеном ритме танца.

***

В герметизме вселенной, этой развернутой шизофрении Бога, дьявол строит свои проекты и оживляет цветы безумного существования.

***

В прострации великолепной бессонницы я смотрел на одиночество осеннего дуба и заметил, что ему это не по нраву. Из приличия он продолжал упорно молчать и, дабы не беспокоить его своими бреднями, я смотался восвояси.

***

Парадокс в том, что ежедневно созерцая рожи шатающихся трупов, мы сокрушаемся при виде эпилептиков (коим является любой из живущих), впредь утративших способность таскать на себе судороги и припадки…

***

Уютно обустроившись в гробу, нашедшая покой в последнем пристанище, моя душа уже давно дожидается момента, когда к ней присоединится эта гниющая падаль, некогда её носившая…

***

Идеал беспристрастности: ограничиться простым наблюдением и холодной констатацией фактов; заморозить бурлящую кровь, а потом выкинуть её за ненадобностью; и бледным призраком бродить среди мёртвого мира, не забывая кого-нибудь тиранизировать, даже во снах…

***

Почему состояние беспристрастности столь труднодостижимо? Потому что жить – значит находиться во власти бешеных страстей, пребывать по ту сторону равнодушия, бесноваться. Быть человеком и быть душевнобольным – суть синонимы.

***

Принимающий участие в мировом безумии делает невольное признание в том, что смирительная рубашка пришлась ему по вкусу. Только циник ведёт себя как капризный ребенок: перемерив всевозможные костюмы, он однажды делает открытие, что ни один из них ему не подойдёт, что он – особенный сумасшедший. Сумасшедший, сознающий свой психоз… Однако, кичиться своей отличительностью он не собирается, а вся разница между ним и тем, кто проламывает стены черепом, сводится лишь к отсутствию поводов у первого.
А ведь радость и безмятежность – самые обманчивые состояния, смерть их преподносит как подарок — чтобы в этом удостовериться, достаточно взглянуть на трупа. Так будем же, пока живы, выставлять свой товар на ярмарке несчастий, корчить гримасы создателю, выкидывать кумиров на помойку, как просроченный продукт, послаблять иллюзии друг друга, дабы бытие стало более сносным. Ведь в таком случае оно сведётся к простому пониманию, что жизнь не является чем-то особенным, из ряда вон выходящим. Каждый бы тогда пришел к тому, что она – затянувшийся анекдот с приправой псевдотрагедии — и не более того. Останутся те, кто будет не прочь досмотреть сюжет своих угасаний до конца и те, кого они утомят настолько, что они со стоическим спокойствием прекратят им внимать и вернутся домой – в тот мир, откуда они пришли.

***

Хладнокровные личности потому и притягивают остальных, т.к. олицетворяют собой мир до его непосредственного появления. Подсознательное стремление к состоянию, предшествовавшему нашему рождению, заложено в самой природе человека, во всём его поведении. Конечно, мы вовсе не против понаблюдать за сумасшедшим, принимающем планету за чистую монету – он поражает нас, сводя вселенскую ложь к невинности. Упразднив свои страдания, он оставляет их правдолюбцам и больным телесными недугами, что почти одно и тоже.

***

Нет ни изменчивости, ни прогресса, ни «улучшений» — всё это лишь наглядность всеобщего упадка.

***

Если ты был одинок хотя бы мгновение, ты был одинок всю жизнь. Просто нужен был повод, чтобы это узнать…

***

Перечитывая Чорана, складывается такое впечатление, что он считал себя самым несчастным на земле. Если б он только знал, что бывают ещё несчастнее! Написал бы он тогда хоть строчку?

***

Нам не дано познать меру несчастья другого. Потому мы никогда не поймем его полностью.

***

Не стоит обманываться на этот счёт — все страдания уходят корнями в половую неудовлетворенность. Стремление убить себя тем выше, чем больше человек носит на себе ярмо сексуальности, не находящей себе объекта вовне. Тогда она обращается вовнутрь и начинает там такую подрывную деятельность, что в итоге хочется одного – исчезнуть навсегда.

***

Осознав степень своего невезения, дойдя до последней ступени боли, я пришел к тому, что меня не спасёт ни безумие, ни даже смерть. Средство для излечения от векового горя ещё не придумано. Да и вряд ли таковое когда-нибудь будет…

***

Я смотрю на всех этих тинэйджеров и, не обольщаясь иллюзией их кратковременного бунтарского духа, вижу как вскорости они уходят в разврат, далее – в семью, затем – прямиком в гроб. И весь интерес к ним тут же пропадает.

***

Примерно с 13-летнего возраста можно смело причислять себе звание созревшего для петли.

***

Безусловно, Ницше наиболее понятен нигилистам, каковым был он и сам. Наверное, каждый, кто начинал с ним знакомство, особенно в тот период, когда не все надежды ещё были потеряны, опьянялся его Заратустрой. Про Чорана такого сказать не могу… Я стал его читать, когда вместо красных телец по моей крови уже вовсю растекалось разочарование…

***

Наблюдая за проблемами других, мне хочется одного – кататься по полу от смеха. До того они мне кажутся мелочными и незначительными по сравнению с собственными.

***

Вот уже сколько лет я подыскиваю слова для определения своего отчаяния. В такие моменты сам себе напоминаешь глупца, тщётно пытающегося выразить невыразимое.

***

Что только не пыталось выкорчевать разум – религии, мораль, семья, работа… А вот половому влечению это удаётся без малейших усилий.

***

Мир перестал быть загадочным с тех пор, как явилось знание о смерти. Ведь именно она открыла нам главную тайну – всему когда-нибудь конец… На месте любого я бы уже давно сложил оружие и предался такой праздности и разврату, которые смогли бы хоть на мгновение заглушить это смертоносное сознание…

***

Меланхолия подготавливает почву для отчаяния так же, как долгая печаль вскоре выливается в неистовое буйство. Апатия – это экономия сил для нового пожара нервов.

***

Чтобы добиваться славы, приходится идти на унижения. Всегда испытываешь ужас, когда кто-то тебя читает. Если пишешь для себя, не особенно переживая за коммерческий успех книги, судить тебя вправе только бог. Даже если его нет…

***

Развращённость человека вовсе не говорит о его непостоянстве. Как может быть непостоянен тот, кто так и упорствует в саморазрушении?

На похоронах слащавого жанра

Поэзия… Что это за удивительно никчёмный феномен придания миру выразительности, которой он никак не обладает? Неужели тот и вправду настолько поэтичен, что по первому зову «вдохновения» нужно тут же хвататься за перо, дабы придать уродствам вселенной шик, напомадить трупов, выставляя природу в таком свете, что не будь она немой и неодухотворенной, расхохоталась бы на месте? «Вам неведомы порывы вдохновения, все ваши ночи бесплодны, поскольку проводите вы их без вашей музы» — могли бы возразить мне эти утончённые шалопаи, припадочные от возвышенного.
— Всё это верно, — мог бы в свою очередь заметить я им, — но лучше уж и вовсе обходиться без того слабого демона, что заставляет вас коверкать слова, а не империи, выстраивать из них ряд бесполезных рифм и псевдосмыслов. Все вы – потерянный сброд из домашних сорвиголов и несостоявшихся алкоголиков, раз в целях веселья предпочли слова вину. Если бы самому атлетично сложенному спартанцу пришло бы вдруг в голову почитать где-нибудь стишки невоенного содержания — с ним бы даже не стали церемониться. Скала, орошённая его кровью, искупила бы слабость духа, повернувшегося в сторону сомнительных завоеваний. Античные философы также не принимали поэзию, видя в ней размягчение духа. Скептицизм некоторых греческих стоиков вообще не позволял прибегать к любому виду творчества, видя в нём коварную ловушку разума. Уже Гомер предвещал упадок — что уж говорить о современной поэзии, которой давно неведом жанр подлинной трагедии, не связанной с тем чрезмерным отрицанием, что идёт от Бодлера и до наших дней. Поэзия началась с прославления жизни и закончилась её неприятием. Так рушится наша последняя из надежд в поисках вечности, бремя которой мы возлагаем на плечи искусства, но вскоре и они рушатся под её непосильным напором. История устала агонизировать, вернувшись к тому, с чего началась – к лени и праздности. Нынешняя проза разъедает саму себя, либо кажется чрезмерно пошлой: теперь невозможно воспринимать её адекватно, не боясь за помутнение своего рассудка. Ещё недавно жизнь хоть как-то догорала на руинах, предаваясь ностальгии о своём бурном прошлом. В настоящее время нас изгнали даже сны, превратившиеся в сплошные кошмары из-за обильного наличия неврозов, что мы скопили за годы городской жизни. Грёзы перестали быть грёзами: теперь в них появился человек и отравил все наши мечты, которые, как и любовь, могут быть чистыми только без присутствия его отвратительной физиономии. И куда, спрашивается, податься, когда нас всё время подгоняет безумная жажда бытия, плоды которого мы даже толком то и не вкусили? Где нам обрести хотя бы малую толику рая, а лучше ада? В поэзии? Нет уж, извольте. Жанр отжил свое ещё столетие назад, но продолжает биться в конвульсиях умирающего, как бы отказывающегося прибегнуть к асфиксии, предпочитая дышать замутнённым воздухом вместо того, чтобы пожаловать на собственные похороны.
По крайне мере, подобные порицания и постоянная критика уделяет внимание этим тщеславным самоучкам, также как атеизм делает честь богу, его отрицая. Глядишь, язвительность, желчь и вообще жёсткий напор подтолкнут этих мягкотелых негодяев и обманщиков на всеобщей ярмарке знаний, к тому, что зовётся «разрушительной» поэзией. Если они когда-нибудь и дойдут до её уровня, это всё-таки будет «прогресс», переход от бессилия к мести.
Но кому они мстят? Да и мстят ли? Этот древнейший инстинкт жизни едва ли у них заметен. «Гений может нести что угодно, но если это сказано лирично, красиво и понятно (стало быть, поэтично) – мы простим ему все его прегрешения и обязательно похвалим» — вот он, подсознательный механизм восприятия стихов.
За немногими исключениями, поэты – это кучка неудачников, потерявших жизненные ориентиры. И в качестве утешения им выпадает слава, которой они обязательно станут кичиться на каждом углу. Уши вянут, если их послушать… Пропадает весь восторг, а вместе с ним и желание искать уникальное. Кайуа Роже, кстати, ставил этот класс (не сословие даже) настолько низко, что не счёл даже нужным снисходить до ненависти. Он лишь презирал их, как мы презираем всё вялое, безжизненное и неспособное, и обходим стороной мусор, от которого так и веет стародавней гнилью разложения…
При всём этом, народ этот очень хитер: если они вдруг узнают, что вы на дух не переносите ни одного из поэтов, то сочтут вас либо умалишённым, либо недоноском. Они обвинят ваш желудок в неспособности переваривать кал. «Уж лучше я съем порцию дерьма, чем стану читать ваши дрянные книжонки» — мог бы ответить на манер героев де Сада здравомыслящий человек приставучему рифмоплету.
Людские страдания никогда не стоили того, чтобы о них говорили вслух (только с самим собой!), а уж тем более воспевали… Всё это признаки одряхлевшей цивилизации – в ней курит фимиам лени даже цензура. Представьте себе льва, в благоговейнейшем трепете поднявшего глаза к небу и читающего свои сочинения самке… А ведь романтики в любви делают то же самое. «Чёрные» романтики – аналогичное, только с трупами. В этом хотя бы есть какая-то изысканность. Я, конечно, понимаю, что женщины, как существа с более сложной психической организацией, требуют от своих возлюбленных священного бреда, дабы те всеми способами доказывали им, что их влечение не обусловлено одним только отверстием в известном месте, что та дыра, что повыше, тоже умеет доставлять удовольствие, не связанное с постельной гимнастикой.
Упиваться небытием слов аж до неприличия — верный шаг к желтому дому. Следовало бы заключать в психушку каждого, кто срифмовал хоть две строчки. Период моего увлечения поэзией совпал с выпиской из психиатрической клиники. Стало быть, когда я ещё был не в себе. Можно ли представить себе место наименее поэтичное, чем дурдом! По живописности с ним может конкурировать разве что тюрьма. Ты носишься по коридорам со своей меланхолией, а тебя тут же пичкают таблетками, словно ты замыслил великий саботаж, хотя в упоении немыслимым ты едва ли способен причинить вред себе, не говоря уже о том, чтобы доставлять его другим… Слишком уж изматывают самопожирания, чтобы у нас остались силы перекусить кем-либо ещё. Психиатрам непонятно как кто-то может вынашивать в себе подобные состояния: в скором времени вид «человек скучающий» будет восприниматься ими как аномалия. Если бы поэт взял уроки мудрости у смирительной рубашки, то навсегда бы забыл и причины и следствия, которые привели его к ней. После такого «обновления» ему было бы легче приобщиться к искусству антипоэзии – цинизму, с его не менее притягательными пропастями, с той лишь разницей, что теперь они не опьяняют, а выводят из беспробудного запоя. А о своём былом увлечении он вспоминал бы с вздохом и тоской – чувством, кстати, вполне поэтичным. По мере того как мы растрачиваем наши иллюзии и стареем, наши глаза больше не желают видеть ложных снов, мы всё больше тяготеем к антиутопии, а не к сказкам, и в итоге становимся скептиками, то бишь преждевременными трупами.
Я пресытился поэтами подобно тому, как пресыщается неутомимая гетера, готовая ради следующей возможности наслаждений терпеть и беспощадную скуку, но только не выслушивать речи тошнотворных поэтов! Верно то, что поэзия напрямую связана с эротикой – только не надо низводить её до одних только слов. И всё же, куда подогревающе воздействуют на организм крики, стоны, вопли, вздохи, изрыгания проклятий и богохульств, и пение… Поэтому давайте сколотим гроб нашим недомеркам-поэтам, и спихнём их туда со всей душой. Пускай они познают забытость, покинутость и разочарование – не будем принуждать их к большему из милосердия, хотя бы для того, чтоб показать им, что яд, который они из себя источают, нисколько не затрагивает нашей сути, не пробирается в наши органы и не начинает там подрывную деятельность. Всего лишь сбросить пыль со своего воротника – нечто подобное нужно сделать и с поэзией.

Прерванный половой монолог

Половой акт это, несомненно, некий пакт с дьяволом, скреплённый кровью нижних мочеполовых путей. Поскольку мы отказываемся пускать кровь при первом же захватившем нас порыве (ибо это изысканное удовольствие не для всех мазохистов), нам предлагается избрать путь более доступный, без минимального урона телу, к тому же, предвещающий сладострастие.
Каждый раз, как мы занимаемся сексом, мы тем самым говорим «да» хаосу, облачившемуся в определённые формы. Процесс измельчания дьявольских сил можно представить так: оргии-разгул-совокупление-онанизм-воздержание. Последнее предполагает отказ во имя себя самого, если мы устаём от своего военного предводителя – сатаны, и отказываемся потакать его нашёптываниям, вдохновляющих нас на известные любовные подвиги.
Зачатие, видимое зло, искупается любовными утехами без последствий для планеты, которые, в свою очередь, оставляют в нас глухую боль – за то, что увильнули от возможности поучаствовать в сотворении мира, ограничившись лишь внешней стороной сомнительного предприятия по слиянию остатков взаимных экстазов. Отказ вообще – выпадение из под влияния дурных начал. Это как бы возвращение в спящую сонму первородных стихий, безмятежных и поражённых безволием… Притом, самое трудное это именно выкорчевать всё болезненное и тленное, что напрямую связано с материей, из мысли.
Тоска – первый и последний симптом потери, причём потери тем более ценной, что мы не можем выстроить себе её конкретные очертания, расплывчатые корни которого уводят нас в детство, а то и вообще в начало до появления времен.
Вспомните боль и первый миг утраты вашей невинности. Физический акт тут был не причем. Он – лишь логическое довершение начавшегося в вас распада. Еда укрепляет сопричастность к бытию, к тому, что рождено и нежится в пороке. Заслуживает ли упоминания аскетизм? Ещё как! — Если учесть, что изобилие в одном порождает потребность изобилия в другом, охватывая все аспекты, что по сути не оставляет области для свободы, смыкая всё в одни только привычки.
Физиологическое пресыщение обращается к разуму: «Спаси меня от бездны всепоглощающей скуки!». Но как он это сделает, если не обезумеет? На него возложены все надежды на спасение и если он хочет их оправдать, ему придётся взорвать себя, то бишь самоупраздниться. Сумасшедший – это одно лишь тело, заинтересованное в себе самом, поразительно концентрирующееся на открывшихся ему мирах, спустившихся к нему благодаря лени его мозга, который отказался строить баррикады против неведомого света. Раньше путь его разума освещало одно солнце, теперь же – тысячи таких солнц… Созерцание немыслимых плясок смерти… В танце и пении есть нечто, взятое из первобытных оргий, проходивших под какофонии надтреснутых мелодий, притягательная сила коих завораживает нас и по сей день… Улыбка какого-нибудь животного свела бы нас с ума – что уж говорить о смеющемся растении или камне, рассказывающем анекдот?
Однако, мы порочны, безмерно порочны – оттого весь спектр эмоций запечатляется на наших лицах. Не в силах забыть, кто мы такие и откуда явились, мы пытаемся, строя физиономии, увильнуть от чересчур уж ясного ответа (никто и ниоткуда), и увлекаем всех в эту бездонную пропасть под названием «жизнь» — мы скользим в неё, как полагается мерзким тварям, к тому же ещё и обезумевшим! Нас не извиняет и то, что мы были заражены эпидемией жизни ещё до своего рождения, иначе бы не появились на свет… Прошу выдать мне орден инквизитора, дабы я мог спалить всю человеческую утварь дотла! Или пришлите хотя бы многомиллиардный комплект смирительных рубашек, в которые я буду заключать каждого, кто произнесёт хоть слово. Молчите! Неужели не ясно, что слова это всего лишь способ вызвать звук, причём потрясающий только в одном – в пустоте, которую он сеет вокруг себя? На швейные фабрики следовало бы отправлять болтунов – с тем, чтобы им заштопали там рот. Наслаждайтесь безучастно! – дабы в дальнейшем вам не пришлось ударяться в пошлость, разглагольствуя о своих любовных похождениях. Где же место скромности? Собеседники всегда дрожат от страха – и с тем большим пылом они молотят языками, чем глубже загнаны сии звери!
«Получается, ваши монологи – тоже вздор, раз вы обращаетесь с ними к воображаемому собеседнику, не находя такового в реальности?» — спрашивает невесть откуда взявшийся голос.
«В какой ещё реальности, друг мой? Собственной персоной вы изволили вещать из самого небытия, а потому все толки что существует, а что нет – чистейшая несуразица. Отвечая же на ваш вопрос, к кому я обращаюсь, мог бы на манер отшельников сказать, что к богу, если бы это слово имело для меня хоть какой-то смысл».
— Однако вы снисходите всё из той же слабости к общению, которой поражен весь род людской. Только у вас её форма несколько утонченная, впрочем, ни капли не оригинальная.
— Спасибо вам за сие откровение, незваный гость! Больше всего люблю, когда меня мешают с грязью. Но мы чересчур заболтались – не угодно ли вам уйти?
— Вот так и кончается дружба – с правды!

В зачарованности невозможным

«Почему, когда я вижу тебя, за твоей мимолетной улыбкой скрывается многолетняя скорбь, а когда ты хочешь засмеяться, тебе приходится пересиливать себя, словно ты чуть было не совершил преступление?»
«Дело в том, что я с рождения старик. Ещё с детства я сохранял дистанцию между собой и другими людьми, считая их радости ничем не обоснованными, вызванными простым смещением фокуса под тупым углом. В раннем отрочестве я ушёл в себя, стыдясь находиться в любом обществе, кроме компании собственного одиночества. К юности появилась потребность в мистиках и жажда найти абсолют. Я ловил экстазы и хотел раствориться в боге, чтобы на мне не осталось и следа человеческого. Тогда у меня ещё оставались кое-какие эмоции, но диссоциативы прикончили их бесповоротно, одновременно возвысив меня над «чувственностью», но взамен убили тот участок памяти, который помнил как искренно чему-то радоваться или по-настоящему горевать из-за пустяков. В тот озаряющий миг всё показалось мне ничтожным, всё, кроме смерти, к которой впредь были направлены все мои помыслы и желания. Чуть позже в мою истлевшую душу проникло зерно философии, дабы истребить её до основания. В тот период я использовал разврат для самоуничижения, а самоубийство рассматривал как единственный способ хоть как-то самоутвердиться. Пережив оба наваждения, я словно оборонил нить времени, связывавшего меня с существованием как таковым. Отныне всё стало казаться мне непостижимым. В наказание за то, что посягнул и усомнился в законах мироздания, я оказался вышвырнут за пределы времени, которое забросило меня в дурную бесконечность – её пытки я ощущаю на себе ежесекундно безо всякой остановки, что бы ни делал. Переместившись из центра на периферию, всё стало видеться мне в свете смерти, а потому всякий объект перестал для меня реально существовать, поражая размерами своего смехотворного, но в то же время жуткого небытия. Поразившая меня несерьёзность всего сущего заставила предать всех и вся, кроме одного – своего одиночества. Видимо, оно наконец ощутило надо мной свою тираническую власть, и стала распространять её на своего жалкого раба, вознамерившегося было полностью подчинить себе предмет излюбленного культа. Тогда мои мгновения застыли ещё в более пустой монотонности — пришёл навсегда конец моему восторгу. Пришедшее ему на смену оцепенение до неузнаваемости исказило мою гримасу, а постоянные приливы тоски, меланхолии и отчаяния, попеременно сменяющие друг друга, будто по строгому графику, окончательно её добили. Если я и пытаюсь выдавить из себя мимические жесты, то они всегда являются лишь игрой слепых сил, жертвой которых пала марионетка со сломанной волей, вроде меня».

Диалог с провидением

Вступая в разговор с любым человеком, имеющим заблуждения на свой и чужой счёт, невольно приходится на время приспосабливаться к его иллюзиям, которые тот повсюду таскает с собой, как вторые потроха. Дело тут даже не в самих истинах, которые могли бы раскрыть глаза нашему собеседнику на смехотворность любых вынашиваемых им планов, нет – тут дело в силе, неведомым образом позволяющей им сопротивляться ночным откровениям. Кого-то мысль о смерти оставляет равнодушным, другого – приводит в экстаз, третьего – парализует, и т.д. Мы не в силах вот так взять и разом уничтожить словами оболочку, сотканную из целей, инстинктов, желаний, и пр. Отдельный автор, событие, государство или индивид могут лишь ускорить наше падение, аналогично тому, как убийца убыстряет ход времени своей жертвы (а что есть книги, как не осада души, а диалог, как не тирания нереализовавшего себя палача, месть за свою неудачу?). Но главной причиной того, что земля ушла у нас из-под ног, всегда будем мы сами. Засыпая упрёками любого, кто попался нам под руку в неподходящий для него момент, в момент нашего пониженного настроения, мы в то же время прекрасно пониманием, что он не виноват в том, какие мы есть. Тем не менее, тот факт, что козёл отпущения согласился делить вместе с нами воздух и занимать в пространстве отдельную точку (к тому же он ещё отнимает наше время), причём, оказавшись при этом намного удачливее нас – отнюдь не располагает нас к снисхождению к его персоне. Скорее, наоборот, подтачивает нашу ненависть. Ведь уже одним фактом своего существования он ворует нашу агонию, перераспределяя её на свой лад, задней мыслью или напрямую унижая нас тем, что мы не удосуживаемся извлекать выгоду из своих несчастий. Мы оба страдаем примерно одинаково, но почему один из нас выходит из горестей с несломленной волей, тогда как другой вынужден искупать его смехотворное величие своим упадочным состоянием? Что он сделал такого примечательного, чем вызывал милость богов, чтобы увильнуть от проклятий, в то время как мы навлекли на себя только их гнев? Может, он имеет какие-то отличительные черты, кричащие сами за себя и не требующие дальнейших разъяснений? Давайте повнимательней всмотримся в труп, расцветающий на всеобщей поляне печалей, как какой-нибудь дивный цветок. Обратимся за ответом к всезнающему провидению, неусыпно наблюдающему за зрелищем наших угасаний. Чем же отличается выскочка от нас, простых смертных? «Нескромной важностью. Он ползает во мраке своих дней, словно никогда не испустит последний вздох. Смерть для него – не более чем пустой звук, набор букв, простая формальность. Хоть он и знает, что когда-нибудь умрёт, это едва ли его колеблет. Круг его забот сосредоточен совершенно на другом». Вот как! И на чём же? «Он под корень заражён идеей мнимого благополучия, которое отнюдь не считает таковым. А потому потеет и пыхтит сверх нормы, устремляя все свои потуги к деятельности в сторону достижения так называемого счастья». И в чём же оно заключено? «В незнании того, насколько ты несчастен. В чём-то он оказался мудрее вас, ясновидцев, когда раз и навсегда решил отказаться от предлагаемой ему бездны знаний о самом себе, что неминуемо заводит в тупик». А не намечается ли каких изменений, разумею к худшему? «Абсолютно никаких. Хоть он и эгоистичен, его радости и печали всегда зависят лишь от внешних обстоятельств. Самоуглублением, как таковым, он не занимается». А бывает ли он искренен? «Никогда. Люди и знания для него – всего лишь средства выжить любой ценой. Если ему и случается время от времени вести серьёзные диалоги, то и тогда он надевает маску мудрости, облачаясь в формулы знаменитых философов». И он ни на секунду не сожалеет о своей участи? «Ни капли. Сожаления – не его удел. Подобному тому, как свинья любит барахтаться в грязи, также и он – довольствуется местом под солнцем». А нужда, болезни, старость совсем его не угнетают? «Он не ведает нужды ни в чём другом, кроме своих физиологических отправлений. Любая частная собственность только помогает ему в этом. Против физических недугов у него есть аптека и лечащий врач. В случае душевного кризиса на помощь приходят психиатры и психоаналитики. Пара платных сеансов, и всё возвращается в норму. Что касается его старости, то она у него, как правило, скрашена детьми и внуками, так что даже на смертном поприще он не чувствует себя одиноким». Вот досада! Он не любит своё одиночество? «Да он и толком то не знает, что это такое. Подобие одиночества он испытывает при отсутствии деятельности или если рядом не оказывается тех людей, к которым он привык и питает искреннюю привязанность». Что оставляет он, уходя? Как спокойно мирится с тем, что на его долю выпадает самая заурядная судьба, невыносимая для гордых и независимых умов? «Начнём по порядку. Уходя, он, как правило, не оставляет ничего, кроме долгов, которые придётся разгребать его наследникам… Зверю неведомы угрызения совести – так чего ради на смертном одре он будет сокрушаться из-за того, что не оставил после себя ни одного великого произведения или хотя бы какой-нибудь памфлет? Теперь второе. Аналогично тому, как ты меняешь свои головокружения, как шляпы, а отчаяния, как рубашки, в целом приспосабливаясь и к тем и другим, – также и он чувствует себя как рыба в воде среди апофеоза заурядности и среди таких же, как он сам, имя которым – масса». Как, должно быть, унизительно иметь ничем не примечательную звезду, которая не удостоила тебя даже своими проклятиями и злодеяниями. Ведь это равносильно тому, что и вовсе не иметь судьбы! Ни тебе тиран, ни святой. Так возблагодарим же провидение за то, что к нам, обсевкам и отщепенцам человеческого рода, к нам, последним маргиналам, оно воспылало неистовой ненавистью кровожаднейшего из мстителей, ведь все наши иллюзии были методически похоронены под его строгим надзором, а мы так измотались из-за их отсутствия, что у нас даже не осталось сил наложить на себя руки. Особая милость рока сделала нас избранными, наделив печатью отверженных, в то время как другие избранные, томящиеся в фальшивом рае и принимающие его за абсолют, отмечены господним перстнем. Но в том то вся загвоздка, что наша исключительность, которую мы сознаем как крайнее убожество, порою ставит нас выше самого бога.

Пустое

Я настолько же пустой, как сама жизнь, доведённая до крайней степени истощения. Бунтующий аппендикс в организме общества.

***

Исследователь степеней падения, бакалавр несчастий, кандидат в петлю, невольный участник всемирного конкурса по разложению, претендент на звание апатрида…

***

Ежедневно изничтожать свою бренную плоть, всё равно – самому или с помощью кого-нибудь! Жечь, кромсать, выматывать её аскезами, гибнуть в стонах экстаза, разрываться в молитвах, независимо от того, веруем мы или нет! Терзать её предметами излюбленного фетиша, не забывая подрывать подозрительную активность органов! Мазохистская одержимость смертью, идеей небытия, сотворение апокалипсиса, культ логики, призыв Сатаны!

***

Жизнь – место, где нет и намёка на свет.

***

По-настоящему нам принадлежит лишь наше самоубийство, которое мы вынашиваем в себе годами и взращиваем как родное дитя.

***

Я тщательно пытаюсь активировать на всю мощь инстинкт смерти, но всё напрасно – какая-то демоническая сила приковывает меня к этому нелепому миру.

***

Когда жизнь превращается только в простую привычку, требуется невероятно сильное потрясение, чтобы преодолеть эту наихудшую из привязанностей.

***

Как же я понимаю Беккета, не любившего никого, кроме своей жены. Цельность личности не предполагает распадения на множественность, любить более одного существа – тоже своего рода разврат, что, так или иначе, предполагает крах. В этом следует видеть причину того, что монотеизм восторжествовал над язычеством, также как любовь – феномен более поздний, нежели похождения по борделям.

***

Неудобоваримая желчная проза – только такой и должен быть «накрыт» наш литературный стол.

***

Меня взывает к жизни не сознание, но его угасание. Стоит только услышать как кто-нибудь расхваливает мне какой-нибудь предмет, отвращение не заставляет себя долго ждать. Действуя от противного, защищаюсь от назойливости вещей, захвативших глотки смертных и заявляющих о себе через них. Но стоит мне о чем-нибудь забыть, как это сразу предстаёт в выгодном свете. Сфера, не тронутая мыслью, суть чистая сфера.

***

Мир и вправду вышел бы интересным, если б до конца следовал канонам либо ада, либо рая. При условии, что последний мы бы научились сносить, несмотря на физиологическую невозможность переваривать пустоту…

***

Мы убьём в себе всё самое лучшее, когда нас будут интересовать только две вещи – политика и газеты. А ближе к себе станем в один прекрасный день, когда ко всему будем проявлять полное безразличие…

***

«Мистика и юмор — вещи несовместимые» (Чоран). Так и есть. Молодой Штайнер, к примеру, шутки шутил, пока увлекался Гёте, философией и женщинами. А вот стоило ему организовать Антропософское общество и стать во его главу, как он тут же стал неудобочитаемым. И это логично — пророк должен внушать страх, а не веселье.

***

Что есть «я» и почему оно выбрало именно это тело? Вопрос не имеет смысла, поскольку вопрошающий все ещё заинтересован в исследовании того, от чего бы следовало избавиться. Эгоизм приносит боль только при условии несоответствий желаний и воли, иначе говоря, когда загоняет себя в чересчур скромные для него рамки. Тираны ограничивались преступлениями – и в этом были скромны. Робкий Гитлер хотел завоевать всего-навсего целый мир, оставив на произвол другие планеты… Хотя наша заслуживает меньше того, чтобы быть завоёванной. Гораздо меньше…

***

Невозможно однажды срастись со страданием настолько, чтобы оно перестало существовать.

***

Как же скучно писать что-то своё, когда чужой гений затмевает твой собственный, делая его ничтожным и малопригодным!

***

Нужно быть безумным или не менее ординарным, чтобы браться за толкование любого из произведений! А как тогда выделить среди них оригинальное? – то, что не читает толпа… Известная истина!

***

Невозможный отшельник. Никто никогда не видел его, не слышал и не разговаривал с ним – до того он находился вне досягаемости посторонних взглядов, что выстроил броню против всеобъятности кого бы то ни было из представителей рода человеческого. Он прекрасно знал, что их воля воздействует на его волю, а их мнения всё решают… Зная свою буйную натуру, он не тратился на мечты о невозмутимости.

***

Кто-то из мыслителей сказал, что основная причина душевных страданий мужчины – это запертая в нём развращённая женская душа.

***

Бывает, желание писать хватает за горло как какой-нибудь скрытый недуг. Писать начинаешь, когда тебя вдруг «подкидывает», «переворачивает» — нет ничего приятней этих взлетов, и кто пережил их хоть раз в жизни, то, как бы не силился в дальнейшем, он никогда не сможет вытравить их из памяти. И переживаемый им кризис бесплодия будет давить с новой силой.
Озарение – источник неиссякаемой творческой силы.

***

Повсюду таскать с собой кишки, отказывающиеся вываливаться вместе с предметом их забот…

***

Как же мне знакомы все эти бесконечные метания Паскаля из одной крайности в другую. Такова прерогатива всех сомневающихся людей, которые то ли из-за своего хронического безволия, то ли в силу широких интересов не могут обрести уверенности ни в чём. Всё им кажется нереальным, даже бог, к коему ими всегда направляется последняя надежда на обретение чего-то существующего. Всё они принимают и ото всего отказываются — таков их единственный способ взаимодействия с вещами и миром.

***

Наряду с традиционным обрезанием следовало бы ввести другую его разновидность – обрезание языков. Получившийся таким образом «скопец вдвойне» уподобился бы самому богу, этому молчащему кастрату…

***

Скачивать альбомы, покупать сигареты, иногда не спать, изредка марать бумагу – вот и все мои амбиции.

***

Ты пользуешься предметами личной гигиены, приводя в порядок видимость плоти, гниение которой подтачивает тебя изнутри, с возрастом повергая во всё большее отчаяние… Вместо того, чтобы гоняться за чистоплотием, подарившем тебе не один невроз, лучше обрати свой взор в сторону свиньи, беззаботно купающейся в грязи, и сравни, кто из вас счастливее.

***

Повсюду я искал всевозможные бездны, в т.ч. и в других, но открыл в себе такие пустыни, какие и не снились отшельникам и разного рода маргиналам. Поразительно, как я ещё не рухнул под натиском их песков.

Июнь-декабрь 2013-го

Янко Венерин