Ныне от одного мудреца больше требуется, чем в древности от семерых, и в обхождении с одним человеком в нынешнее время надо больше искусства, чем некогда с целым народом.
Бальтазар Грасиан «Остроумие, или Искусство изощренного ума»
Грозы на Верхней Луаре налетают внезапно, особенно летом, на исходе дня. Небо незаметно затягивают темные облака, загораживая собой солнце, поднимается порывистый ветер. Со скрипом раскачиваются деревья. Горизонт озаряют внезапные вспышки. Ветер крепчает, все Вокруг погружается в черноту. Ударяет молния, и пейзаж заливается ослепительным белым светом. Грохочет гром. Начинает накрапывать дождь, падают первые крупные капли, и воздух наполняет сладкий аромат необработанной почвы. Вдруг начинается град. Ветер усиливается, и одинокий человек, попавший в его власть, чувствует себя абсолютно беззащитным.
Эти драматические зарисовки не слишком сильно отличались от бурь, сотрясавших экономический и политический пейзаж. На самом деле, природный катаклизм случается тогда, когда температура зашкаливает, а давление приближается к опасной норме. Часто тревожные симптомы остаются без внимания. Несмотря на жару и зной, состояния растут, бизнес процветает, биржевые акции поднимаются в цене, и все это длится до тех пор, пока пузырь не лопается и не разверзаются хляби небесные. В начале 1970-х — именно тогда Дебор отправился скитаться по Европе — капиталистическое общество вступает в эру экономических обвалов и грозовых туч. Дебор покинул постреволюционный Париж в тот самый момент, когда шторма особенно сильно сотрясали глобальный капитализм. Некоторые из них Дебор наблюдал из осажденной крепости Шампо, другие пережил, скитаясь по Италии и Испании.
Первое темное облачко сгустилось на горизонте летом 1971 года, жарким августовским днем, когда без предварительного предупреждения президент Ричард Никсон девальвировал доллар. Он оторвал его от золотого стандарта, объявив об одностороннем выходе США из Бреттон-Вудского соглашения 1944 года. Практически за одну ночь прекратила существовавание финансово-экономическая система, на которой четверть века держался экспансионистский «зрелищный капитализм». Без пакта 1944 года, без свободного движения капиталов, умело перераспределяемых в нужном направлении, без внутреннего управления торговлей и финансами немыслимо представить себе экономическое процветание 1950-х и 1960-х годов. Однако на американскую экономику тяжким бременем легла дорогостоящая Вьетнамская война, и на Западе вновь повеяло холодным ветерком.
На самом деле, американский демарш 1971 года был связан с дефицитом торгового баланса: государство импортировало больше товаров, чем экспортировало. Никсон понимал, что фиксированный курс валют приведет к явной переоценке доллара, и американский рынок утратит конкурентоспособность. Потоп он не стал препятствовать падению доллара. Девальвация осла ; била тиски Бреттон-Вудского соглашения. Как следствие, был ликвидирован твердый обменный курс, и капиталы получили возможность беспрепятственно перетекать из одних стран в другие. В таких мучительных схватках зарождался капитализм, не регулируемый государством, капитализм, которому в силу его самой природы были предначертаны взлеты и падения. Но и это было еще не все. В очередной раз гром грянул в 1973 году, когда страны — экспортеры нефти (ОПЕК) ввели против Запада нефтяное эмбарго из-за их поддержки Израиля в конфликте с Сирией и Египтом. Цена за баррель нефти резко подскочила с 1,90 до 9,76 доллара (в 1979 году из-за стычек между Ираном и Ираком она поднялась еще больше — с 12,70 до 28,76 доллара за баррель).
Безмятежные дни дешевого бензина остались в прошлом. По развитым странам гуляли шквальные ветры. Бури обернулись глубочайшими рецессиями. Неоднородные экономики, уже скатывающиеся в кризис, не сумели переварить повышена цен на нефть. В1975 году банкротом объявил себя город Нью-Йорк, не справившийся с возросшей стоимостью энергоносителей и не сумевший обеспечить работу муниципальных служб. Финансовый кризис ударил по всем государственным структурам, по городу прокатилась волна забастовок — государственные служащие не намерены были сдаваться без борьбы. В 1978-1979 годах в Великобритании выдалась «зима недовольства». Из-за лоббистской деятельности мусорщиков и работников коммунального хозяйства, потребовавших от лейбористского правительства Джеймса Каллагана повысить зарплаты в их секторе, возникли перебои с электричеством. Призывы премьер-министра к самоограничению были встречены горами мусора и ехидством. Кейнсианство в экономике, то есть капитализм с человеческим лицом, за которое выступало лейбористское правительство, практически кануло в вечность.
В других странах экономические бури явились предвестниками политических беспорядков. В Италии, где Дебор находился в начале 1970-х, политический вакуум заполнила внепарламентская оппозиция, выросшая на руинах регулируемого капитализма. Ее деятельность вылилась в массовые волнения. Наивысшего размаха рабочее движение достигло в 1969 году, в так называемое «горячее лето» — пик классовой борьбы в послевоенный период. Страну парализовали стихийные забастовки. Рабочие требовали повышения зарплат и уважения к своему труду. Остановились заводы «Фиат» в Турине и «Пирелли» в Милане, затем к ним присоединились сотни предприятий по всей Италии. В довершение в декабре 1969 года в миланском банке на площади Фонтана, возле собора, где всегда собиралось много прихожан, взорвалась бомба. Шестнадцать человек погибли, нескольким оторвало голову, значительно большее число людей получили ранения. Полиция по горячим следам арестовала двух анархистов, связанных с левыми организациями. Однако в 1971 году расследование показало, что ответственность за взрыв несут неофашисты, за которыми, возможно, стояло правительство и итальянская секретная полиция (SID), пользующаяся зловещей славой. Левоцентристская правительственная коалиция оказалась не способна справиться с волной забастовок, захватом предприятий рабочими, скандалами и терактами, не говоря уже о кризисе и инфляции. На этом фоне активизировались «экстремистские» группировки как левого, так и правого толка.
Самой известной леворадикальной организацией стали Красные бригады — кровные братья немецкой группы Баадер-Майнхоф. Красные бригады нещадно критиковали всех и всё: правительство, дряхлую Итальянскую компартию (PCI), которая, по словам радикалов, изменила делу революционной борьбы и превратила итальянский марксизм в закостенелые догмы, оторванные от жизни. Красные бригады понимали «классовую борьбу» чисто «по-ленински» — как партизанскую войну. В 1970 году им пришлось уйти в подполье. Вскоре члены группировки проникнут на «красные» заводы Милана. Они организуют диверсии, жгут автомобили, подкладывают бомбы и похищают политических лидеров. Но очень быстро их деятельность выродилась, стала паразитической, подрывавшей и ослаблявшей международное леворадикальное движение.
С подачи итальянских властей они превратились в «безумцев и террористов», во врага общества номер один.
Не нашли они поддержки и в других кругах. В частности, от них открестился таинственный автор брошюры «Правдивый отчет о последней возможности спасти капитализм в Италии» (1975) Джанфранко Сангвинетти, пишущий под псевдонимом Цензор. Сангвинетти спрятался под лукавым прозвищем для того, чтобы изобразить невозмутимого и безжалостного итальянского капиталиста, рассматривающего «итальянский вопрос» с консервативных позиций (псевдоним позаимствован у Марка Порция Катона Старшего, римского историка и государственного деятеля, который сражался с Ганнибалом и философствовал о пользе аскетизма и пуританизма). Пятьсот экземпляров брошюры рассылаются крупнейшим итальянским бизнесменам, экономистам, политикам и журналистам с требованием поддержать реформаторскую Коммунистическую партию и лидеров профсоюзов и одновременно надавить на «автономное» революционное рабочее движение — пока не поздно. Красные бригады, по словам Цензора, маргинальны и практически не имеют поддержки среди населения. Истинная опасность исходит от разрозненных анархистских группировок, которые агитируют против работы по найму, объявляя ее противозаконной, и видят в итальянском экономическом кризисе крах всей экономики.
На самом деле Цензор был криптоситуационистом и ратовал за то, что отрицал на словах, а именно за рабочее самоуправление. Мнимый лобовой удар с правого фланга, воскрешающий в памяти Макиавелли и Клаузевица, был коварной уловкой в оппозиционной войне левых сил. При написании брошюры Цензор руководствовался принципом Макиавелли и Клаузевица: врага надо знать! А его наставником и товарищем по оружию был не кто иной, как Ги Дебор, тот самый, который в письме от 4 апреля 1978 года писал:
«У меня был знакомый, который водил дружбу с sfacciate donne fiorentine, а еще ему нравилось собирать местных забулдыг и устраивать попойки. Причем он отдавал себе отчет в происходящем. И однажды это доказал. И стал в глазах некоторых самым опасным человеком в Италии».
«Бомба, разорвавшаяся на площади Фонтана,— заявлял Цензор в лице Сангвинетти,— в какой-то степени разрядила обстановку, полностью дезориентировав рабочих и всю страну в целом». Взрыв вогнал общество в ступор, однако «никогда прежде мы не видели такой взаимной поддержки, такой солидарности между правительством и силами правопорядка, между силами правопорядка и профсоюзами». Итальянское государство, добавлял он, постоянно защищает себя «от иллюзорных врагов — белых или черных, в зависимости от текущей конъюнктуры». При этом оно явно не желает «заняться проблемами, созданными реальным врагом общества, в основе которого лежат частная собственность и труд. Государство тратит время на бесплодную борьбу с химерами в расчете заполучить алиби и оправдать себя за отказ выполнять свои обязательства». «Дабы избежать нависших угроз,— продолжает Цензор, кидая камень в огород как левых, так и правых и цитируя Макиавелли,— нерешительные государи обычно выбирают невмешательство, и, как правило, это приводит их к крушению».
Статья Цензора появилась за три года до теракта, поразившего многих своей дерзостью, а именно похищения и последующего убийства Красными бригадами известного политика и бывшего премьер-министра Альдо Моро. Хотя на момент похищения Альдо Моро не занимал в правительстве министерского кресла, как лидер христианско-демократической партии он мог навести мосты между противоборствующими сторонами и заключить «исторический компромисс». В 1960-е Моро выступал как антикоммунист и левоцентрист, в 1970-е склонился к прагматическому консенсусу. Выйдя в отставку, он тем не менее продолжал влиять на политику, выступая по телевидению с актуальными комментариями, и был готов протянуть оливковую ветвь коммунистам.
Утром 16 марта 1978 года в парламенте был намечен торжественный сбор по случаю образования нового коалиционного правительства во главе с христианским демократом Джулио Андреотти, получившим власть при поддержке Компартии Италии. В праздновании предполагалось участие Альдо Моро. Расстояние между домом бывшего премьера и парламентом было всего три мили, и темно-синий «Фиат 130» тысячу раз проделывал этот маршрут по римским улицам. Однако на этот раз автомобилю Моро перекрыла дорогу машина, якобы дающая задний ход. На самом деле политик попал в умело расставленную ловушку. Шофер Моро и двое телохранителей были мгновенно убиты автоматным огнем. Третий телохранитель получил пулю в затылок, когда пытался выбраться из автомобиля. Четвертый несколько часов спустя скончался в больнице от кровотечения. Самого Моро, живого и невредимого, запихнули в машину и увезли в неизвестном направлении. Несколько следующих месяцев его местонахождение и судьба оставались главной темой итальянских средств массовой информации.
На следующий день Красные бригады взяли на себя ответственность за похищение. Чуть позже от них пришли следующие сообщения: Моро посажен в «народную тюрьму» и ожидает правосудия как «палач народов». По словам террористов, политик «тесно связан с империалистическими кругами» и «тридцать лет притеснял итальянский народ». Послания от Красных бригад приходили одно за другим: второе, третье, четвертое и пятое, затем шестое, седьмое и восьмое. Девятое содержало страшный вердикт: «Альдо Моро признан виновным и приговорен к смерти». 9 мая 1978 года двое террористов, вооруженных автоматом «Скорпион» и пистолетом «Беретта», изрешетили тело лидера христианских демократов. Мертвого Моро уложили в красный «Рено» и припарковали автомобиль ровно на полпути между штаб-квартирами его собственной партии и Компартии.
Дебор внимательно следил за развитием событий и их последствиями. Примерно через полгода после несостоявшегося «исторического компромисса» он написал новое предисловие к четвертому итальянскому изданию «Общества спектакля». Ситуация в Италии привлекла внимание Дебора сразу по двум причинам. Во-первых, из-за благосклонного приема его книги в этой стране. Во-вторых, из-за выходок Красных бригад, которые он именовал «сталинской профсоюзной полицией». К этому времени Дебор уже был прилично знаком с Италией, и ее драмы и махинации приводили его в восторг. Он неспешно учил итальянский, наслаждался местными винами, знакомился с литературой и культурой и даже хвастался своими корнями — у его единоутробной сестры отец был итальянцем. По его словам, «Италия является самой современной лабораторией международной контрреволюции. Другие правительства, вышедшие из старой буржуазной “до-спектаклевой” демократии, с восторгом смотрят на итальянское правительство, на невозмутимость, которую ему удается сохранять в самом эпицентре всех разрушений, на спокойное достоинство, с которым оно восседает в грязи».
Верно и то, что на итальянских заводах книга Дебора нашла самых преданных читателей. «Рабочие Италии сегодня могут подать пример своим товарищам во всех странах — неявками на работу, яростными забастовками, которых не смягчить отдельными уступками,— осознанным отказом от работы, презрением к закону и ко всем государственным партиям. Они достаточно хорошо ознакомились с содержанием “Общества спектакля” на практике, чтобы извлечь пользу из тезисов книги, прочитанной пусть даже в посредственном переводе». Дебор осуждал Красные бригады, хотя и относился к происходящему не без доли иронии. Ему было очевидно, что, доживи Ситуационистский интернационал до 1972 года, его бы тоже дискредитировали и записали в «террористические» организации.
Дебор считал, что дело Альдо Моро — это «мифологическая опера». По его словам, «герои-террористы превращались то в лис, чтобы поймать свою добычу, то во львов, чтобы никого не бояться, пока жертва находится у них в лапах, то в баранов, чтобы все это не причинило ни малейшего вреда режиму, с которым им предстоит помериться силами». Красным бригадам, добавлял он, посчастливилось иметь дело с самой недееспособной полицией в мире, притом что некоторые агенты спецслужб без особых сложностей были внедрены в сеть подпольных организаций. «Непоследовательный и слепой терроризм» Красных бригад мог лишь настроить общество против себя. Естественно, «средства массовой информации не упустили случая поднять шум, а итальянское государство — по сути, взрастившее терроризм — воспользовалось ситуацией, чтобы расправиться с неугодными». Иначе говоря, деятельность Красных бригад сводится к «зрелищной политике терроризма», играющей на руку только националистическим средствам массовой информации и сталинистам, которых Красные бригады последовательно отказывались осудить. Как результат, единственная функция Красных бригад состояла в дискредитации рабочих, реально поднявшихся против государства. Хотя Дебор и ушел временно в подполье, он по-прежнему считал своей главной задачей борьбу против государства.
Исходя из кое-каких намеков, нетрудно домыслить, какие фортели Дебор выкидывал в Италии, где, кстати, он пришелся явно не ко двору. Естественно, он злоупотреблял вином и граппой, при этом стараясь изо всех сил избегать нежелательных встреч. Так или иначе, с ситуационистским бунтарством было покончено; Дебор пребывал на вольных хлебах, не примыкая ни к какой политической силе. Большую часть времени он жил во Флоренции, в старом ремесленном квартале Олтарно; его квартира располагалась в доме XIV века, на виа деле Калдае. Здесь же во Флоренции «судьба его свела с sfaciatte donnefiorentini».
«Эта юная флорентинка,— рассказывает он в “Панегирике”,— была сама грациозность. По вечерам она переходила реку, чтобы попасть в Сан-Фредьяно. Я влюбился неожиданно — быть может, причиной тому была ее красивая горькая улыбка. Короче, я ей сказал: “Не молчите, вы видите перед собой иностранца и путешественника. Дайте мне промочить горло, и я уеду и больше никогда сюда не вернусь».
Это были времена, когда Италия «в очередной раз сбилась с пути. Нужно было дистанцироваться от тюрем, где сидели те, кто слишком долго наслаждались флорентийскими праздниками». Итак, наш иностранец и путешественник некоторое время скрывался среди зеленых холмов Кьянти, в очередном старинном доме, за очередной каменной стеной. Дебор с Элис любили старину, красивые места с признаками упадка, аристократические и одновременно пролетарские. Им как-то удавалось добиваться желаемого эффекта и прикидываться особами-голубых кровей, скатившимися на дно жизни. Кем был Ги? Пилигримом, спускающимся в ад, или, наоборот, человеком, взбирающимся на гору Чистилища, направляющимся в рай? Применительно к его личности дантовские аллюзии более чем уместны. Дебор читал сочинения великого флорентинца, который, так же как и он, был изгнан из родного города. «Что значил этот случай странный, что с Кампальдино ты исчез тогда,— вопрошает Дебор в “Панегирике”, цитируя “Божественную комедию” (“Чистилище”, пятая песнь), — и где-то спишь в могиле безымянной?» «Он восхотел свободы, столь бесценной,— пишет Данте в первой песне,— как знают все, кто жизнь ей отдает».
Другой близкий Дебору флорентинец был, разумеется, Макиавелли, коварный теоретик эпохи Возрождения. Общий человеческий недостаток,—предупреждал Макиавелли,— «в затишье не думать о буре». Дебор много думал о бурях, особенно тех, которые нарушают затишье. Макиавелли помог ему пережить несколько штормов и преподал урок ловкого политического маневрирования. Макиавелли Дебора рассуждал не столько о власти, сколько о выживании за счет выжидания и стратегического планирования, мошенничества и бесстрашия. У Макиавелли Дебор научился обману и свободе действий. Из «Рассуждений» и «Государя» он почерпнул определение сути свободы, а не автократии. Макиавелли советовал государю «усвоить то, что заключено в природе и человека, и зверя». Государю следует уподобиться двум зверями: «…льву и лисе. Лев боится капканов, а лиса — волков, следовательно, надо быть подобным , лисе, чтобы уметь обойти капканы, и льву, чтобы отпугнуть волков. Тот, кто всегда подобен льву, может не заметить капкана».
В1971 году, как раз тогда, когда Ричард Никсон объявил о девальвации доллара, Дебор отыскал среди людей реального государя — издателя с левыми взглядами, импресарио и киномагната Жерара Лебовичи. Вскоре между ними завязалась дружба, обещавшая перерасти в деловое сотрудничество. Французский еженедельник «Франс суар» однажды охарактеризовал Лебовичи как «гения в области бизнеса, самого влиятельного продюсера во французском кинематографе». Лебовичи, или, как его любили в шутку называть «roi Lebo» (король Лебо), владел актерским агентством «Артмедиа», которое работало со столпами французского кино: Жаном-Полем Бельмондо, Жанцой Моро, Жераром Депардье и Катрин Денёв. Лебовичи был истинным парижанином — обходительным и рафинированным, богатым и хорошо образованным. Красавец, плейбой и левак в душе, он жил на широкую ногу, стараясь при этом оставаться в тени. Лебовичи среди прочего принадлежало издательство «Шам либр» («Свободное поле»). Оно было основано после мая 1968 года и выпускало странные радикальные тексты, зачастую маловразумительные книги, показывавшие кукиш тем самым структурам, благодаря которым Лебовичи нажил себе капиталы.
Дебор и Лебовичи были практически одногодками; оба слыли блестящими интеллектуалами и заядлыми кутилами, испытывающими странную тягу к социальному дну. Лебовичи живо интересовался ситуационистами, и в его теплом отношении к лидеру движения не было ничего наигранного. «Шам либр», не тратя времени даром, переиздало «Общество спектакля»; годом позднее Лебовичи профинансировал киноверсию книги, а еще несколько лет спустя оплатил съемки «Мы кружим в ночи, и нас пожирает пламя». Лебовичи обеспечил прокат фильмов Дебора, для чего даже приобрел небольшой кинотеатр «Студио Кюяс» в Латинском квартале. Иначе говоря, наш эстет ниспровержения нашел себе в едином лице государя и добрую фею.
Вскоре об их дружбе стало широко известно. В интеллектуальных кругах парочка сделалась притчей во языцех. Затем косточки им принялись перемалывать таблоиды и глянцевые журналы, подбирающие самые глупые сплетни. Как это часто водится, факты обросли самыми невероятными выдумками. Считалось, что Лебовичи попал под дурное влияние, поскольку Дебор втянул миллионера-киномагната в экстремистскую организацию наподобие Красных бригад или группы Баадер-Майнхоф. Что Лебовичи финансировал экстремистов из-за любви к скандалам и провокациям. Что сам он «величайшая проститутка зрелищного терроризма», как выразилась некая правая: газета, а его ультралевая банда существует под бдительным оком полиции и мафии. Что Дебор — eminence grise, стоящий за издательским отделом «Шам либр». В1974 году из издательства, были уволены четверо сотрудников во главе с Жераром Геганом, Дебора обвинили в организации внутреннего переворота. «Зачем понадобилось,— спрашивал он,— приписывать моему влиянию столь несущественное происшествие, тогда как я не имею к упомянутому событию ни малейшего отношения и узнал о нем только несколько месяцев спустя, в Италии, где тогда жил?»
Геган затаил обиду на долгие годы. После смерти Дебора он написал довольно гнусный опус под названием «Guy Debord — i est mort, le Che aussi. Et alors?» («Ги Дебор умер, Че Гевара тоже. И что?»). Геган вспоминает, как днем зазвонил телефон и его знакомый сообщил: «Умер Дебор». Геган безразлично пожал плечами, и в памяти у него всплыло, что тот же знакомый несколько месяцев назад сообщил ему о смерти еще одного заядлого пьяницы, Чарльза Буковски. История повторилась дважды, задумчиво произнес он, первый раз в виде трагедии, второй раз — в виде фарса. Правда, возможно, Геган что-то путает, поскольку его не было во Франции в тот месяц, когда Дебор покончил с собой. Дебор, со своей стороны, однажды заметил, что не знаком с Геганом и ни разу с ним не встречался.Тем не менее, он читал его «Irreguliers». «Жалкая вещь, — сочувствовал Дебор, — как и все остальное, написанное Генаном».
Лебо, как и его приятель Ги, придерживался передовых взглядов, оставаясь при этом человеком старорежимным, — это был предприниматель с манерами рыцаря. Казалось, он воплощал в себе все достоинства, перечисленные в трактате «О придворных» Кастильоне. Союз Лебовичи и Дебора представлял собой связку «государь — придворный», правда, зачастую было трудно понять, кто есть кто и кто на кого оказывает влияние. Оба друга, как писал Кастильоне в 1528 году, были предусмотрительными и мудрыми. «Так, доброта осеняет человека доблестного и страстного; в глазах окружающих его смелость лишь возрастает, когда сопровождается скромностью, а скромность обретает более яркие черты и подчеркивается смелостью».
Так что «меньше говорить, — считает Кастильоне, — и больше делать, не кичиться деяниями, достойными похвалы, а тактично их скрывать есть правило, которое увеличивает добродетель и другие достоинства у человека, умеющего употреблять этот метод с благоразумием».
Итак, Дебор, не то государь, не то придворный, обзавелся надежным покровителем. Из Флоренции Ги и Элис перебрались на Тосканские холмы, а оттуда на самолете полетели в Испанию. Они побывали в Мадриде, Кадисе и Севилье. Дебор обожал Испанию не меньше Италии. Разделавшись с итальянскими политическими интригами, он погрузился в теплый испанский воздух. Отправился на поиск солнечного света и дуэнде170, демонизма, цыган и фламенко, музыки и танцев, чувственности и фольклора, — поиск того, что испанский поэт Фредерико Гарсия Лорка окрестил «глубокой песней». Глубокая песня Парижа оборвалась; Дебору хотелось ее вернуть любой ценой. В Барселоне он следовал по стопам Оруэлла и Жене, просиживая вечера в подозрительных кабаках возле улицы Рамбла, где время от времени встречался с Лебовичи. На дворе стоял вольный постфранкистский период, наступивший после 1975 года. В подвальчиках заблудшие вновь обретали себя, а обретшие себя теряли. Помимо того, в Андалузии, в Севилье обнаруживается дуэнде — среди темных зарослей ежевики, буйных песен и упадочнического существования.
Путей к дуэнде нет ни на одной карте, предостерегал Лорка. Известно только то, что дуэнде, как звенящие стеклом тропики, сжигает кровь, иссушает, сметает уютную, затверженную геометрию, ломает стиль. Великие артисты испанского юга, в частности Андалузии, знают, что ни песня, ни танец, ни бой быков не всколыхнет душу, если не придет дуэнде.
Дебор понимал, что мир современного капитализма, превращенный в товар, убил дуэнде, кастрировал его, потушил, вырвал все его чувства. Пресыщенная жизнь патологична, она материализуется в ничто, в оборудованный кондиционерами кошмар, пресный и до муторности предсказуемый, в мир, лишенный истинных чувств. «Приближение дуэнде,— писал Лорка,— знаменует ломку канона и небывалую, немыслимую свежесть — оно, как расцветшая роза, подобно чуду и будит почти религиозный восторг». «Дуэнде бессменно правит Испанией — страной, где веками поют и пляшут, страной, где дуэнде досуха выжимает лимоны зари. Страной, распахнутой для смерти. В других странах смерть — это конец всему. Она приходит, и занавес падает. В Испании иначе. В Испании он поднимается».
Смерти посвящена самая знаменитая и популярная в Испании поэма «На смерть отца», написанная Хорхе Манрике в 1470-е годы. Манрике, подобно многим испанским писателям XV века, происходил из древнейшего кастилианского рода. Его отец, дон Родриго, чья смерть оплакивается в стансах, прославился как воин. Дядя Хорхе, Гомез Манрике, считался выдающимся поэтом. Сам Хорхе погиб в 39 лет, защищая корону королевы Изабеллы. Что же до его виршей, то они были слабы и банальны.
Однако элегия на смерть отца «вобрала в себя чувства целой эпохи». Высказывание принадлежит английскому писателю Джеральду Бренану, еще одному поклоннику Испании, одно время жившему в Андалузии. Книга «Литература испанского народа», куда вошло процитированное изречение, была опубликована на французском языке в издательстве «Шам либр», -явно по инициативе Дебора, вместе с другой книгой Бренана — историей испанской гражданской войны «Испанский лабиринт» (1943).
Дебор приводит выдержку о Манрике из «Литературы испанского народа» в предисловии к стансам на смерть отца. Быть может, под влиянием надвигающегося пятидесятилетия, уже начав ощущать пагубное воздействие многолетнего пьянства, бывший ситуационист наконец осознал, что смертен. В конце 1970-х он неспешно и усердно переводил на французский строфы Манрике. Это было удивительное лингвистическое достижение, особенно для человека, который «всю свою жизнь весьма скептически относился к системному университетскому образованию» и «был полнейшим профаном в испанистике». Тем не менее, благодаря «бродячей жизни» и «малополезным с точки зрения общества занятиям», он приобрел более чем ценный опыт и сумел уловить своеобразие и подлинный смысл этого произведения испанской классики. «Когда вам повезет узнать истинную Испанию,— писал Дебор,— благодаря одному или двум замечательным сыновьям этой страны, рожденным в наше столетие или в предшествующие эпохи, вы тоже полюбите испанский язык и испанскую поэзию».
В1980 году «Строфы» Дебора вышли в издательстве «Шам либр». Публикация вскрыла глубокие онтологические связи переводчика с Испанией, равно как и связи 48-летнего бунтовщика с самим собой. Быть может, он осознал, что ему остается одно — стойко переносить трудности и ждать конца, поскольку сражаться со смертью тщетно. «Земное существование,— говорил Дебор,— многим представляется странствием, ведущим к вечной жизни; однако высший смысл бытия (согласно Манрике) — это его скоротечность, триумф смерти, распад и потеря всего, что существует в мире один лишь короткий миг». Постмакиавеллианская froideur чудодейственным образом вызывает в воображении дух Манрике — Дебору хотелось, чтобы этот дух, вошедший в его плоть, так же оживил нашу эпоху:
Опомнись от сна, душа,
и разуму пищу дай,
созерцая,
как жизнь проходит, спеша,
как приходит смерть невзначай
столь немая;
как радость становится тленной…
В третьей строфе речь идет о тщетности благополучия:
Ведь наши жизни — лишь реки,
и путь им дан в океан,
который — смерть;
туда уходят навеки
потоки державных стран,
В шестнадцатой строфе мы слышим причитание по ушедшей романтике:
Где теперь король дон Хуан?
Что с инфантами Арагона
ныне сталось?
Где былых любовников стан,
от науки любви изощренной
что осталось?
Состязанья, турниры, латы,
кружева, уборы, забрала,
гербы на щитах —
не пустая ли времени трата,
не трава ль, что давно завяла
на зимних полях?
Строфа двадцать шестая увековечивает дона Родриго:
Что за друг для своих друзей!
И какой господин для домашних
и для родных!
А для недругов — враг всех страшней,
и какой же вождь для бесстрашных,
духом прямых!
Что за разум для посвященных!
Как любил шутить с шутниками!
С каким умом!
Столь добрый для подчиненных,
с задирами и врагами
был он львом!
В тридцать четвертой строфе мы слышим о достоинстве силы и доброго имени:
говоря: Добрый рыцарь, в покое
обманчивый мир оставить
пора для вас;
пусть ваше сердце стальное
свою славную храбрость проявит
в сей горький час;
о здоровье и жизни радетель
вы были столь малый, для славы
не страшась забот;
пусть потщится теперь добродетель
обиду унять, что по праву
вас зовет.
Болезненный настрой стихов меркнет перед величием воли. «Важно понять черты современности,— указывает Дебор.— Надо сражаться за “настоящего короля”, того, кого вы сами себе сотворили». Быть может, именно здесь происходит внутренний разрыв между молодым и зрелым радикалом, смена парадигм, переосмысление жизненного опыта,и взглядов? Поскольку, как и в 1980-м, Дебору, судя по всему, хотелось оторваться от политических реалий, перенестись телом и разумом в иные стихии, погрузиться в средневековую метафизику. В некотором смысле перевод «Строф» означал политическую капитуляцию, отказ от коллективной программы, которую Дебор с такой страстью продвигал в ситуационистские годы. В другом смысле, это явное повышение политических ставок. Переосмысление ценностей сделало Дебора сильнее, а не слабее по мере того, как спектакль приобрел новый размах. Дебор говорит нам, что вопреки всему его преданность «истинному королю», то есть самому себе, только укрепилась. Напоминает о том, что, невзирая ни на какие препятствия, добродетель и доброе имя в конце концов одержат победу. Если спектакль и сокрушит высшие ценности, превратит всех и всё в меновую стоимость, возникнут новые ценности, более архаичные и долгосрочные, и перед ликом смерти и неминуемой старости добродетели и стоицизм обретут новое измерение. Дебор с Элис намеревались и дальше скитаться по свету, следуя по стопам странствующих героев и цыган-искателей приключений и зная, что существует нечто неизбежное, в каком-то смысле дающее им свободу действий.
Ги и Элис обожали цыганские обычаи. Казалось, в 1970-е воплотились их мечты о длинной дороге. Они читали Джорджа Борроу, эксцентричного английского писателя XIX века, дружившего с цыганами, выучившего их язык и даже одно время жившего в таборе. Автобиографические сочинения Борроу повествуют об убегающих вдаль дорогах, пустынных палях, густых подлесках и цыганских преданиях о вольных душах. Борроу самостоятельно изучил полдюжины языков и с 1835 по 1840 год по поручению Библейского общества путешествовал по Испании. «Библия в Испании, или Странствования, приключения и тюремные впечатления англичанина», книга, сделавшая ему имя, проникнута любовью к zincali и к Испании. Эта страсть затмевает и отодвигает на задний план меркантильные интересы и прозелитизм. Борроу был самым настоящим «человеком в черном», ренегатом, близким по духу Ги и Элис, он был lavengrо талантливым «мастером слова», филологом-самоучкой, сознающим, что языки, жаргоны и говоры приносят радость, обладают мощью и подлинной литературной красотой.
Как и Ги с Элис, Борроу живо интересовался языком «опасных классов». Он владел жаргоном «отверженных», обучившись этому искусству не столько по книгам, сколько в процессе странствий. Он первым выступил за правдивое изображение цыган, бросив вызов стереотипам. Книги «Лавенгро» (1851) и «Друг цыган» (1857) и взятые из жизни персонажи вроде Яспера Петуленгро (великолепного наездника и мудреца) и Изопелы Бернерса (восемнадцатилетней рослой красавицы) раскрывали подлинную природу цыган. Цыгане «внешне существенно отличаются от прочих народностей,— писал Борроу в “Лавенгро”. — Не столько платьем, ибо они одеваются по моде деревенских погонщиков лошадей, сколько физическим обличьем… их щеки никогда не покрывает румянец, взгляд всегда беспокоен. Кожа смуглая, волосы длинные, черные и лоснящиеся, а глаза дикие… красивые, как у героических существ, но дикие, дикие, дикие».
Описанные в «Лавенгро» цыгане переселились на Британское побережье примерно полторы тысячи лет назад в ходе миграции из Индии, за пять веков до упомянутых в книге событий. Цыганские племена двигались на Запад через Ближний Восток, они проникли в Византийскую империю, оттуда направились на Балканы и в континентальную Европу. Перед нами повествование о свободе и вражде, бегстве и изгнании, бедствиях и стойкости. По общему мнению, в 1068 году цыгане достигли Константинополя; в 1320 году обосновались на Пелопоннесе.
В начале XV века они добрались до Венеции и Рима, в 1417 году — до Германии, в 1419 году — до Франции, а в 1425-м прибыли в Испанию. При этом во всех странах пребывания цыгане воспринимались как народ-пария. Кочевнический уклад таил угрозу для властей, правящих во имя порядка и стабильности. Нормальные «оседлые» люди с пренебрежением относились к внешнему виду цыган, их одежде, обычаям и занятиям — торговле лошадьми, кузнечному ремеслу, гаданию, цирковым трюкам, фокусам и т. д.
Деборы ценили в цыганах joie de vivre, сохранившуюся, несмотря на вековые гонения. Их парижский приятель Тони Гатлиф, кинорежиссер, наполовину алжирец и наполовину цыган, способствовал процветанию этой культурной традиции. Именно под влиянием Гатлифа, создавшего колоритнейшие портреты цыган в «Латчо Дром» («Безопасное путешествие», 1993), полу-документальной лирико-философской киноленте с танцами и музыкой, Ги и Элис увлеклись магическим миром этого кочевого племени. Фильм демонстрировался по французскому телевидению в январе 1995 года одновременно с премьерой (посмертной) фильма «Ги Дебор: искусство и время».
«Безопасное путешествие» посвящено тысячелетней миграции цыган, в древности покинувших золотые пески Раджастхана. В нем показаны незабываемые сооружения — касба на Ниле, туманные набережные Стамбула, холодные зимние города Румынии и Венгрии, людные деревенские кафе Франции и купающиеся в солнечных лучах холмы Андалузии.
В музыкальной одиссее Гатлифа нет ни одного профессионального актера, все детали подлинны и реальны — беззубые улыбки, надрыв и убогость, иступленные песни и тягучие скрипки, пошлость и невинность, мелодии и мелодрамы.
«Ты,— говорится в субтитре, появляющемся почти в самом конце, — аист, свивший себе гнездо на земле, а я — залетная птица». В фильмах Гатлифа даже у деревьев есть дуэнде.
Элис тоже была специалистом по цыганской культуре и языку, как она говорила, «тех, кто обладает знанием». Под девичьей фамилией Беккер-Хо она опубликовала несколько книг о гибридном языке и исчезающем мире, довольно доброжелательно принятых критикой: «Принцы жаргонизмов» (1990), «Суть жаргона» (1994) и «О жаргоне: наследник в стране бастардов» (2002), а также показала смешанный язык и исчезающий мир цыган в книге «Слова цыган». Цыганский язык — это не диалект и не жаргон. Его родоначальником считается санскрит. По мере миграции бродячих народов в западном направлении цыгане:: язык пополнялся многочисленными заимствованиями из еврейского, греческого, немецкого и романских языков, которые придавали ему неповторимое своеобразие. В книге «Принцы жаргонизмов» Элис утверждает, что, начиная со Средних веков, в «сленге» европейских бродяг и «деклассированных элементов» цыганская-лексика образует ядро. По ее словам, этот «тайный и намеренно затрудненный для понимания язык изначально был создан при помощи языка, на котором говорили цыгане, а не произошел от различных национальных диалектов, как это утверждалось долгое время». Таким образом, в данном случае цыганский язык «является праязыком, таким же важным для установления этимологии, как латинский и греческий».
Арго, продолжает Элис, это просторечный язык, повседневная речь, а кроме того — тайный язык, не пересекающийся с жаргоном, созданным интеллектуалами и специалистами, людьми, обладающими деньгами и властью. Жаргон «подобен основным цветам, тогда как арго — это раскраска высокой стены, за которой находят себе пристанище обычные бытовые выражения; его можно сравнить с толпой, смыкающейся вокруг беглеца для его защиты». Это словарь городских низов, именно потому Элис и Ги изучали арго с особой тщательностью. Это язык противостояния и скандала, богохульный и грубый, бросающий вызов властям, «игра света и зеркал», «источник шуток или угрозы». Арго неизменно служит напоминанием о том, что «иногда опасно говорить чересчур много, а иногда — чересчур мало». Понятие «арго» неотделимо от понятия «маргинал», поэтому оно как нельзя лучше применимо к цыганам, привнося в лингвистическое сражение «опыт вольных людей и кочевников». Таким образом, цыганский язык представляет собой одно из крупнейших течений арго, он напоминает устье, от которого берут начала множество притоков: еврейско-немецкий, греческий, армянский, турецкий, арабский и славянский.
Цыганская культура пустила корни в городе Арль, римско-гальской столице Прованса, где Ги и Элис жили в начале 1980-х. Они занимали просторную квартиру на втором этаже дома номер 33 по улице Отель де Виль в старом городе. Сам Арль располагается на восточном берегу реки Роны и служит вратами в дикий Камарг. За сто лет до Дебора в Арле жил Ван Гог, привлеченный сюда мягким климатом и ослепительным провансальским солнцем. В Арле цыгане появились в 1430-х годах, выбрав Прованс не в последнюю очередь из-за климата. Население графства, в ту пору независимого от Франции, ведущей столетнюю войну с Англией, проявило к странникам сдержанное радушие. В современном Арле загорелые цыгане по-прежнему принадлежат к тому же слою, что и задиристые камаргские ковбои и бесстрашные матадоры, регулярно устраивающие бои быков на арене римского амфитеатра I века на 12 тысяч мест — местной достопримечательности. Из Арля также происходит самая знаменитая цыганская музыкальная группа — «Gipsy Kings». (Правда, когда их песню «Бамболео» крутили во всех европейских барах и ночных клубах, Дебор уже был не в состоянии танцевать.)
Несмотря на постоянную угрюмость, Дебор стремился внести в свою повседневную жизнь как можно больше солнца. Брат Элис, Эжен Беккер-Хо, торговец антиквариатом, владел большим особняком XV века в городке Сен-Пьер-дю-Монт, но Дебор заявил, что ему не нравится нормандский климат.
Он предпочитал тепло. В 1980-х они с Элис проводят в Арле большую часть зим, а на лето, как правило, перебираются на собственную ферму в Шампо. Этот заведенный порядок становится привычным; по словам Дебора, «он помогал снизить издержки людям со вкусом». Сегодня в Арль, где сохранились узенькие хаотичные улочки и одностороннее движение, стекаются туристы со всего света. Многие старинные здания покрыт черепичными крышами, фасады домов испещрены трещинами одни дома выкрашены в яркие цвета, другие выглядят серыми f и запущенными. Безвкусные сувенирные лавки соседствуют с модными бутиками и разрисованными граффити стенами, создавая нездоровое ощущение гламурности, помеси вульгарной роскоши и запустения. Четверть века назад, когда здесь жили Ги и Элис, всё, возможно, было иначе.
Если двигаться вниз по узкой аллее от площади Форум, мимо кафе «Нюи», обессмерченного Ван-Гогом и воссозданного в довольно-таки чудовищном виде, вы попадете на улицу Отель де-Виль. Сверните направо, и перед вами внезапно появится дом под номером 33 — некогда величественное трехэтажное здание XVIII века с большой дубовой дверью, которая, судя по всему, знавала лучшие времена. Лепнина вокруг дверного проема частично отвалилась, а рядом со звонками нет табличек с именами жильцов. С одной стороны к зданию примыкает неопрятная стена, расписанная граффити, с другой — дорогой модный магазин. Быть может, это метафора, олицетворяющая судьбу самого Дебора, человека, который презрел светскую жизнь и переступил закон,— воплощение ереси, адептом которой был его лучший друг Жерар Любовичи. Чуть дальше по той же улице стоит великолепный католический собор Святого Трофима, сооруженный в XII веке. На резном каменном портале — изображение Страшного суда. Прихожан и туристов, входящих в гигантские красные двери, приветствуют ангелы с трубами. Напротив собора, в центре площади Репюблик — великолепное здание ратуши XVII века, построенное по образцу Версальского дворца. Так что Дебор, предпочитавший сторониться людей, выбрал себе жилье явно не в своем вкусе — в центре, в многолюдном квартале.
В квартире у Ги с Элис не было ни телевизора, ни телефона. По всей видимости, они иногда смотрели телевизор у соседей. Наивная соседка принимала обходительного Ги за служащего местного банка! Дебор выходил на улицу только изредка — главным образом, из-за папарацци, постоянно дежуривших возле подъезда и поджидавших печально известного нелюдима. Они словно играли в кошки-мышки.
«Я был бы никудышным стратегом,— шутил Дебор,— если бы не умел обхитрить фотографов. Мне удавалось выскальзывать наружу, есть в ресторане и гулять по городу незаметно для этих растяп, привыкших выкуривать звезд из укрытий, так, чтобы никто из них не мог ко мне подкрасться и щелкнуть фотоаппаратом. Не думаю, что ко мне были приставлены лучшие из лучших».
Прячась за ободранными ставнями Арля, Дебор вынашивал идею очередного фильма, грандиозной киноэпопеи о его любимой Испании. «В моем фильме не будет обычных стереотипов,— заявлял он. — Я покажу на экране совсем не то, что обычно ассоциируется с Испанией у иностранцев (европейцев, американцев, японцев и т. д.), и не то, что думают о своей родине сами испанцы, а настоящую страну». Фильм прослеживает историю Испании с XV века до сегодняшнего дня. Эта зарисовка, длящаяся от двух до четырех часов, «наверняка будет идти в местных кинотеатрах и демонстрироваться по телевидению (кабельному, спутниковому и т. д.). Возможно, какие-то ее части будут историческими, но фильм в целом я намерен посвятить современной Испании». А главное, «по различным причинам, как исторического, так и культурного порядка, центральное место будет отведено Андалузии».
В октябре 1982 года Дебор подписал контракт с «Сопро-фильмом», дочерней компанией Лебочиви, которая согласилась полностью профинансировать фильм. Теперь он мог вернуться в Испанию для детальной проработки сценария — бумажной работы над «читанными и одобренными» фрагментами. Казалось, он был твердо настроен вернуться в кинематограф, вновь оказаться в свете рампы, сыграть против господствующей тенденции. Однако, к сожалению, мир так и не увидел его работы. Утром 7 марта 1984 года проект потерпел окончательный и бесповоротный крах. Францию разбудила страшная весть: агент и кинопродюсер Жерар Любовичи, 51 год, был найден мертвым в подземном гараже на авеню Фош, в 16-м округе. Труп с четырьмя пулевыми отверстиями в затылке находился на переднем сиденье машины марки «Рено-30 ТХ», которая принадлежала магнату.
Быть может, 1970-е закончились в неподходящем месте: в гараже на авеню Фош, под мостовой буржуазного Парижа? Быть может, в 1984-м, легендарном году, фигурирующему в названии романа еще одного автора издательства «Шам либр», Джорджа Оруэлла, колокола отзвонили по эпохе 1960-х? Выстрел в голову из ружья 22-го калибра девальвировал громкую победу на выборах, одержанную социалистом Миттераном в 1980 году, повсюду были видны следы консервативного разложения. На первые позиции выдвинулись Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер, пообещавшие заполнить посткейнсианскую190 пустоту; назревали необратимые изменения в политике и экономике.
Неудачи на левом фронте лишь ускорили гибель капиталистического государства всеобщего благосостояния. Смерть Лебовичи стала синонимом смерти французской социалистической партии. В 1970-е Дебор обзавелся верным союзником, теперь же он потерял единственного друга, с которым ни разу не поссорился. Их дружба сохранялась во времена Красных бригад и группы Баадер-Майнхоф, среди насилия и терактов. Дебор тогда отошел от парижских бунтарей и почти завершил еще один фильм. Он укрылся за итальянскими возрожденческими крепостными валами и сражался с испанскими ветряными мельницами. Изображал галантность, переводил поэзию, мечтал о цыганах и острил на арго. Он чувствовал приближение смерти и заливал страх алкоголем. С уходом Лебовичи, убийцы которого по сей день гуляют на свободе, еще один его друг необъяснимым образом погиб от пули. Когда завыли сирены и началось шельмование, в убийстве магната обвинили Дебора.
Энди Мерифилд. Критические биографии. Ги Дебор
глава 4. Эстетика бунта