Мрак и Абсолют / Янко Венерин

Я не читаю поэзию только из боязни, что у меня треснет череп от её изобилия лжи и непомерного пафоса. Проза перестала привлекать меня из-за нагромождения бесчисленных деталей, без которых можно спокойно обойтись. Кто мне по-настоящему интересен, так это лаконичные острословы, да мистики в миру. Экзистенциалисты и традиционалисты – только с ними у меня устанавливается какая-то связь.

Осколки эпилепсии

Наркоманские чертоги

Женщины и философия

Ментальное опустошение

Порочный и просветлённый

Безумие метемпсихоза

Метафизика любви

Торжество нерушимого

Радикализм крайности

Клинический хаос

Осколки мистицизма

Жалкие ублюдки

Последние слова

Атрофия мира

В храме искушений

Связь с древними

Отвратный мёртвый

Сияние лунного света

Возвращение к истокам

Вынужденное кривлянье

Переход в Абсолют

Высшие измерения

Безрадостные признания

Разрыв с небытиём

Против демиурга

Осколки эпилепсии

Наркоманские чертоги

Как-то после бессонной ночи я возвращался домой в одиночестве, и перед моим взором вдруг ясно предстала картина моей юности, сопровождавшейся неуёмным поглощением тяжёлых наркотических веществ. С тех пор прошло уже три года – время, казалось бы, достаточное для полной реабилитации, но… Разве тот, кто побывал в иных мирах, может с чистой совестью заявить, что они более не имеют влияние на его настоящее? Тот, кто приобщился к мистике, неважно как, с помощью ли Бога или посредством сиропов от кашля, в дальнейшем, как бы ни силился, никогда не сможет стать в полной мере скептиком. Где-то в недрах его подсознания всегда будет оставаться нечто, отвергающее любые «разумные доводы», как, собственно, мир никогда не будет рассматриваться им только через призму материализма. Механика планеты, динамичность внешних процессов, вообще любые запчасти в живом/неживом теле – всё это лишь отображение абсолюта, спроецированного в плоскость физики. Тяга к чему-то «потустороннему» всегда начинается с осознания того, что мир – иллюзия, «майя», причём, импульс стремления к подобным разоблачениям прямо пропорционален нашему разладу с бытиём. Потребности, должные стать по идее чисто физиологическими, становятся чуть ли не целиком духовными, постепенно перерастая в постоянное наваждение всем мистическим, впрочем, ровно до того момента, пока мы до основания не пропитаемся французским легкомыслием, прекрасный образец которого представлен у Шамфора и в эссе Сиорана «Любитель мемуаров». Вот этот то промежуток, от вступления в пространство божественного и постепенного оттуда выпадения, представляет известный интерес для имеющих манию к предельному анализу, когда любые моральные категории автоматически воспринимаются ими как нечто устаревшее, в лучшем случае – служащие цели самотерапии.

Одна моя знакомая как-то сказала мне: «Прежде чем выстраивать свою жизнь, нужно как следует в ней разобраться». Это также справедливо и для каждой тематики, которую мы желаем рассмотреть по возможности наиболее беспристрастно. Любой предмет можно охватить со стороны, как только разрываешь с ним непосредственную связь, выставляя его на передний план не в качестве абсолюта, а лишь как объект для исследования.

Известный надлом в сознании возникает при отстающем или забегающем вперёд становлении, несоответствии своим годам. То, что подростки прозревают последние истины старости, в скором времени оборачивается им же во вред, с коим им вскоре придётся тщательно бороться, выбирая для этой цели радикальные средства, отталкивающиеся от известной формулы «не такие, как все». Спектр бунта против системы простирается от нелепых выходок до акта самоубийства (что в принципе одно и то же). Враждебность, как мироощущение, имеет чёткие границы, не в последнюю очередь зависящие от жизнеутверждающих принципов. Если последние столь упадочны, что возникает то, что в религиях зовётся «острой нуждой в спасении», то некоторые предметы, должные по идее не выходить за рамки простых средств, сами становятся целью. «Кидает то в одну крайность, то в другую» — характерное выражение для этого головокружительного состояния, впрочем, действенного лишь для того сорта людей, что не могут утвердиться ни в чём.

Есть личности, недовольные только государственным строем и обществом – неприятие их на этом заканчивается, не распространяясь на подрыв здоровых инстинктов (хотя по логике всё должно происходить именно так). Поскольку сам импульс отрицания исходит из глубин, недоступных сознанию, то и насытиться одним только внешним недовольством он не может. Поэтому вряд ли человек, выступающий против государственной системы и общественных институтов, и ставящий на этом точку, может продвинуться в познании себя дальше, чем это делает, скажем, тот, кто не гнушается рефлексией. Становится понятным, откуда идёт миф, что якобы человек спивается лишь оттого, что много знает. Скорее, он жаждет вытравить из себя зачатки подлинных знаний – знаний, независящих от времени и конкретной эпохи, вечных человеческих истин, испокон веков раздавливающих то большинство, что неспособно мыслить за пределами моральных ощущений, при чуть более нестандартной организации личности переводимых ею в область метафизики.

Когда бездна только разверзается перед глазами и начинает поглощать, с непривычки впадаешь в отчаянный поиск приёмов, что помогли бы тебе «держаться на плаву». Если пропасть, отделившая тебя от мира, была расширена настолько, что смерть стала восприниматься тобой как высшее благо, а не-рождение – как неосуществимая мечта, самоубийство становится единственным наваждением, исключающим как «карьеру», так и личную жизнь.

Мне было семнадцать, и вся жизнь виделась мне в одном беспросветном мраке. Не имея ни друзей, ни подруг я дал себе обещание покончить с собой до рубежа двадцатилетия. Дабы убить свою сексуальность (главное зло я тогда усматривал именно в ней), я обратился за подмогой к диссоциативам, и в их лице нашёл единственного благодетеля мистических восторгов, странное дело, покрывавших собой те неудовлетворённые желания, что громогласно трубили о себе на тот момент. Тяжёлые мысли настолько сдавливали мою черепную коробку, что спасение я видел лишь в одном разврате, но поскольку его полнейшая неосуществимость повергала меня во всё большее отчаяние, я проникся ипостасией самоуничтожения и миром таких грёз, следы которой не несли бы в себе и малейшего намёка на реальность. Порвав с корнями, я как никто другой нуждался в иллюзиях, поразивших всех, кроме меня, самого прозорливого из всех смертных. Поскольку я сильно жаждал бытия, мир литературы воспринимался мной как отступление, отказ от этого бытия. Вовсе не имея своей жизни, я не был готов на сделку в пользу каких-то других персонажей и фигур, которыми бы я не являлся сам. Всё, абсолютно всё вертелось около того «я», что решило познать себя во что бы то ни стало, какими бы последствиями это не обернулось в будущем.
И вот я отделяюсь от тела, приняв незначительную дозу DXM… Где-то играет музыка, но мне кажется, что я сам – музыка, и какие-либо внешние мелодии создаются лишь в согласии с моей волей, ставшей в один миг такой доброй и прекрасной, как если бы сам ангел решил спуститься с небес на землю, дабы в одночасье превратить её в рай. Повсюду улыбки, веселье, вечная беззаботность… Мне и самому хочется смеяться, и я смеюсь не зная чему: просто ощущение присутствия высшего блаженства проникает в меня и кажется, что это – навсегда. Оттого эйфория взлетает до высот, отодвигая проблемы существования на второй план… Хочется двигаться и рассказывать каждому встречному о невообразимой радости бытия… Энергия разрывает тебя изнутри – так, что и не знаешь куда её деть. Через несколько часов экстаза засыпаешь «обновлённым», погружаясь в мир сладких снов (неспроста же на ночь дают именно такое пожелание!), чувствуешь себя богом, уверенный, что ты – новый Иисус, присланный на Землю, дабы спасти человечество… Да, второй приход свершился в несколько неожиданном варианте: Бог решил заговорить через торчка! Ты уже знаешь, что стафф будет твоей второй кожей, но столь ли это важно в сравнении с тем, какое великое утешение ты даруешь людям, поддерживая себя в сверхчеловеческой форме! В сознании этой особой миссии проходят последующие месяцы, и ещё не скоро свершится переход на более высокую дозировку, а пока – мысль об избавлении кажется тебе недоступной и даже неприемлемой; в связи со схожестью интересов, у тебя, о чудо, появляются друзья; выпав из области эроса, методично подразделяющего тебе подобных на пол с его индивидуальностью, возносящую человека на ту или иную ступень в иерархии живых существ, женщин и мужчин отныне ты воспринимаешь как бесполых. Что богач, что бедняк видится тебе лишь как одно и то же лицо, лицо потерявшего себя Бога, замурованного в разных человеческих телах. Только намного позже начинаешь понимать, что подобное самомнение – тревожный симптом заготавливающегося в тебе ада… В любом случае фундамент для иллюзии был заложен, и она будет существовать ровно столько, сколько творческих сил ты в неё вложил. А потому как ты вложил в неё всю свою «душу», то и не стоит удивляться, что тем самым ты опустошил себя, перенёс весь свой духовный мир в отдельную плоскость, и стал нуждаться в нём ещё сильнее, чем раньше, ведь то были не какие-то его внешние проявления, а — сама суть. Ты решил лишь изучить его со стороны, погрузиться в подсознание и носиться с вытащенными оттуда образами всю оставшуюся жизнь. И образы эти далеко не светлые…

Почему рай так недолговечен, в то время как ад не заставляет себя долго ждать? И не менее странно то, что когда он приходит, мы не особо удивляемся этому самому жуткому гостю, как будто заранее лелеяли его приход…

И вот ты снова желаешь словить экстаз – на сей раз в куда больших размерах… В ожидании пусть кратковременного, но чуда, тебя трясёт как полководца перед битвой, в победе которой он уверен на все сто… Или как любовника, с минуты на минуту ожидающего прибытие своей прекрасной женщины… Ты замечаешь, что в преддверии диссоциативного блаженства ты, ярый мизантроп и закоренелый социопат, вдруг делаешься с людьми необычайно вежливым, веселишь их, выкидывая одну байку за другой; говоришь с ними о «светлом будущем»… Но ночь твоя будет темна. Как никакая другая, она покроется таким беспросветным мраком, что, когда ты наконец из него выползешь, то будешь считать это не иначе, как чудом; стены сожмут тебя, а сам дом превратится в большую и замкнутую преисподнюю, причём будешь ты в ней далеко не один… В твоё уютное сознание пребудут нежданные гости, которые будут источать одно зло. Реальность и бред перемешаются, и скоро ты уже не сможешь отличить одно от другого. И самая главная опасность: ты окунёшься в такую иллюзию, потеряв которую (а рано или поздно это всё равно произойдёт), уже не сможешь больше поверить ни в какую другую. Большинство людей, имеющие те или иные заблуждения, будут казаться тебе наивными глупцами, детьми мироздания, в то время как ты будешь космическим стариком в молодом теле без пелены на глазах, единственная деятельность коего – тосковать по иному миру, открывшемуся тебе на кратковременный срок под влиянием диссоциативных препаратов, безо всякой возможности его забыть.

«А что это, собственно, за пространство такое и что оно из себя представляет?» — спросил бы особо интересующийся такого рода вещами.
— Назвать его «раем» у меня язык не повернётся. Скорее, это некая трещина в подсознании, дальше которой засасывает в само небытие. Дело в том, что в «приступе счастья» не случается никакого познания, тогда как там оно идёт полным ходом. Понятно, тьма подталкивает к размышлениям куда сильнее, чем небесные светила, ведь она куда ближе нашей «душе», потому как напрямую связана с первородным хаосом, царившем ещё до всякого сотворения и о котором у нас осталась лишь смутная память. Что такое бытиё? Всего лишь одно из его проявлений в наиболее упорядоченном варианте из всех возможных. Причём, порядок этот рухнет тотчас же, стоит только пружинам энергии (а вся энергия в своей сути хаотична) остановиться, перенаправившись на свои глубины, а не во внешний мир.

Если сознание уже является катастрофой, то скатывание на дно бессознательного – катастрофа вдвойне. Человек предрасположен, но никак не предназначен для самокопания. Проваливаясь в своё «я», причём, до таких пределов, когда оно уже существует независимо от тела, всегда чревато риском, в сравнении с которым экстремальнейшие виды спорта – лишь детская забава.

Диссоциативы предлагают такой путь познания и расширения границ своего «я», какой не могут предложить ни Бог, ни метафизика. Всё дело в том, что последние погружают в абстрактные иллюзии, становящиеся реальными только для тех, кто имеет воистину надтреснутое сознание. Короче говоря, для скептика эти предметы не представляют особой важности, сохраняются на уровне одного любопытства, не проникая в его натуру и мировосприятие, в то время как диссоциативные вещества даже дурака в два счёта превращают в мистика. Мистицизм начинается там, где кончаются сомнения. Проще всего он проявляется в образах, потому искусство, особенно музыка, поддерживают их в полной мере. Труднее всего достигнуть этого состояния с помощью слов – без элемента веры тут не обойтись. Но когда все запасы веры (а вместе с ней и безумия) истекают, то впадаешь в безумие особого рода – поиск такого помешательства, что пришёлся бы тебе по вкусу и возродил угасший интерес к жизни. Поскольку теперь все явления, будь то любовь или более возвышенные экзальтации объясняются с позиции одной химии, то неудивительно, что и вызывать «сверхъестественные» состояния стало удобней, влияя на химию организма грубыми материальными средствами (вроде аптечных).

Тяга к крайностям никогда не бывает терпеливой. Разве можно представить себе, чтобы человек, жаждущий Абсолюта, в течении продолжительного времени смиренно склонял колени то в молитве, то в медитации? Нет, скорее он будет бесноваться и станет делать что угодно, только бы поддерживать свою одержимость. Тут уж никак не обойтись без пособничества щедрого и великодушного дьявола, тщательно подбирающего нам того или иного демона, лишь бы мы не соблазнялись «мудростью» и добродетелью. Для многих потерять своего демона — значит потерять всё, особенно это касается людей порочных, всю жизнь потакавших своим страстям, а потом вдруг растерявших их, и от этого ощущающих себя нелепо в шкуре «святых».

Вряд ли человек кроткий и смиренный станет обращать свой взор в сторону бутыльков от кашля, предлагающих пуститься в опасную авантюру с сознанием. Должен быть минимальный зачаток зла, дабы чувствовать себя более- менее комфортно в той или иной бездне. Не радость толкает к состоянию, близкого одновременно к коме и шизофрении. Прочувствовать и полностью принять диссоциативные миры — значит поставить крест на этом, вычеркнуть его из списка обязательных вещей, совершить ритуальное самоубийство, отличающееся от реального разве что тем, что после него всё же остаётся тело, но уже – без всякого желания жить. Конечно, это нежелание было и раньше… Но тогда оно было настолько интенсивным, что переходило в жажду смерти, в то время как мы последними остатками инстинкта самосохранения (сохранившимся не иначе как чудом) ощутили потребность в уничтожении всех желаний, и именно в этом усматривали спасение.

Я наивно полагал, что кардинально изменюсь после ещё пары-тройки DXM-трипов: выходя каждый раз из них обновлённым и просветлевшим, один только пробуждавшийся интерес к миру вызывал во мне такую радость, что она, боюсь, стала нравиться мне настолько, что я не желал с ней расставаться. Первым сигналом к тому, что ты вскоре растеряешь как любые эмоции/желания/цели, так и сам смысл жизни, служит запредельная эйфория. Радость, чистая радость – далеко не естественное состояние человека. Точнее, оно не толкает его ни к чему конкретно, не мотивирует на великие свершения, и он просто растворяется в самом ощущении, становясь невольным гедонистом возвышенного. Чтобы действовать, человек должен находиться либо в ярости, либо в мести, как вообще — во всех сильных чувствах, не дающих тому расслабиться и постоянно толкающих его к конкуренции с себе подобными.

Бездействие начинается там, где исчерпывается интерес к жизни. Диссоциативы – это как бы последняя вспышка бытия, явившего свой облик в наиболее полных и подлинных чертах. Это аналогично тому, как у самоубийцы, перед тем как он разделается с собой, ум, предчувствуя скорое исчезновение, сияет вовсю и оставляет доказательство своего величия в виде того или иного произведения. Точно также у сумасшедшего рассудок, перед тем как угаснуть, делается кристально ясным и прозрачным, охватывая все явления в поразительной беспристрастности (Ницше). Вот только наркоман не оставляет никаких посланий – весь его творческий запас растрачивается на созидание таких царств, рядом с которыми вселенная сна выглядит смехотворно. Пусть нас не удивляет, что человек, исчерпавший «другие миры», в этом делается безразличным ко всему на свете. Он уже не имеет сил для выстраивания своего бытия, потому как «продал душу» за Абсолют. То была настоящая сделка с сатаной, разве что безо всей этой романтики с пусканием крови. А меж тем, кровь всё-таки пролилась… Только не вовне, а делась куда-то вовнутрь, ушла в дионисийское пространство. Неснимаемая ни временем, ни какими бы то ни было уловками бледнота – признак того, что у человека «что-то» было в прошлом, наложившем на того клеймо анемии, как расплату за то богатство ощущений, которыми оно его некогда одарило. Тоска плотская становится тоской метафизической, стоит нам покинуть Абсолют. Материя – лишь жалкий отголосок вечности. Жизнь – клоун пустоты, шут на службе у небытия…

Полное отсутствие обладает таким величием, рядом с которым любое движение кажется нелепым. Это же движение уже не имеет такого упорядоченного характера, если оно свершается внутри самого человека. Потому, важен не столько результат порыва, сколько сам толчок, импульс. Если этот импульс реализуется в полной мере, то есть, если вместо того, чтобы ограничиться одним самонаблюдением, человек впадает в «серьёзность» (лёгкость бытия возможна лишь если ко всему, даже к самому благородному относишься с иронией), то результатом становится нечто сотворённое, а, как и любая вещь, подверженная времени, оно автоматически подпадает во владения смерти. Порыв, претендовавший на бессмертие, не смог совладать с ней, как бы признавшись, что недостоин её, а, как и всё, что недостойно чего-то возвышенного, в итоге ниспал на Землю.

Материя никогда не являлась чем-то священным: может ли быть что-нибудь проще акта её ликвидации? В то время как Абсолют, показанный сильными наркотиками, обладает всеми необходимыми запасами прочности. По тому, что он не исчезает (как любое существование) можно видеть из тоски по дионисийскому хаосу. В точно таком же хаосе пребывают и все душевнобольные: принять диссоциатив – значит на время стать сумасшедшим, влезть в шкуру безумца. Вся разница между этими везунчиками и нами, назло себе отказывающихся от даров безумия, сводится к тому, что по-настоящему мы существуем лишь в перерывах от хандры до эйфории, от экстаза до меланхолии. Но в центре жизни пребывают они, а не мы. Не испытывая на себе скачков настроений, всё у них – один сплошной подъём. Им неведома деморализующая власть смерти, поэтому мало что способно их опечалить. «Вот он – человек, достигший своего естества, ставший единым с природой, и целиком пребывающий в раю» — твержу я себе каждый раз, как псевдосчастливая тварь пытается повергнуть меня в уныние.

«Бурное» прошлое дарует не меньшее облегчение на всю оставшуюся жизнь. Мне же, кроме картин, созданных моим воображением, топливом коего послужили диссоциативы, вспомнить нечего. И вот я растягиваюсь на диване, закрывая во тьме ночной глаза. Сон как всегда не соблаговолил порадовать меня своим визитом, и мне не остаётся ничего другого, как поперебирать свою молодость, проходившую под знаком наркомании. Отчётливый, глубинный страх испытывался мной каждый раз, стоило мне только накачаться изрядной дозой DXM. Впрочем, любопытство было сильнее, ведь я нашёл нечто позанятней этого мира!
Не в последнюю очередь атмосфера трипа зависит от музыки, а ставил я тогда преимущественно Dark Ambient, в частности, Coil и Maeror Tri. Вот уж поистине странное сочетание! Сорт музыки, в котором отсутствует всякий ритм, нормально может восприниматься только в двух случаях: при нехилом надломе психики или в наркотическом опьянении. Под диссоциативами музыка превращается в образы, соответствующие её тону, с ней как бы полностью сливаешься и, как таковая, она перестаёт существовать. «Нечто, что было всегда» — говоришь себе в такие моменты, и понимаешь, что это так. Спускаясь в хаос первородных стихий, вдруг осознаёшь, что любая мелодия неспособна передать его по-настоящему… Для этого надобно всецелое погружение в музыку, а оно достижимо лишь при идеальном совпадении уровня сознания с определённой частотой мозговых волн, как и с самой сущностью музыки. Без одного из трёх вышеперечисленных элементов подобные «путешествия» невозможны.

Были ли откровения диссоциативных трипов истинными? Этот вопрос остаётся без ответа и будет гложить наркомана всю оставшуюся жизнь. Тогда, в самом процессе, они, само собой, принимались за чистую монету — в эйфории, как и в половом акте, нет места раздумьям. Весь смысл упирается в наслаждения, но — наслаждения особого рода, что будут понятными лишь душевным мазохистам, уставшими как от этого мира, так и от своей постоянной рефлексии… Бессонница изматывает не меньше как раз по той причине, что при ней приходится удерживать сознание в полной ясности, не давая тому ни на секунду забыться. Впрочем, и при отсутствии сна настаёт как бы миг «отупения», когда уже толком не разбираешь что к чему и ведёшь себя как лунатик с широко распахнутыми глазами. Когда даже сны не приносят никакого отдохновения, скорее изматывая, чем восполняя силы, то открываются два пути забытья – разврат и вещества. Поскольку плотское удовольствие в силу известной сложности во взаимоотношениях полов делается недоступным (проституция нынче не дешёвое развлечение!), наркотик не требует ничего, кроме настроя и незначительной суммы денег. Он оказывает и ту услугу, что на время гасит половое влечение (особенно — тяжёлый наркотик), создающее по молодости так много проблем, что те невольно превращаются в настоящую катастрофу, а тут появляется возможность отвлечься и погрузиться в грёзы, свободные от злого влияния эроса, вечно закидывающего в одну печаль, да тоску. Без их благотворной помощи многие уже давно бы покончили с собой или же поубивали себе подобных. Мы должны благословлять наркотики и боготворить их как ангелов, услышавших наши глухие стоны и пришедших в успешно развивающуюся фармацевтику, дабы заявить нам о своём присутствии, чтобы мы уже не так отчаивались, сомневаясь в существовании рая, что спустился на землю, дабы омыть всю грязь земной преисподней.

Несомненно, музыка была первым агентом Эдема, но ведь рано или поздно и она начинает вызывать неодолимую зевоту. Потребовалось нечто посильнее, что воскресило бы и саму загадку мелодий. Дабы восстать из пепла, я держу в руках стеклянную баночку с тошнотворным сиропом и всё медлю с тем, чтобы тут же, немедля одним глотком влить его в себя. Я растягиваю удовольствие от предвкушения неведомого блаженства: моим любимейшим моментом, что в трипах, что в половом акте всегда были прелюдии. К тому же ещё далеко не ночь, а диссоциативы – сугубо ночные ребята, веселящие по полной программе только в то время суток, когда злополучный свет с успехом покрывается благотворной тьмой. Отложив на полку препараты всего на каких-то пару-тройку часов, неминуемое ожидание трубит о себе вовсю глотку, и даже не знаешь, чем бы таким себя занять, дабы какая-то сотня минут не превращалась в дурную вечность. «Сейчас, всё свершится в сию же минуту!» — твердишь себе всякий раз, как замечаешь, что часы отказываются течь. А меж тем, время всё-таки идёт, но ты уже находишься как бы в пограничном состоянии, опьянённый уже от самой возможности опьянения. Метаешься из стороны в сторону, берёшь книгу, пытаешься в неё погрузиться, но внутри тебя распирает так, что в итоге выходишь на улицу, и вдыхаешь надвигающуюся прохладу ночи – ночи, которая сегодня принадлежит одному тебе. В этот озаряющий миг тебя смешит от одной мысли, что кто-то, также как ты, в эту ночь считает себя богом от простого ожидания любовных утех, в эту минуту кажущимися тебе до того малозначимыми и бездарными, что ты вполне можешь тягаться в этот момент с отцами-пустынниками по отрешённости. Кто-то ради Всевышнего оставляет семью и кров на произвол случая, тебе же в пользу наркотического рая (многим он покажется настоящим адом) не надо отдавать ничего, кроме своей жалкой личности, которую к рассвету тебе предстоит вновь собирать по осколкам.

…Всё проносится как в одном мгновении, однако в миг самого процесса оно длится, словно вечность – иногда так, что кажется, будто ты угодил туда навсегда. Из-за чего возникает нелепое стремление вновь погрузиться в своё бренное тело – играет роль привязанность к этому «ущербному сосуду» (как сказано в одном из индийских текстов). Прогулки по «иным мирам» будут вспоминаться тобой ещё очень долго, почти не теряя своих красок. Это в некотором роде возвышает над развратом: безудержная ночь любви на утро, как правило, забывается. В любом случае, влияние подобных ночей (ночей в полном смысле этого слова) простирается на всю оставшуюся жизнь, и о них уж точно не скажешь, что они прошли бесцельно.

Узко ограниченные люди не понимают почему в один прекрасный день человек становится наркоманом. Причину подобного непонимания я усматриваю в нехватке страданий. Когда планета изничтожает последние крохи любопытства, а от былых восторгов не остаётся и следа, единственным ощущением, возведённым в ранг восприятия, становится скука вперемешку с отвращением. Становится понятным порыв раствориться в диссоциативной вселенной. Весь казус в том, что забрасывая тяжёлые наркотики, хандра и презрение к себе подобным с годами только усиливаются, а потребность в искусственном рае постепенно отпадает. Во время активного потребления диссоциативов всё же остаются кое-какие иллюзии относительно мира, главным же заблуждением наркомана выступает положение, будто мы вправе чего-то ожидать от планеты. С возрастом подобные претензии на бытиё уже отходят на второй план – свыкаешься с мыслью, что подлинно реального ничего нет, а мир не отдаёт и дыханием вечности, в дальнейшем находя в этом особое очарование. А ничего другого тебе и не остаётся: стоит только проникнуться последними истинами, как безумие больше не смеет задерживаться в прозревшем организме, предназначавшемся для чего угодно, но только не для ясновидения. Причём, это ясновидение заходит так далеко, что даже кости в один прекрасный момент перестают беззаботно бренчать и впадают в оцепенение, им не свойственное, постепенно распространяя его и на всё тело. Как выйти из такого ступора? Это уже второй вопрос, и если его задать применительно к диссоциативам, они лишь недоуменно пожмут плечами, ведь ты уже давно исчерпал к ним свои безудержные любовные порывы, поддаваясь которым никогда не задавал подобных вопросов.

Также как вселенная романа поглощает тех, кто не имеет «своей жизни», так и наркотическое пространство засасывает в себя имеющих лишь память о кое-каких событиях, решивших, похоже на то, взять досрочный нескончаемый отпуск. Вся злосчастность памяти кроется в иерархии, делящей происходящее на значительное и малостоящее внимания. Тогда как следовало бы напоминать себе каждую секунду, что мир не содержит и намёка на реальность – так чего ради требовать от него большего, чем он в состоянии дать? А дать он может лишь ничто – подарок столь же капитальный, сколь и бесполезный.

Жажда бытия открывает лазейки в «потустороннее». Его содержание нам не столь важно, как то наполнение, которое оно привносит в нашу жизнь. Только пустой человек требует заполнения своих пустот. И выбирающий наркотики в качестве альтернативного варианта бытия, по сути своей пуст, какими бы оправданиями не кичился, на какие бы уловки не шёл, только бы оставить свою совесть чистой.
Сейчас я не иначе как с жалостью смотрю на тех людей, кто вступает на путь, предлагаемый диссоциативами. Дело тут даже не в последствиях – точно такое же сочувствие я питаю по отношению к преступникам. Отличие между ними в том, что первый грешит против мироздания (в понятие «грех» я закладываю наивность в восприятии мира, обращающуюся всегда против того, кто питает какие-либо надежды), тогда как второй – против самого себя, поддаваясь страху пустоты и желая заполнить образовавшуюся внутри брешь (существует ли более сильный аффект, чем убийство себе подобного?). Конечно, было время когда я и сам выступал за любые формы самоуничтожения, будь то разврат, пьянство, вещества или самоубийство. Но потом вдруг вспомнил, что эту задачу взяло на себя время, и тут же вздохнул с облегчением. Чего ради убыстрять приход смерти, когда он и так неминуем? Покуда ещё можно испытывать маленькие радости жизни, с ней незачем порывать. Если меня спросить: «Как узнать – остаётся ли возможность для жизни?», я отвечу: «По возможности дыхания». Индусы, как никакой другой народ, подхватили и развили эту истину. Западу ещё далеко до их уровня: его особенно яркие представители (такие как Уэльбек) находятся до сих пор под влиянием школы психоанализа, сводящего все личные проблемы человека к несостоятельности как животного.

Чрезмерная притязательность хоть на одну, даже ничтожнейшую из вещей, уже оборачивается трагедией, перемешанную с фарсом. Следовало бы почаще напоминать себе, что Земля никогда не была нашим домом, что лажать с треском – вполне закономерное на ней явление. Раз мне ничего здесь не принадлежит, чего ради, спрашивается, я буду суетиться больше необходимого, пыхтеть сверхнормы, приближаясь к сверхчеловеку, этой нелепейшей из всевозможных выдумок? Впрочем, и тут меня поджидает опасность: далеко не приятно лицезреть медленное угасание своего «я», а, находясь долгое время в бездействии, рано или поздно начинаешь с каждым днём это всё больше подмечать. И всё же, наблюдать за заготавливающемся в тебе трупом – тоже своего рода занятие, и жалобы на отсутствие «работы» уже не действительны. Казалось бы, одно преддверие исчезновения уже должно погружать нас в несоизмеримый восторг, и всё же иногда от этого впадаешь в уныние. Отчего так происходит? Очевидно, мы до смешного продолжаем упорствовать в своих притязаниях на ангельский чин, считаем себя достойными «царства божия». «Коли небеса отказываются снизойти на нас, будем брать их штурмом» (К.Роже). Тот, кто считает себя избранным, любой ценой будет пробивать себе дорогу в блаженство, которого, как он считает, он вполне заслуживает. Он ещё не дошёл до того пункта в самопознании, когда говоришь себе: «Я – самая ничтожная букашка из всех когда-либо живших, от меня нет абсолютно никакой пользы, ибо меня занесло сюда случайным ветром, что продул меня уже при рождении – в результате чего на свет я появился стариком, у которого спала пелена с глаз, как только те открылись», и уже не пытаешься что-либо предпринимать против крайнего убожества своей разложившейся личности. Не тот случай с диссоциативами.

Всегда остаётся нечто, с чем отказываешься мириться. Одержимость веществами это бунт, отказ идти на компромисс с обществом и с миром в силу избытка жизненных сил, которые с тем же успехом можно было бы растратить на революцию или самоубийство. Но нет же – трата любой имеющейся в нас энергии, трата до основания, стала до того нормой в пост-капиталистическом обществе демократического толка, что накопление чего-либо, кроме материальных благ, воспринимается всеми как аномалия.
Аскет или импотент наводят куда больший ужас, нежели подзаборный торчок. Последний нам понятен, с ним мы ощущаем непосредственное родство, ведь он всецело перенял наше искусство, которому нет равных, единственный талант, коим мы можем похвастать на всеобщем соревновании по обнищанию духа – талант прожигателей жизни. Гении спеси и краха; упорство, затрачиваемое другими на созидание жизни, нами используется во имя одного саморазрушения; неуёмная тяга к тому, чтобы до неузнаваемости исковеркать свою жизнь – много ли кто решится на такое? У большинства всё же остаются кое-какие запасы живительных инстинктов, а вот стоит тяжёлым наркотикам заговорить, как их громкий глас подталкивает нас к ликвидации своих амбиций. К наркотикам (в частности, к тяжёлым) приводят усталые инстинкты, ставшие из-за этого абстрактными, но ещё сохраняющее в себе побудительные мотивы (последнее побуждение – хоть к чему-то), ориентируемые на предмет, на который была сделана последняя ставка. «Да, именно это должно вернуть мне былой восторг жизни!» — убеждаем мы себя всякий раз, как впадаем в очередную иллюзию «новой жизни» (чаще, правда, таким заблуждением становится любовь, но тотальное разочарование в этом чувстве служит обязательным этапом в превращении человека в наркомана). Мы пребываем в соблазнах ровно до того момента, пока они не начинают нами распознаваться – после чего уходят как мошенники, застигнутые врасплох на месте преступления. Диссоциативы, правда, не спешат покидать нас так быстро, как это делает с нами уходящая любовь, поскольку их внедрение идёт куда дальше физиологии («чувства» — одна сплошная химия), потрясая до основания всё наше существо. Их нельзя вот так просто забыть, как любовницу на одну ночь. Их благосклонность направлена не на нашу плоть (чуждый по своей метафизической природе нам элемент, чуждый до ужасного), а на того безумца-странника, то ли по беспечности своей, то ли по ошибке выбравшего наименее подходящую форму для реализации своих непомерных амбиций (корень любого зла) – тело. Они как бы возвращают его в то пространство, с которым он по непонятным причинам решил разорвать связь. Не успел он этого сделать, как уже томится внутри нас в ожидании чуда, что смогло бы вернуть его в незамутнённый свет, свободный от всей той грязи, что несёт с собой грехопадение. Вселенная DXM, кетаминовый космос, мидантановые миры – это как бы отголоски того рая, разрыв с которым ощущают всё меньше людей, что только подчёркивает всю ценность последнего. Нет никаких сомнений, что в скором будущем он будет вообще забыт начисто, и человек станет проклятым полностью. Мы должны быть безмерно благодарны тем друзьям, что указывают нам на незначительность бытия, среди зловонных просторов которого нам приходится жить. Тем более, они делают это безмолвно, как те отшельники древних времён, что дали себе обет молчания, как только прозрели главную истину: ничто не стоит того, чтобы появляться на свет. Вообще удивителен тот факт, что даже в эпоху компьютеризации и всё усиливающегося влияния техники на нашу жизнь, находятся лазейки к несовременным знаниям, что были всегда, от Упанишад до Сиорана. Подступиться к ним можно как с помощью философии, то есть пассивного познания, так и с пособничества фармацевтики, иначе говоря – активных аптечных опытов. Правда, импульсом, подталкивающему нас к тому или другому будет всегда личный крах, но уже не столь важно каким образом почва уходит у нас из под ног, толкая к обретению нового смысла, состоящем как раз в отсутствии всякого смысла. Философия, спекулируя понятиями, приводит именно к такой картине мира, но слова, являясь по своей природе эфемерными, не затрагивают нашей сути (затрагивать они могут лишь того человека, которого мы вынуждены перед всеми корчить), в то время как демонические образы, которые мы даже не способны себе вообразить будучи в трезвости, и те сложнейшие механизмы, изнанку коих показывают нам диссоциативы, будят в нас особый участок памяти, не относящийся ни ко времени, ни к материи, в обычных условиях похрапывающего мирным сном, для пробуждения которого требуется какое-то сильное потрясение – они будят в нас вревременное, поднимают с кровати хаос… Дело в том, что наша организация не предназначена для воспоминания первородных стихий, давших толчок к сотворению мира. Жизнь с полной готовностью служит чему угодно, но только при условии, что объектом не будет она сама. А коли она им становится, то теряет в наших глазах былое очарование, поскольку мы оказались нескромными притязателями на тайны мироздания. Вряд ли и хаос прощает, когда разоблачается его «магия», и он начинает мстить. Мстить именно тем, что навсегда привязывает к себе, делаясь в то же время недоступным, вызывая в человеке тоску, совсем ему не свойственную – ностальгию по беспорядку до бытия, хандру по несокрушимым царствам, величественно стоявших до появления на свет человека. «Приманку» писательства нужно усматривать именно в этом, ведь, марая бумагу, невольно совершаешь процесс, аналогичный созиданию бытия, только разве что в книгах пытаешься создать нечто поудачней, чем тот шлак, что кое-как слепил наш незадачливый Демиург, а вскоре назвал его «жизнью». Стоит только произнести это нелепое словцо, обозначающее лишь совокупность наших химико-физиологических процессов, как тут же начинает воротить, как если бы выпил рвотной смеси… Даже если бы тошнотворные сиропы от кашля не содержали в себе Абсолют, я бы всё равно продолжал их наворачивать – хотя бы для того, чтобы свести всю ценность бытия к нулю. А когда и так знаешь всю ценность жизни (точнее то, что она не обладает никакой ценностью), нужда в подобной экстравагантности самоубеждений отпадает. Что-то доказывают себе или другим, когда ещё не уверены в правильности своих истин, в достоверности своих выводов. Тяжёлые вещества могут стать таким самоубеждением в некорректности бытия, причём их доводы будут поосновательней любой философии. И что с того, что они не говорят напрямую, как это бездарно делают софисты? Их продуманное поведение, выстроенное по строгим меркам, невольно наводит на аналогию с развратниками. Как и последние, они доказывают свою кандидатуру на «просветлённых» делом, не растрачивая себя попусту на слова. И когда в нашу кровь попадает хоть капля наркотика, мы можем смело именовать себя шлюхой того или иного препарата.

Можно ли представить себе более грубого насильника своего сознания, чем диссоциативы? Как и любая жертва, по неосторожности завернувшая в тёмный переулок, дабы укоротить свой путь до дома, мы помним маньяка, отодравшего нас по всем канонам палача. Нам было нереально приятно на тот момент, когда он зашёл в нас, причём удовольствие от такого неожиданного захода только усиливается, а не ослабляется – как это принято думать. Потому мы и устраиваем ему «страшный суд», требуя от того отчётов за свои действия. Но разве можно в иррациональном начале искать «разумные обоснования»? Он есть и всё тут. К диссоциативам, как и к любому неясному предмету, какие-либо вопросы отпадают сами собой, как только понимаешь всю нелепость подобных вопрошаний. Это то же самое, что спрашивать с бога разумных доводов в его желании известного предприятия, когда тот находился в самом что ни на есть умопомрачении.
Заливать в себя сиропы от кашля – это страсть, лихорадка, маниакальное наваждение. Всю их прелесть обнаруживаешь, как только они смягчают дискомфорт, вызванный обильным поступлением глюкозы в кровь. Можно бы конечно «химичить», отделяя нужные вещества от лишних, но тогда уже не испытываешь тот прилив гордости, с презрением относящемся к любым заботам о здоровье. Не так-то просто отказаться от соблазнов разрушения, что несут с собой вещества, когда проникаешься всей прелестью самоуничтожения. Стоит только представить себя на смертном одре, как уже чувствуешь небывалое облегчение, хотя по опыту ощущений уже заранее знаешь, что смерть, как и всякое ощущение, не стоит того, чтобы боготворить её как нечто, что возвышает над миром. Нет, она и есть мир, а сам он – лишь медленное угасание, длительная агония, и настанет момент, когда тот уже устанет источать из себя ароматы распада и, приличия ради, обратиться в тот прах, что в сущности собой и представляет, оболванивая живущих кратковременной иллюзией жизни. Фанатичное рвение, с которым мы цепляемся за бытиё, не берёт в расчёт доводов отрицания: всё наименее фальшивое отбрасывается им на помойку. Та же самая фанатичность по отношению к тяжёлым наркотикам. Интерес к психоделическим препаратам слабеет по мере утраты слепого влечения, а не каких-то там «разумных обоснований», и уж точно не по заветам добродетели. Не бывает так называемого «осознанного влечения» — всё это лишь прикрытие иррациональности любых порывов, будь то благородных или не очень. Они либо есть, либо их совсем нет. А покуда они остаются, расположенность хаоса по отношению к нам не претерпевает изменений, разумею, изменений к худшему. По-настоящему на нас способно влиять только то, что предстаёт для нас загадкой, что скрыто за семью печатями. Тот же толчок, вызвавший грехопадение, в своей неуёмной жажде власти (заключённой в знаниях), распространяется и на всё остальное, не оставляя после себя ничего святого. И даже сама жизнь не в силах заставить человека, подверженного мании «всё знать», одуматься и отступиться (последствия такого нерешения оцениваешь намного позже). Скорее, своими тихими намёками она только подталкивает к тому, чтобы прокурор бытия искал всё больше аргументов, дабы упрятать её за решётку. Проблема только в том, что осквернять жизнь – значит устраивать самому себе саботаж, класть под себя бомбу с взрывчаткой. То же самое, если выпадаешь в сторону хаоса. Наиболее разумным решением было бы ограничиться созерцанием и взаимодействием с теми вещами, что он нам предложил, изрыгнув из себя планету, но нет же! Мы во что бы то ни стало хотим добраться до первооснов – да мы бы это сделали даже ценой собственной жизни! Ведь для нас она уже давно не обладает никакой ценностью — её можно прервать с такой поразительной лёгкостью! Так чего ради и с кем, спрашивается, церемониться, когда петля даёт нам проход в рай, револьвер дурманит небытиём, а «высотки города предлагают разбиться о мостовую вместе со смыслом и бессмысленностью жизни»? Зачем жалеть и лелеять свою бренную плоть, когда она может послужить чему-то более возвышенному и более величественному, чем бытиё? А таковым, если внимательно присмотреться, является всё или почти всё – только бы это не напоминало нам о «реальности»! Диссоциативы – это как бы удачный поход в Абсолют, куда более серьёзный, чем растворение в боге или ковыряние в метафизике. Их миры не требуют ни веры, ни знаний: максимум их запросов – полное принятие предвещаемых ими бездн. Не к ним ли мы стремимся, когда другая бездна, жизнь, уже нас не устраивает? Бог тоже, должно быть, был привлекательным на заре своего открытия, также как притягательны новые боги в лице наркотиков, находящихся на пике своего развития. У меня возникает такое чувство, что интерес к этим богам исчерпается ещё не скоро, ведь они, как и боги язычников, не навязывают монополию и власть какого-то одного бога, оставляя всегда возможность для выбора такого божества, который бы наиболее соответствовал нашим личным предпочтениям и сиюминутному капризу. Христиане немного ошиблись в датах – второй приход Христа свершится в лице какого-нибудь универсального наркотика, вроде того, что описан в романе Хаксли о дивном новом мире. Пока же мы пребываем в пост-христианском мире, в эпохе нео-язычества. Есть правда ещё один кумир, которому поклоняется не один миллиард людей – секс. Но что он может дать нам такого, чего нам не в состоянии подарить вещества, преисполненные не меньшим добром, чем то, что несёт в себе половой акт? Мы обожаем их именно за то изматывание, которым кончается всякий любовный пыл. Разве что ночи с ними проходят не так бесследно, как те, что проведены в борделе. Согласен: долгий разврат также накладывает известную печать измотанности, но его анафемы не закидывают в ту метафизическую тоску, что появляется, стоит нам на значительное время прервать связь с предметом излюбленного культа. После знакомства с наркотиками (последней инстанцией коих и являются диссоциативы) пропадает ностальгия по женской ласке — истинный наркоман всегда воспринимает её как пошлость. Он как бы уже давно поднялся над всем человечеством, одновременно скатившись ниже его, утратив то, что роднило его с ордой живых. Им был подписан контракт на бессменный абсолют, что подменил собой как бессменное настоящее, так и фальшивый абсолют, коим предстаёт наш мир. Поэтому не бывает «бывших» наркоманов. Наркоман может лишь на время уснуть в нас, и неизвестно когда он проснётся. Но то, что это рано или поздно случится – не вызывает никаких сомнений. Как бы мы ни пытались нагло подменить его другими ипостасями, его громкий храп будет напоминать нам о том, что он ещё не канул в небытие, да и делать этого не собирается. Его эхо будет отдавать в нашей голове тем сильнее, чем тщательнее будут наши поиски двойника, что смог бы подменить собой неизменную наркоманскую сущность, навсегда осевшую в нашей душе и ставшую с ней нераздельной. Напрасно мы будем делать ставку на то или иное головокружение. Кроме самоубийства на свете не сыщется такого вихря, что превзошёл бы тот, что вызывают в нас диссоциативы. Но поскольку мы с сумасшедшим рвением цепляемся за каждый отпущенный нам день, отказываясь от того, чтобы при первой возможности смотаться отсюда восвояси, то у нас и не остаётся иного выбора, кроме как ПЕРЕНЯТЬ НА СЕБЯ СУЩНОСТЬ ТОГО, КЕМ МЫ БЫЛИ ВСЕГДА, ШКУРУ, ОТРИЦАТЬ КОТОРУЮ БОЛЕЕ НЕ ИМЕЕТ НИКАКОГО СМЫСЛА – ШКУРУ НАРКОМАНА…

Женщины и философия

Не столько секс, сколько сами женщины составляют главный интерес мыслителя, решившего навсегда отвернуться от каких-либо доктрин и отказавшегося примыкать к чему и кому бы то ни было. Рядом с девушками любые экзальтации кажутся смехотворными. В самом деле, может ли на свете существовать такая вещь, что смогла бы заменить этих длинноволосых ангелов? Какое-то время Бог был всего лишь жалкой альтернативой живого абсолюта с грудями, но разве эта зловонно-призрачная падаль, появляющаяся в воистину надтреснутых мозгах, способна когда-нибудь удовлетворить наши запросы, как духовные, так и физические? В нашей тяге к обожанию мы всегда ищем такой объект, что соответствовал бы уровню нашей реальности. Ну разве можно представить себе, чтобы жизнелюбец (то есть тот, кто имеет в себе немалые запасы реальности) искал спасение у химеры, мельчающей по мере того, как мы всё больше обращаем на неё внимание? Бог, этот нелепый абсолют, за две тысячи лет прогнивший до невозможного, так и создан для отчаявшихся душ. Он возникает и мелькает перед глазами сообразно нашему нырянию в шизофрению, поверганию в христианскую ипостась небес и преисподней. Если мы по любому поводу начинаем мыслить и рассматривать вещи через категории рая или ада – это тревожный симптом, сигнализирующий нам о том, что пора бы вернуться в спокойное и куда более привычное нам язычество, либо – обучиться искусству легкомыслия.

Бог, как и всякая бездна, опасен именно тем что предлагает насытить нашу тягу к смыслу и серьёзности, которых, как мы не стараемся, не можем нигде сыскать. И тут как бы предстаёт другой мир, служащий нам противоядием от наших земных разочарований. В самом деле, творец уже давно забыл про своё неудачное творение, поэтому и принимает он только тех, кто отвернулся от бытия – монахов, да разного рода отшельников – таких же забытых и никому ненужных, как и он сам.

Бог, эта очевидная пустота, делает интересный шаг, выдавая себя за кого угодно, но только не за мошенника, пустившегося в рискованную авантюру выдвинуть небытиё в качестве «новой жизни». Хотя, чем рискует отсутствующий, тот, кого нет? Его главный пиар-менеджер, Иисус, сделал всё от него возможное, дабы обеспечить славу Отца на столетия вперёд. Как и любая восходящая звезда, Бог однажды должен был упасть и потерять в глазах человечества свой былой престиж. Теперь он валяется на помойке мыслей подобно апатриду без метафизической родины. В настоящее время максимум интереса, который мы ещё можем к нему проявить – взглянуть на него как на обломки некогда грандиозного здания, на руины смехотворного чуда, но — не более того.

Ни Бог, ни метафизика не занимают по-настоящему легковесного мыслителя. Нет более сильного яда, что, подобно иронии, мог бы поразить и исказить наши внутренности до неузнаваемости. Кто, кроме неё, способен убрать любые мистические поползновения, имеющиеся у нас? Крайняя несерьёзность в восприятии мира пробирается куда дальше, чем можно было бы предположить, сотрясает нас до основания – настолько, что в один прекрасный момент мы ошарашиваемся, понимая, что наши взгляды стали гуляющими и не привязанными ни к чему конкретно, что они стали проституированными. Именно в такой миг происходит то, что я называю «трансмутацией в женщину». Поскольку ущербность мужской физиологии такова, что нет-нет, что-нибудь да появляется на горизонте, затуманивая наши мозги, отнимает их целостность (возможную лишь при юморе и «лёгких мыслях»), поражая при этом все железы, не давая тем нормально функционировать, то женщины приходят к нам как спасительницы от бездн, неустанно подбрасываемых нам то богом, то его дружком – сатаной. Женщины содержат в себе как гений, так и душу, поэтому у них нет как особой потребности в гениальности, так и тяге к духовности. Вейнингер абсолютно по-кретински измыслил женщин как чистейшей воды демонов. Если молодой человек не импотент и не идиот, главной его страстью всегда будут девушки и деньги. Всем остальным он будет заниматься со скуки или забавы ради. Действительно, происки плоти и финансовый успех – наисерьёзные из всех мыслимых занятий. Это примиряет как с миром, так и с самим собой – при условии, что сила влечения будет преодолевать упадочные настроения. Так оставим же «духовность» и аскетизм старикам, да всякого рода недоумкам. Лучше обратим наш взор к самому прекрасному, что есть на свете – к женскому полу. Не сыскать более загадочных существ, чем девушки. Я отбросил бы все тайны мира и отдал бы целую вселенную, чтобы раскрыть хотя бы ничтожную часть их магического влияния. Но они оказываются недоступными моему пониманию, и мне остаётся лишь боготворить их и поклоняться им. Розанов говорил, что они пришли с небес. Да, это так и есть – рядом с ними всегда ощущаешь себя падшим и недостойным внимания с их стороны. Дарить, дарить себя целиком и без остатка – воистину их величайшая черта. Ни бог, ни кто-либо другой не сумел бы достигнуть высот их великодушия и снисходительности. У них нет такой сильной привязки к эросу, каковая имеется у нас, мужчин, а потому и нуждаемся мы в них куда больше, чем они – в нас. Зачем нужен бог или боги, когда по земле ходят богини, своим сияющим светом покрывающие как христианскую выдумку, так и бредни язычников? Ни в ком я так сильно не нуждался все эти годы, как в женщинах. Без них я бы и не состоялся как писатель (три части моей книги создавались соответственно трём девушкам, вдохновлявших меня на тот или иной период). У каждого должна быть своя муза, ради которой человеком достигаются высоты, ранее казавшиеся ему неодолимыми. Презрение к собственной персоне знаменует собой восхваление другой жизни, всё средоточие коей сконцентрировалось в существах, явно не отсюда – в женщинах. Нам никогда не понять полностью мотивы их поступков, но точно можно сказать одно – без них не состоялся бы переход к бытию, и даже Адам сгнил бы в своём бессмысленном одиночестве, несмотря на то, что пребывал в раю. Да и что за рай без девушек? Этот вопрос я задаю себе всякий раз, как оказываюсь в компании пустых собеседников, чересчур помешанных на предметах, не вызывающих у меня ничего, кроме отвращения. Я не устаю поражаться отчаянию людей, ищущих спасение в работе или иной области, отдаляющей тех от их изначальной природы, полное самораскрытие которой происходит лишь в половой любви. Кое-какие умники могли бы возразить мне, что мол всё, что возникает между мужчиной и женщиной, уже устарело до неприличия, и что воркование влюблённых не стоит таких новомодных вещей, вроде компьютера и т.п. хлама. На что мне остаётся лишь с сочувствием пожать плечами. Ведь вся эта техника, выпускающаяся с парадоксально бешеной скоростью и поражающая человека, как гангрена, вызывает у скептика одно омерзение. Циник-мизантроп, хоть и может отрицать все человеческие ценности, но его скептицизм и неприятие мира никогда не простираются так далеко, чтобы однажды провозгласить, что женщина – ничто, полный нуль. Если это всё же случается, то в этом надо усматривать какой-то неслабый внутренний надлом, перекроивший всю организацию человека и исказивший его облик до неузнаваемости. Жёноненавистники всегда внушают ужас вперемешку с отвращением. Как так? Неужели человек может стать до того безобразным, что станет гнушаться противоположного пола? Подобные чувства вызывает гомосексуалист, ибо крайне неприятно видеть интимную близость животных, как капля похожих друг на друга. Наша брезгливость не забывает и коснуться асексуалов, этих странных выродков, перенаправляющих энергию эроса неизвестно куда. Развратник куда ближе нашей душе, чем святой, как наиболее понятная нам страсть – любовь. Ибсен верно подметил, что вся тайна человека кроется именно в ней. Только любя, человек по-настоящему оживляется и начинает суетиться, причём забота о другом, как бы это ни выглядело со стороны, ни в коем разе не обременяет его. Сами же проявления любви настолько обширны, что мне хотелось бы остановиться только на одной её разновидности, на мой взгляд, наиболее соответствующей глубинным запросам человека, а именно – любовь между мужчиной и женщиной. Все остальные виды любви содержат в себе какой-то дефект, при более близком рассмотрении становящемся особенно заметным. Так, святость – это непомерная гордыня ангела с подрезанными крыльями; аскетизм – пафосные позы недочеловека; бог – мельтешение блохи перед лицом Абсолюта; искусство – отчаяние одиночества; работа – кривляние пчелы; книги – жалкая подмена реальности; музыка – нехватка безумия; мистика – чересчур преувеличенное значение наших изъянов… Разумеется, всё это справедливо лишь для тех исключительных случаев, когда какая-нибудь вещь превозносится как абсолют, а на все остальные накладывается печать малозначимого. Если хоть что-то имеет важность, значимо ВСЁ. Взаимосвязность всех предметов и явлений и неотделимость их друг от друга видится мне настолько очевидной, что убеждать в этом было бы излишним.

Следовало бы переделать историю, начавшуюся с того, что к грехопавшим мужчинам, после долгих упрашиваний и молитв, с небес на землю спустились ангелы, принявшие наилучшую из возможных обличий – женское. Это шествие великощедрых богинь у многих стёрлось из памяти, поскольку женщины стали восприниматься как обыденное и должное явление (что характерно как для личного, так и для мирового упадка). Какого чёрта, спрашивается, этих милейших созданий заставляют корячиться на работе, кому-то беспрекословно служить, да и вообще делать что-то, не соответствующее их желаниям и настрою? Только самый омерзительный скот может пользоваться их беззащитностью, преследуя свои эгоистичные цели. Истинно сильный бог никогда не станет кичиться своей мощью – она и так будет заметна по распространяемому им влиянию. К женщинам всегда тянет как к магниту: вот оно – божество, нами утраченное! И в этом плане мы вполне религиозны, когда трепещем в ожидании долгожданной встречи с любимой, как трепещет мистик в преддверии погружения в божественный экстаз. Так давайте же направим весь наш религиозный пыл в сторону реальных богинь – женщин; будем поклоняться им и быть их безропотными рабами (однако, не теряя при этом самообладания), отдадим им все наши запасы духовности. Возможно ли представить более духовный акт, чем соитие с женщиной? Рядом с этим сакральнейшим ритуалом блекнут как бог, так и вся метафизика, поскольку только в нём кроется вся разгадка человека – как личности, так и самого его появления на свет. Полагать, что одиночество открывает ключ к мистериям – значит обладать наивностью отрекающегося. Как можно чувствовать себя одиноким, когда тебе предлагается целая вселенная? Отказать ей в её великодушной самоотдаче чревато опасными последствиями. Согласен, периодическое уединение жизненно необходимо, но это не то же самое что одиночество, это пустое пространство без границ, не содержащее в себе ни смысла, ни иных ощущений, кроме чувства вечной подавленности.

Я был одинок, тотально одинок довольно долгое время: оставив всё и вся, я занырнул в тьму своего бессознательного, и вылез оттуда с крайнем отвращением к холоду одиночества, вызывавшее у меня всегда один ужас. Хотя поначалу оно и разжигает любопытство, подстёгивает к нему интерес, но в скором времени открываешь его обратную сторону, познав которую, как ошпаренный будешь впредь избегать падения в пропасть отрешённости. «Покинутость» — персонифицированное дно, куда летишь, хотя никто тебя туда не толкает… Манящая и устрашающая бездна, злостно убивающая весь жизненный восторг. Вселенская тоска настолько обширна, что затмевает собой даже рай, сияющий перед глазами – женщин. Я не знаю, что бы делал без последних. Всем, абсолютно всем я обязан именно им. Уже одна мысль о них дарует такое утешение, какое бы не принёс никто, решительно никто. Без них планета превратилась бы в массовую резню, а самоубийство приняло бы статус глобальной катастрофы. Достоевский утверждал, что красота спасёт мир, я же скажу, что это сделают женщины.
Крайне непостижимо как человек по тем или иным причинам отказывается от женщин. В наших глазах он выглядит замороченным дураком со всем набором психических расстройств, и вытекающими отсюда следствиями. Потому-то мы по возможности избегаем общества таких людей, ведь они всем своим поведением бросают вызов нашим инстинктам, на что те ответствуют презрением и с сочувствием иронизируют над своими выдохшимися собратьями. Тот же вызов, только более решительный, бросают нам святые – эти невесть откуда взявшиеся выскочки Абсолюта. По-моему, нет зрелища более забавного и смешней, чем монахи, паясничающие перед претензиями плоти, и противопоставляющие её могуществу какого-то жалкого призрачного божка. Глубинная антипатия, на которую они так и напрашиваются, справедливо идёт к ним что от развратника, что от целомудренного, причём последний сделает это скорее и с куда большей охотой.

Дело в том, что жизнь не предназначена для спектакля святости. Сама не имеющая и зачатков чего-то священного, с годами она так и подталкивает к порокам, лучше любых других уловок приспосабливающих к миру и примиряющих с ним. Стать монахом (как и вообще обрести веру в бога) возможно лишь при жёстко ограниченных рамках мировосприятия, остановившихся на определённой истине, толкающей неофита к тому, чтобы он посвятил себя ей целиком на всю оставшуюся жизнь. Когда же взгляды становятся настолько обширными, что уже не видишь в бытие никакого смысла, вряд ли явится стремление к «чистоте». Больше вероятность, что тебя начнёт толкать к грязи и мерзавцам, а убийства и оргии будут рассматриваться тобой как невинная шалость (что отнюдь не исключает возможности любви – такой же девственной и чистой, как утренняя роса или как величественный лес, не тронутый цивилизацией). Воинственность, как состояние, отсутствие всякого страха и дрожи перед жизнью логически вытекает из познания всеобщей нереальности мира. Наделёнными субстанцией могут быть только боги, потому мы всегда предпочитаем женщин обществу мужланов. Какой прок от собеседника, если он подобен нам? Настоящий интерес вызывает лишь тот, кто не из этого мира, кто, несмотря на то, что пребывает в нём, всё же ему не принадлежит, а это – женщина, женщина, взятая сама по себе, абсолют, в котором так и хочется раствориться и навсегда исчезнуть…

Ментальное опустошение

Писать – значит отчаиваться, укрываться от реальности за баррикадой слов. Можно ли представить себе более пустое и бессмысленное занятие, чем марание бумаги? Слова, отказывающиеся свободно течь из нашей глотки, переходят на лист бумаги – ну это ли не подлинный провал человека? Писательская мания отдаёт вульгарностью, неприличием и неуважением по отношению к бытию. Вселенная создана для того, чтобы её познавали, а не для того, чтобы всякие недомерки фиксировали её отдельные моменты, словно жизнь это какой-то пациент. «Стряпать книги» — стремление выскочки, возомнившем себя гением, которого у него не было и в помине. В мастерской ума, чуждого тщеславию, нет места жажде публикации. Уже само желание выпустить книгу говорит о том, что она с большей вероятностью будет дрянная, что в ней не будет и следа истинных знаний. Саморазвивающийся одиночка не озабочен тем, чтобы кто-то его читал. Он записывает отдельные мысли, что посещают его череп, проделывая работу по осмыслению кое-каких вещей – что ему за дело до того, что другие думают по этому поводу? Он занят только собой и его скромность не выходит за пределы того, чтобы влиять на чужие мнения за счёт впихивания своих размышлений друзьям и почитателям. Хоть он и проявляет себя, согласившись высказаться, но его тактичность не позволяет выставлять себя в качестве единственного, у кого имеются верные знания. Друзья, если они у него есть, любят его, ведь он не обременяет их своим «я», весь демонизм которого особенно виден в желании славы, что никак неотделима от жажды писать — не важно что, лишь бы сам процесс никогда не кончался. Оттого писатель пребывает в кабале особого рода. Причём, цепи, его сковывающие, куда сильнее любого зримого рабства, потому как со стороны это не заметно и обыкновенно превозносится как нечто благородное. В любом случае, он – раб, раб своих читателей. Иллюзия пишущего состоит в том, что ему кажется, будто некто ожидает от него чего-то нового, что неминуемо привело бы к спасению «заблудших овец», для которых он строчит и устраивает маскарад учителя. «Никого нечему учить, все и так всё знают, а даже если и пребывают в заблуждениях – это их дело, в которое мне не позволяет вмешиваться моя скромность» — должен был бы сказать себе самоучка, метящий в Будду, и навсегда оставить проклятое дело творчество кому-то более наивному. Но этого почему-то не происходит.

Пишущий не знает, что служит демону творчества, с которым была заключена настоящая сделка (вроде той, что имелась между Фаустом и Мефистофелем). Причина этого незнания – в его тщеславии, что возникает далеко не на пустом месте. В сожалении о том, что такая-то книга не закончена, следует видеть тревожный сигнал. Самореализация, возможная по нашему несгибаемому убеждению лишь в одном аспекте – знак того, что мы чересчур привязаны к абсолюту, в границы которого мы согласились себя заключить и действовать только в этих заданных рамках. Будь эти рамки иными, скажем, музыка или художества, у нас бы ещё сохранилась почтительность к бытию, выражение которому мы предложили бы в тех или иных образах, не затронув опасную игру с грехопадением, развертывающуюся перед тем, кто делает ставку на знания, а не на таланты. Пока мы создаём, не зная что есть в сущности добро, а что – зло, мы остаёмся невинными творцами, как Господь, не ведавший о природе того, что он создал. В этом и только в этом случае мы сохраняем в себе язычника, позволяющего сохранять загадку и манию бытия, и не поддаваться деструктивным порывам разоблачить мир, раздев его донага.

Тяга к «пониманию» жизни исходит из надлома сознания, ядра личной драмы. Это – неизбежный (исторический) переход к христианству, вкусив весь яд которого, обратной дороги уже нет. До прихода Иисуса грехопадение было скрытым от человеческих глаз явлением, и в этом было благо живущих. Только злой бог мог показать изнанку бытия. И ещё более жесток он оттого, что христиане облачили его в абсолютное добро, милосердие и справедливость. В результате вышел искажённый творец, и неудивительно, что мы отворачиваемся от библейских заветов, где-то в глубине души понимая, что всё это – явная ложь. Точно также мы воспринимаем писателя, отказывающегося следовать природной дуальности мира, и прославляющего какую-нибудь одну крайность. Да, это вызывает головокружение, но если мы упиваемся одним лишь этим ощущением, то превращаемся в мистических животных, вечно голодных по невообразимому, поскольку оно никогда не может насытить нас.

Пишущий полагает будто ему принадлежит весь мир, тогда как на деле он располагает лишь собственным ничтожеством. Когда человек отказывается в силу своих непомерных претензий от довольства малыми вещами, то, само собой, замахивается на большие, и начинает невольно искать любые доступные лазейки, что привели бы его к бытию в полном смысле этого слова. Потому его не устраивает этот мир – коктейль из бытия и небытия. У него имеется конкретное, сильное желание того или другого. Что такое власть над парой миллионов подчинённых в сравнении с чувством, когда у тебя в руках целая вселенная? Вот такое ощущение и возникает у того сорта бумагомаральщиков, которые, забыв все приличия, отбрасывают за ненадобностью и художественные и поэтические восприятия, дабы сосредоточиться на главном – на своём «я», самораскрытие которого открывает новой космос, по размерам явно превышающий, чем тот, что имеется в распоряжении солнечной системы. С непривычки безграничность его просторов ошарашивает того, на кого он решил снизойти после долгих увещеваний и молитв, возможно даже сокрытых от глаз взывавшего «истину». Последняя оказалась настолько широка, что дабы её груз не сдавил «прозревшего», ему пришлось облачить её в некие границы с помощью слов, призванных, видимо, с единственной целью фиксировать иррациональное, дабы оно не было таким устрашающим, когда нисходит на нас глубокими ночами – ночами, после которых мы убеждаемся, что никогда не бываем одни…

***

Всё во мне говорит, что я не из этого мира, а бытие – лишь одно из пространств, что я возжелал во что бы то ни стало познать. Но оно так просто не даётся… И причину этого я вижу в невообразимом (и уж точно невыразимом), которым отмечено всё живое. Честно говоря, меня никогда не интересовали выдумки, спекуляции с воображением, опьянённость фантазией. Посему ни жанр поэзии, ни роман не рассматривается мной в качестве инструмента для познания. Мой интерес к реальности ещё не настолько исчерпан, чтобы я по первому же зову обращался к другим мирам. Когда же мне случается спрашивать себя: «Зачем я пишу?», то не могу дать точного ответа – любая определённость убила бы во мне ту малую толику иррационального, что незримой печатью за семью замками ложится на дело творчества. Предмет стал кристально ясен? Тогда он уже не может больше вызывать ни интереса, ни былого восхищения. Мы способны действовать, лишь заблуждаясь относительно предмета, вызывающего в нас побудительные мотивы. То же – и с писательством. Никто из пишущих не должен знать для чего и зачем он это делает, а уж тем более ему следует отбросить всякую заботу о публике. В центре внимания – он и вселенная. Разве целого мира (пусть даже в качестве безмолвного зрителя) мало? Так говорит наше тщеславие, заинтересованное лишь в том, чтобы нас прочли. Но мы, более проницательные, уже не надеемся где-либо засветиться, и полагаем, нас никто и не станет читать, а если и решится – на это нам будет уже ровным счётом плевать. Ведь это произойдёт в то время, когда мы уже давно будем покоиться в могиле – как и все писатели, на долю которых при жизни выпало главное проклятие, связанное с тем, что людские мнения решают всё.

***

…Мне было девятнадцать, и я только оправился от любовного недуга, как на меня навалились Ады. После их посещения я уже не мог писать так, как прежде – редко и периодически, не привязываясь к самому процессу. Выпотрошив меня до основания, они пробудили во мне самые тёмные (а значит самые дурные) стороны. Так я подключился к абсолютному небытию, познав которое, отныне тебя толкает только к его полнейшей противоположности, само собой, неосуществимой. Из-за этой двойственности повисаешь где-то на середине, а по сути – не живёшь и не умираешь. И подтверждению этому служит то, что всё также продолжаешь строчить – бесцельно и ненарочито.

***

Есть в нас нечто тёмное и куда более древнее, чем бытиё с его худо выхолощенными иллюзиями, и это тёмное начало говорит в нас тем громче, чем усердней мы пытаемся его вытравить, заваливая своего демона-вдохновителя фундаментом из шатких вещей обнищалого внешнего мира.

***

Ничто на свете так не вдохновляет, как поздняя осень, ничто так не погружает в полупьяный мистический экстаз, как конец октября. Это непередаваемое ощущение при виде первого снега, при виде того, как белые хлопья заполняют город, искупая собой грех Земли. Никогда не понимал тех, кто равнодушен к наступающей зиме. По-моему, истинное процветание человека происходит именно в это время года, а не летом, когда лживость мнимого пробуждения погружает в одни лишь чёрные мысли.

***

Стоит только перестать строчить, как тут же становишься подавленным, ощущаешь себя последним из ничтожеств, желаешь навсегда исчезнуть… Что за жалкая участь!

***

Потеря вдохновения сама по себе не так страшна, как потеря вкуса к книгам, музыке — да ко всему на свете. Покуда мы поддерживаем в себе ненасытного демона-интеллектуала, то можем претендовать, за неимением финансовой успешности, на статус просвещённой элиты. Если же наше материальное положение не уступает духовному развитию, до Бога как рукой подать.

***

В поисках своей утраченной тетради с кое-какими заметками, что была по неосторожности выброшена в одну из ночей, я безысходно смотрю в окно, а затем отправляюсь на прогулку, где вижу людей, подверженных тому же страху, что заставляет нас делать то, о чём потом приходится долго сожалеть.

***

Не бывает нефаталистичных писателей. Каждый, кто хоть как-то фиксирует происходящее на бумаге, волей-неволей исповедует идею судьбы.

***

Тёмное начало, что взращивается писателем, и неотступно следует по его пятам, должно поддерживаться, несмотря на всю психическую опасность, что оно в себе несёт. Сохранять нужно лишь из ряда вон выходящее.

Порочный и просветлённый

Нет на свете никого гаже человека. Среди всевозможных рвотных средств, этот – самое мощное. Уже сам вид его вызывает известный сбой в железах и органах, не позволяя тем нормально функционировать. Я бы отдал целую вселенную за малюсенький кусочек пространства, где бы не присутствовала эта зловонная двуногая падаль полуживотной-полубожественной природы. Кто его придумал и зачем? Очевидно, чтоб наиболее нормальных поддерживать в чувстве вечного отвращения, дабы те не соблазнялись красотами здешнего мира. Как дельно подметил Чоран в эссе «Злой демиург», творец человека никак не мог быть порядочным. Следовало бы организовать специальный ад, выхолощенный по всем канонам, дабы спихивать туда всю земную тварь, использующую слово. Ведь человек по большей части отвратен именно тем, что говорит. Его язык – это развращённость первоклетки, её непонятная мутация. Если же речь этого паяца ещё и изящна, то можете не сомневаться, что он развращён вдвойне. Шлюхи эфемерности, мы постоянно говорим и всё никак не можем отделаться от пропасти слов. И они всё льются и льются из нас, как какой-нибудь нескончаемый ливень, решивший во что бы то ни стало затопить планету, странное дело, не сопротивляющуюся его циклону… И планета от этого страдает, а боль вселенной отдаёт в каком-нибудь десятке одиночек, понимающих её как никто другой. Но что они могут поделать с лавиной смысла, перемешанной с водопадом бессмысленности, что содержат в себе те или иные слова? Всё высказанное сдавливает душу, не давая той спокойно взлететь. Богу уже незачем насылать на Землю второй потоп – за него это сделали люди, размножившись и утонув в океане плоти и слов. Мы уже давно растеряли весь мистицизм ощущений, заключённый лишь в безмолвных стихиях, стоящих на пороге открытия рта… Отказ говорить – для нас такая степень аскетизма, по сравнению с которой половое воздержание кажется нам цветочками. Понятно, в современном обществе невозможно стать анти-болтуном, не уйдя в пустыни или леса. И даже там не будет гарантии того, что нашим собеседником не станет Бог, собеседник куда более жалкий, чем кто бы то ни было из смертных. Город способствует атмосфере разнузданности, неотделимой от мельтешения языками. Мегаполисы – джунгли, заселённые одними обезьянами… Какой-то остаток скромности возможен только в деревнях, но чтобы туда перекочевать, необходимо хотя бы чуть-чуть чувствовать себя в отдалении от цивилизации, не пропитаться до основания её ядами, однажды влив в себя которые, в дальнейшем уже не можешь обходиться без них, хотя и прекрасно понимаешь, что действуют они далеко не из лучших побуждений.

Привычка к аду делает целиком индифферентным к раю. Человеческая извращённая природа уже одним своим присутствием оскверняет красоту природную. Человек – это всегда шум на фоне священной тишины. Причём, его несносность простирается далеко за пределы смерти. Даже те из наших врагов, что уже давно почили в могилах, всё же периодически наведываются к нам, будоражат наше сознание, лишая нас покоя и сна. Фактически, человек всё также продолжает жить после принесения себя на завтрак червям. Его влияние проникает в железы, пронзая их насквозь, и ещё не скоро те смогут отфильтровать яд, вызванный присутствием той или иной физиономии. Также и расставаясь с теми или иными людьми, мы не теряем абсолютно ничего, кроме тех крох заблуждений, что мы питаем к некоторым личностям. Эти последние некогда приводили нас в восхищение, граничившее с помешательством, превращая в своих невольных фанатиков. Но вот скопленный опыт разочарований переклассифицировал нас из фанатиков в скептиков. Отныне пелена с наших глаз спала, и мы видим человека в нужном свете – таким, какой он есть, питаем к нему ту же симпатию, что и раньше – вот только симпатию с обратным знаком. Человеческий вид больше не приводит нас в восторг, а презрение – максимум снисходительности, что у нас сохранилась к нему (и то, благодаря нашей сверхдоброте). Тем же лучше для него: представить сложно что стало бы с мерзавцем-ближним, будь мы преисполнены к нему искренней ненавистью, злостью, бьющей через край! Человеку крайне повезло, что у мизантропов не хватает сил, дабы стать вторыми Гитлерами. Само человечество ещё живо лишь по этой причине – не находится пока того, кто избавил бы его от самого себя. Правда, такие «Гитлеры» всё же есть, и их коварство идёт куда дальше, чем то, что имелось у мирового завоевателя. За видимостью общечеловеческой пользы они скрывают свою истинную суть тирана и намерения палача точно также, как это делали Адольф, Наполеон и другие, но эти ещё и изловчились не угодить в конечном счёте на Голгофу. Речь идёт о «просветлённых».

Мало кто догадывается, к чему приводит коварное сочетание бешеных амбиций со знанием человеческой психологии. Прибавьте к этому ещё отсутствие всяких моральных преград, и вы получите неслыханного манипулятора. Тот, кто пускается в бизнес и политику, и достигает в этих сферах колоссальных успехов, как правило, на этом и ограничивается. Хоть он и представляет известную опасность для остальных (может в два счёта убрать с дороги ненужного человека!), им всё же сохраняется почтительность к самому сокровенному, что есть у других – к их душе. Благо, что ему попросту неинтересно деморализовывать других, убивать в них живую, активную волю. Не таков тот, кто решил взяться за спасение чужих «душ».

Человек, теряющий способность любить, впадает в крайности, сопровождающиеся неуёмным поиском «спасения». Внешне он может выглядеть вполне спокойным, но внутри него кипит настоящий вулкан, прорвавшаяся лава – ады, трубящие о себе во всю глотку, стенания мёртвых, что выпивают жизненные соки человека, сжирают его силу и всю радость жизни. Крайне непостижимо, как человек, врастающий в крепко укоренившееся отвращение к жизни, тут же не кончает с собой. А объясняется это всё тем, что ады могут стать настолько привычными, что уже перестаёшь обращать на них внимания, и живёшь так, будто их нет и в помине, то есть — наиболее подлинно, на одном подъёме, когда дальше падать уже некуда. Тот, кому не в новинку вглядываться в свои глубины, вряд ли станет искать помощи откуда-то вовне. Ошеломляющее и парализующее воздействие «пропасти знаний» происходит только тогда, когда бездна предстаёт впервые. Мы не знаем как от неё отделаться – потому и падаем в неё. Этой слабостью и пользуются псевдоучителя человечества. Недостаток порока притягивает источник разврата, кроющийся в этих светящихся лицах, полных лживых обещаний. Хотя небольшой доли энтузиазма с лихвой хватило бы на то, чтобы провалиться в небытие, и запомнить прогулку по безднам как самое скучное, что было в твоей жизни.

***

Любая вещь, поселившаяся в сознании, рассматривается нами как отдалённое прошлое. В реальности же мы сталкиваемся со всем тем, что не удерживается нашими мыслями. К примеру, я не сознаю того-то и того-то – и вот, оно уже нескромно пожаловало, вывалившись наружу и облачившись в припудренного трупа, через которого и происходит чревовещание тех истин и ситуаций, что отказались забраться и поселиться в моём мозгу, на мгновение увлёкшемся второстепенным, проигнорировав главное.

***

«Спасение души» нынче стало таким новомодным занятием, что по масштабности оно может смело поспорить с основными людскими заботами, связанными с процветанием и сохранением перекидываемой изо дня в день тушки, вся важность которой с каждым годом всё больше и больше мельчает на глазах. Трудно вообразить, как в маленьком комочке плоти может укладываться столь ценный продукт для Бога, как душа, это нелепейшее из возможных выдумок. Понятно, сознание ущербности, да и всей смехотворности плоти, невольно толкает на измысливание особого рода возвышенности, что одухотворила бы распад клеток, сделав процесс гниения чем-то священным. Человек согласен примириться с собой, лишь пускаясь на подобные уловки.

***

Есть два типа людей, непохожих меж собой как две различные вселенные. Первые всеми силами стремятся к иллюзиям, тогда как вторые во что бы то ни стало (пусть даже в ущерб себе) стараются от них отделаться. Одни жаждут продолжения сказки, других же уже тошнит от выдумок.

***

Помню как меня разорвало от смеха, когда, отказываясь от приглашения одного знакомого кришнаита, я сослался на дела, на что он мне ответил: «Какие могут быть дела, кроме спасения души?». В шестидесятилетнем возрасте, разумеется, никаких.
Старость – самая подходящая пора для сделок со смертью. Проницательность в нас говорит, что с фактом исчезновения договориться невозможно, что оно бесповоротно перечёркивает любую жизнь (какой бы насыщенной она ни была), что последняя прожита впустую, а потому и заботы о переходе в «иной» мир можно оставить кому-то более наивному, менее осведомлённому, чем вы, главный специалист в вопросах бытия. Тогда как другие выбрасывают одну модель поведения за другой, находясь в ни на минуту непрекращающемся поиске своего «я», единственное, в чём вы постоянны – в величавом акте выбрасывания одного окурка за другим. И даже тень отказывается отпадать от тела, измученного длительной бессонницей – она словно соединяется с ним, параллельно превращая вас в такого же призрака, каким вы видите любого, кто подчинён монотонной будничной рутине.

***

Механизм, внезапно сознающий слепую механику своих действий, с диким отвращением отказывается как-либо себя проявлять, а потому ломается, и гниёт во времени.

***

Тот, кто достигает последней степени прозрения, отворачивается от просветления как такового. Никакого изменения для него не происходит и, пребывая на пике отчаяния, в скором времени он теряет надежду даже на смерть, хоть она и остаётся единственной, кто избавляет нас от неприличнейшего спектакля скуки, что устраивает для нас Земля.

***

С некоторых пор всё, что связано с отрешённостью, вызывает у меня одно омерзение, и я как ошпаренный бегу от буддизма, отчётливо помня сколько немалых бед принесло мне одиночество, проходившее сугубо под знаком тирана, невинно заседающего в медитации.

***

Люди боятся откровений небытия, хватаясь при первой же возможности за любой религиозный бред, которым их пичкают богословы, да разного рода комнатные саньясины. Паяцы-просветители, их смешная миссия однако граничит с великой задачей – вводить в заблуждение так, чтобы все без исключения барахтались в ванне лжи, сотканной из воды всяческого вздора, искусно приправленного солью глобального замешательства.

***

Не столько из корысти, сколько из самого упоения немыслимым, люди стремятся вогнать вас в те же искушения, которым они подвержены сами. То, что им кажется незыблемой первоосновой – для вас всего лишь повод для затяжного зевка. Они повторяют эту операцию раз за разом, пускаясь на дополнительные ухищрения, параллельно изощряясь в искусстве речи, а вы уже спите младенческим сном, в который вас погрузила эта прекрасная небылица про второй приход или про цыганский табор из атманов… И всё же, как бы деликатно вы не показывали, что далеки от их персональной шизофрении, эти мистические шуты всё же не оставляют попыток зазомбировать вас в ту или иную секту. Вам не нравится христианство, эта дикая смесь варварства, благодати и фанатизма? Тогда пожалуйте в страну мёртвых – буддизм… Что? И странно улыбающийся пузач не заставил вас отречься от себя? Тогда ему на смену приходит детский сад, которому вот уже три тысячи лет – кришнаизм, этот нескромный путеводитель в иные миры и всё знающий об этом. И весь этот подбор басен, мельтешение блохи в Абсолюте, напоминает замкнутый круг, но вы уже чересчур пресытились опытом разочарований, чтобы спокойно окунуться с головой в подобные прибаутки, и вот вы вроде безмятежно растянулись на диване, готовясь погрузиться в сладкую дремоту, как бог после шестого дня творения, но выскочки из того или иного божественного института не дают вам покоя, и блаженное успокоение вы испытываете лишь при одной мысли, что вы, проницательнейший из смертных, сохранили верность тому пространству, что было задолго до того, как его бесцеремонно исковеркали трюкачи от возвышенного, да клоуны, устроившие из потустороннего цирк и только…

Безумие метемпсихоза

Как-то мы гуляли по пляжу с N. и, разговорившись об «учителях человечества», мы дошли до их приверженцев – особенно его интересуют шопенгауэровцы.

— А чем они занимаются?

— Изничтожают «волю к жизни».

— У них хотя бы есть дело, да ещё какое!

«А вот что делать тому, в ком скука нашла своё единственное пристанище?» — хотел было поинтересоваться у N., но не стал, вспомнив, что мой юный собеседник ещё в том возрасте, когда любое новомодное течение можно подхватить как какой-нибудь грипп.

Всё живое нежится на солнце, с видимым довольством рассматривая своё отражение в зеркале, говорит лишь о себе, утверждая свою волю к жизни… Да-да, ту самую волю, которую некогда прославляли и умершие. «Всему своё время» — возразите вы, «всему своя смерть» — ответствую я вам, и продолжу наблюдать за заинтересовавшей меня породе людей, возросшей не без пособничества Шопенгауэра и испытывающей патологический страх перед метемпсихозом – страх, который я никогда не понимал. Неуверенные в том, что им до конца удастся уничтожить свои воли к жизни, они создают себе дополнительные круги ада, как будто бы тех, что у них имеются, им и так мало. Ох уж эта вечная ненасытимость страданиями, словно это они одни призваны заполнить нашу непрекращающуюся пустоту!

Конец всегда связан с истоком, также как старость сопровождается далёкими воспоминаниями из детства, также как смерть – логическое завершение рождения. Все основания для будущей жизни заложены в нас ещё с доутробных времён, и глупо было бы полагать, что метафизическую жажду жизни могла бы погасить пустота, эту же жажду вызвавшая. Поэтому появление на свет было необходимым представлением, чтобы утолить свой безудержный порыв к обретению материальной формы. Только мир со своей псевдореальностью способен отвернуть нас впредь от всякого желания рождаться, поскольку мы на собственном опыте однажды узнаём, что жизнь – это ещё бо’льшая нищета для духа, чем небытие, некогда его питавшее. Но увидеть этот резкий контраст мы можем лишь согласившись с лихвой окунуться в грязь материи, замарав свою частичку от Абсолюта телом. Забыв же вовсе о каком-то более высоком порядке, кроме того, что диктуется нам плотью, мы повергаем божественное в наихудшее из возможных унижений, которое этого уже не прощает (не следует валить в одну кучу бога и добро), и создаёт колесо метемпсихоза, справедливость которого, в связи с этим, всё же стоит отметить. Но тот, кто в нём задействован, как он об этом узнает, если всё произошло закономерно, согласно с его волей? Поэтому вы, трусы перерождений, оставьте свои смешные попытки избавиться от того, что вас никоим образом не касается и создано лишь в вашем больном воображении! Лучше займитесь чем-нибудь полезным, например, придумайте какую-нибудь уловку, чтобы я не умер от смеха, глядя на ваши мистические кривляния, доведённые до той черты нелепости, дальше которой — только последняя степень неприличия, а если быть конкретней – тот сверх всякой меры пафос, с которым вы однажды заявляете, что лишь благодаря своим усилиям вы преодолели цепи рождений и смертей, хотя вам даже невдомёк, что это только ваша иллюзия и «у каждого она своя, каждый видит только своё, каждый живёт только сам», как сказано в «Посланиях» вашего соотечественника, которого вы конечно же не удосужились прочесть, предпочтя ему своих индийских саньясинов, более бездеятельных и ленивых, чем любая из обезьян, и ленивых патологически, то есть до такой степени, что под зноем палящего солнца они иссушили себе весь мозг, образовав в нём дыру, в которую проникла самая полоумная из всех идей – идея о перерождении! И вы, видимо, тоже за неимением сего органа, необходимого для анализа буддисткой шизофрении, с которой и начался весь этот вертеп о переселении душ, не удосужились как следует разобрать этот вопрос, ах да, простите, совсем забыл, вам ведь нечем это делать! Что ж, друг мой, остаётся на прощанье пожелать вам только того, чего вам так явно не хватает – набирайтесь побольше ума, мой друг! А я под свист пароходов уплываю в сны, которые нам хоть и подкидывает некто вконец обезумевший, но уж поверьте, что даже он не настолько туп, чтобы верить в метемпсихоз. Что? Вы говорите, сам Шопенгауэр разделял с вами вашу веру? Ну так у него было не всё в порядке с головой — пожалуйста прочтите ещё раз как следует его основной труд. Ещё раз прощайте, и ни в коем случае не дуйтесь за меня на сказанное! Ибо обида – тоже признак недалёкого ума. Вы сделаете мне большое одолжение, если не разочаруете меня ещё больше, когда всем своим видом покажете, что полностью не заинтересованы в моих желчных словах, которые я выблювал на вас, как на подходящую для этого помойку или как в унитаз, и если ты, дорогой читатель, вдруг окажешься преданным фанатом ублюдка Кришны, мне придётся приехать, и как следует заехать по твоей черепной коробке, которая стала источать гной после того, как ты препоручил заботу о своей душе каким-то несуществующим химерам, в которые, если хорошенько вдуматься, ты не так-то сильно и веришь. Так что перестань обманывать других, набрасывая на них оковы той же болезни, которой ты заразился сам как каким-нибудь СПИДом.

Метафизика любви

Любить другого значит презирать свою внутреннюю свободу, без конца отказываться от мистики одиночества, и чем больше мы проецируем нашу любовь вовне, тем больше себя ненавидим, тем самым искажая свою изначальную природу ангела, перед которым падают на колени как нищие, так и богатые, как только его завидят — ему не надо опускаться до уровня смертных, до их ущербности любви, возможной только через действие.

***

Обречённость быть со многими, каждый раз полагая их за единственных, есть глубинное проклятие.

***

Возможность любви сохраняется лишь «человеческим, слишком человеческим». И любовь эта всегда ограничивается одним субъектом или небольшим кругом лиц. А вот стоит стать существом, близком то ли к ангелу, то ли к бесу, о любви, в её общепринятом значении, можно забыть. Любое существо, в отличие от человека, умеет наслаждаться собой, своим одиночеством, и потребность в ком-то ещё, кроме себя (кого они жаждут больше всего на свете), у них автоматически отпадает.

***

Проявление любви к другому, какой бы бескорыстной она ни казалась, содержит в себе нечистые намерения, а именно – ожидание отдачи со стороны того, на кого она была направлена. В этом вся мелочность человеческой любви. Лишь один Иисус показал нам её в совершенном свете, отличном от преследования каких-то своих эгоистичных целей.

***

Человеконенавистник, далёкий от того, чтобы поклоняться Богу, хочет он того или нет, любит кого-то неявного, дальнего и, поскольку не видит подле себя непосредственного объекта своих негасимых чувств, то пребывает в постоянной надежде, до конца ему неясной.

***

Подлинная ненависть к человечеству просыпается после длительного полового воздержания и нет иного средства примириться с миром, кроме секса.

***

Разврат, то есть грязная любовь, всё же лучше, чем отказ от соития в угоду эфемерных чувств, питаемых христианами к Богу.

***

Жестоко ошибаются те, кто полагают, будто бы отказ от размножения возможен лишь при нехватке любви к жизни.

***

Неожиданное любовное признание содержит в себе чересчур бросающуюся в глаза неуверенность: зачем говорить человеку, действительно тобой любимого, о слишком уж очевидной вещи? Нас привлекает только загадочность, и если мы вдруг узнаём, что вся тайна занимающего нас человека исчерпывается межполовой любовью, к нему утрачивается всякий дальнейший интерес.

***

Вот универсальное правило для тех, кто не хочет разочаровываться в отношениях: в них всегда выигрывает тот, кто первым их разрывает.

***

Обожание это радость плоти, нашедшей себе объект, способный удовлетворять как её низменные, так и высокие запросы, любовь материально-духовного эквивалента.

***

Опыт страстей убеждает нас, что и любовь не должна выходить за известные рамки, что даже из такого пленяющего чувства не следует делать Абсолют.

***

Вся тоска того, кто, по выражению Юнга, «не прожил своё животное», сосредотачивается чуть ли не целиком на всей грязи Эроса – грязи, которой тот в своё время отказался себя испачкать. Жизнь, в которой не было ни капли воздержания, к старости не воспринимается как напрасно прожитая. И мыслитель, не желающий прослыть плоским, просто обязан уничижать свою плоть до тех пор, пока не освободится от её диктатуры.

***

Потакание Эросу во всех, даже в его самых извращённых проявлениях, есть задача первостепенной важности, перед которой всё остальное отступает на второй план.

***

Индивидуальность человека проецируется и на его половую жизнь, и чем более нестандартна личность, тем разнообразней будет её сексуальная жизнь.

***

Широта взглядов несовместима с верностью одной плоти. Вселенная предлагает нам себя всякий раз, как даёт шанс поиметь своих созданий. И отказываться от её благосклонности граничит с неуважением к мирозданию. Нам дорого приходится платить, если мы ставим себя или своих возлюбленных выше всей остальной плоти, которая тоже жаждет экстазов, независимо от любых моральных наслоек, бессильных в том, в ком звучит громогласный зов самой матери-природы.

***

Никакой разум не в силах преодолеть предубеждение, будто бы плотское наслаждение стало высшим после утраты нами нашей андрогинности. Мы и правда растеряли свою былую цельность, а если нам время от времени и доводится её испытывать, то ничем, кроме ностальгического чувства безвозвратной потери рая, это не сопровождается.

***

Современный вариант ада – как бы я выдержал его без поддержки своих функционирующих желез, не знающих ни отдыха, ни сна? И не кончают ли с собой также те, кто не имеет возможности соединиться с другой плотью?
…Холодное и нескончаемое чувство одиночества ни к чему другому, кроме помешательства и самоубийства, не приводит.

***

Бывает такая степень уныния, от которой спасти нас в силах только оргии, эта конвульсивно-сладкая эпилепсия, в которой со стонами и вздохами дрожат разряжающиеся тела…

***

Чем больше занимаешься сексом, тем больше ощущаешь себя богом, поглощённым процессом творения, из которого не знаешь что и выйдет. Внутренний мир человека расширяется по мере того, чем больше половых актов он совершил. Невероятно одухотворённым должен быть тот, кто неустанно насилует женские тела месяцами, годами и десятилетиями, отказывая себе, в угоду сладострастию, в некоторых вещах, столь актуальных для других, но лишь подчёркивающих их собственное ничтожество. Величие в том, кто запрыгивает за черту отпущенного человеку срока, кто в постоянных оргазмах приобретает единственное доступное нам бессмертие, упирающееся лишь в непоколебимую уверенность своего превосходства над остальными.

***

Есть такие женщины, для которых высшее удовольствие – всякий раз чувствовать стыд после очередной недозволенной связи, которую они всё-таки осуществили. Они так и тянутся ко всему запретному, получая дополнительные пикантные ощущения от сознания исполненного греха. Это – сладенькие христианочки, тихими стопами возвращающиеся к язычеству; скромницы, обладающие невероятным магнетизмом. И когда они невинно прикрывают свои прелести, это рождает самое сильное желание обладания, какое только есть на свете. Когда совокупляешься с ними после всех этих разговоров о Боге, ощущаешь погружение в мистические тайны, а их сладенькие пещерки открывают путь в самое что ни на есть неведомое.

***

Южанки невероятно эротичны: я никогда не умел хранить хладнокровие при виде смугленьких, темноволосых, да ещё и фигуристых девиц.

***

Как много есть тех, с кем можно совокупляться. И каким идиотом будет тот, кто откажется от исполнения священной миссии Дон-Жуана!

***

Главным препятствием на пути к соединению с другой плотью служит гордыня нашей значимости, которой не знали древние, и что появилась с приходом и дальнейшем воцарением христианства – оно есть то, что во благо себе и другим должно искореняться в первую очередь, чтобы ничто не мешало голым и потным телам, взволнованных перед совокуплением, сливаться в совместных экстазах…

***

Чем больше одухотворена та или иная душа, тем больше низменных влечений сопровождают её на пути её возвышения. Отказ потакать простейшим требованиям своей плоти приводит к ещё болеё изощрённым вариантам её удовлетворения. Когда же она патологически не может насладиться собой хотя бы в минимуме, необходимом для существования, ей не остаётся ничего другого, кроме как убить себя или утратить разум.

***

Самая высшая возможность самореализации открывается тому, кто всю свою деятельность выстраивает вокруг одного только Эроса. Позиционирование себя как нечто большее, чем простое животное, оборачивается неисчислимыми бедствиями. Нужно изобрести новую мораль, что позволила бы убрать все тысячелетние бредни о душе, добродетели, иных мирах и прочей ереси, и которая больше не занималась бы тем, что делали до неё религии, то есть не возвращала бы человека в его изначальное состояние андрогина, уже тогда бывшее ему невыносимым (почему он и решил поменять свою природу), а теперь более чем раньше доставляющее ему одни несчастья; а зашвырнула бы его в поток становления – становления как сексуального существа.

***

Кто бы мог подумать, что все наши душевные колебания – лишь вопрос плоти, впавшей в замешательство перед необходимостью экстазов!

***

Последняя степень скотства – в процессе конвульсивных движений продолжать проклинать мир.

***

Целиком подчинённый запахам, исходящих от юных женских тел, я решил отвернуться от прельщающего ничегонеделания, и погрузиться в мир головокружительных стонов и обильных извержений, и вызывать их у противоположного пола – вот настоящая святость, а не эти ваши псевдомудрые разглагольствования о счастье, повергающие в ещё большее отчаяние, или в лучшем случае наводящие одну лишь скуку.

***

Красивые арийские женщины, белые, как семя, и сдержанные в обычной жизни, но только не в момент своих оргазмов. Я мог бы иметь их целую вечность.

***

Только жизнь, рассматриваемая как бесконечный половой акт, может быть сносной (вспомнить царя Соломона, впавшего в хандру, как только утратил свою мужскую потенцию).

***

Веснушнки рыженьких сводят меня с ума: я отдал бы целую вселенную, чтобы хоть с минуту побыть точкой на их румяной попке!

***

Глядя на некоторые неприкрытые груди, иногда я близок к тому, чтобы вот-вот рухнуть в обморок.

***

В переполненном автобусе одна лапочка тёрлась своей кисой об турник и, как только кончила, сжала свои ножки, сделав при этом такое блаженное личико, что я сам чуть было не обкончался на месте.

***

Многие девицы занимаются самоудовлетворением, даже те, что замужем. Их можно легко заприметить по рассеянному взгляду, выискивающем кого-то, и по улыбке, которую они вам бросают, стоит вам попристальней сосредоточить на них свой взор. Вынужденные нимфоманки, они ничего другого от вас не ждут, кроме вашей готовности как следует им привставить, и иметь их до полной потери пульса.

***

Опытные в сексе девицы умеют оттягивать момент эякуляции, а когда они тебя наконец разряжают, мировой потоп кажется цветочками.

***

Из всех половых актов, что мне довелось совершить, самыми неистовыми были те, когда девочек приходилось брать против их воли, и те, что исполнялись после недельных воздержаний (по договорённости). Не оплодотворять кого-то целую неделю это уже пытка для плоти, а уж после месяца без секса можно смело ставить на ней крест (на самом деле максимальное время дозволенного воздержания каждым определяется индивидуально, и меняется с возрастом, также меняющемся в соответствии с сокращением перерывов между оргазмами).

***

Тело куда больше обожает питаться из узеньких дырочек меж женских ножек, и никогда я так не наедался, когда имел аппетитненьких девственниц.

***

Бывало, я сожалел, что не мог поиметь некоторых сексапильных лесбияночек, но уж с асексуалками у меня никогда проблем не было – при грамотном подходе они позволяют драть себя довольно долгое время, причём, неограниченно по часам (оргазм для них неуловим, и, как и всё новое, тем более если речь о сексе, представляет известный интерес). И не дай дьявол за всё это время ни разу их не удовлетворить! Они тут же найдут себе другого, почти не испытывая никаких сожалений.

***

Секс-знакомства тоже обладают своей пикантностью: эти будоражащие догадки, кто же на этот раз будет под тобой стонать… И будет ли это громко или нет.

***

Свои сексуальные похождения я начал со шлюх. Убирая с помощью них свои комплексы, а заодно обучаясь их легкомыслию, я стал таким же как они – непредвзятым и непривязанным ко всем тем телам, с которыми мне суждено будет слиться в едином экстазе, после чего расстаться, словно ничего и не было…

***

Только через количество твоего секса измеряется твоя любовь к жизни, и чем его больше, тем сильнее твоё «да» жизни.

***

Тот невероятно счастливый день когда я лизал и мастурбировал двух подруг одновременно… Мне ведь было тогда только семнадцать, я был робким и застенчивым подростком, зачитывавшемся Достоевским. Какой это был резкий контраст с его мирами… Ведь то были христианские миры, в которые на тот момент я свято верил!

***

Подруга-художница, к которой я частенько захаживал перед тем, как умотать к своей возлюбленной в Воронеж… И тот безудержный секс, что был у нас после того, как мы не виделись с ней целый год.

***

Я никогда не коллекционировал девиц, просто меня никогда не покидало ощущение, что я должен изнасиловать весь мир.

***

Стоны, исходившие от тебя, когда ты лежала и извивалась на рояле… Музыкальное созвучие наших сексуальных спазмов… Ведь когда ты играла мне «Танец Смерти», весь мир был в ожидании, чем же он завершится.

***

Грязные туалеты, в которых происходит грязный секс. По-другому и быть не может.

***

Те сожаления, возникавшие, когда тебе грубо отказывала та или другая… И когда ты их грубо брал, иногда это не проходило… После того, как я изнасиловал приезжую фанатку группы Slipknot, её парень вскоре чуть не убил меня, когда стрелял из машины ночью в подворотне… Но её тело того стоило… даже больше… гораздо больше…

***

Студенточки никогда не прочь подарить вам своё лоно хотя бы на одну ночь: им ведь нужно удовлетворяться, дабы не отвлекаться от важного дела учёбы.

***

Она упорно твердила мне, что у нас будет ребёнок, несмотря на то, что я лакал все её соки, чтобы его не было.

***

Только после знакомства с творчеством де Сада я стал упорно исполнять свои сексуальные замыслы, то домогаясь до своих подруг, то предлагая своим одиноким знакомым деньги за секс, для особо неприступных изощряясь в искусстве красноречия… И редко когда Эросу удавалось не оставлять меня на съедение одиночеству. Однажды я тосковал на грудях одной модели…

***

Заполнить все свои ночи сексом, как другие заполняют их сном. Только ночи, полные взаимных извержений, прожиты не напрасно.

***

Всегда был страх прикасаться к несовершеннолетними… И всё же…

***

Она хотела от меня детей, а я имел её не переставая, всегда и везде, где бы она ни появлялась, и она расцвела, поднаторела в искусстве соития, и стала чуть ли не одной из тех героинь де Сада, что красноречиво пропагандируют разврат и философски обосновывают всю его жизненную необходимость.

***

Больше всего настроены на совокупление тантристки и лесбиянки. Правда, последние очень редко соглашаются на половой акт с мужчиной больше одного раза. А ведь есть среди них такие, которых хочется иметь не то что вечность, но десять тысяч вечностей!

***

Создание специальных культов для отправления сексуальных надобностей было более дельным шагом, чем постройка алтарей для молитв.

***

В конечном счёте, что ещё делать скучающему демону, как не совокупляться и строчить?

***

Стоит мне вспомнить о Настечке и о том, сколько она совершила совокуплений, как на меня тут же накатывает бесконечное уныние, которое пройдёт только тогда, когда мне самому удастся отыметь её по полной.

***

Честно говоря, все мои сожаления упираются в количество тех девиц, коих я мог отодрать, но так этого и не сделал…

Торжество нерушимого

Верным является всегда только тот путь, к которому испытываешь самое большое отвращение, появившееся в результате затянувшихся сожалений, долгое время показывавших тебе дорогу к их преодолению и к избавлению от следовавших за ними разочарований. Но ты оказался чрезмерно упёрт в своём устремлении к деградации и обрёк себя на ад, вскоре ставшем для тебя настолько привычной картиной мира, что ты уже даже забыл о том, что когда-то тот доставлял тебе неимоверную радость, и твоё оцепенение вперемежку с бессилием загнали тебя в тупик, увеличивавшийся по мере того, как ты всё тщательней старался из него выбраться, а вскоре и вообще перестал бунтовать против случившегося с тобой злосчастья и под напором целой орды парализующих мыслей ты в итоге сдался, приноровившись к сложившейся обстановке персонифицированного ада, забравшем себе всю реальность, некогда принадлежавшую одному тебе! С тех пор ты стал всего лишь безмолвным зрителем и обрёк мир, вместе с его разносторонностью и непостижимостью на одно единственное представление, что показалось тебе самым верным на тот момент, когда почва уходила у тебя из-под ног. Ты уже не мог как раньше перенимать различные концепции жизни: отрицая её неохватность, ты заключил себя в границы, самые иллюзорные из всех возможных, а именно – такие, при которых кажется, что ты достиг самой высшей из всех доступных свобод. Но сила противодействия должна быть всегда больше укоренившегося бытия привычек, и выберешься ты из этой тюрьмы представлений, только забыв того человека, которого носил в себе все те годы, не сопровождавшиеся ничем, кроме обилия несчастий. Это положение разит наповал весь тот экзистенциализм, что выходит за рамки чьего-то личного бытия, и становится однажды единственным культом для тех, кто теряет веру во всё остальное, в том числе главную веру – в самого себя. И хотя трагизм, содержащийся в отдельных лицах, гениях (их наиопаснейшее влияние лучше всего усмотрел Сведенборг), на протяжении долгих лет был моим главным вдохновителем, я всё же отказываюсь от него в пользу бытия, и требую вернуть мне моё пространство, что было безапелляционно отнято у меня всем тем, что источает из себя один распад, да отрицание, хитро зарывающееся даже в моменты искреннего жизнеутверждения, которому, чтобы совершиться полностью, нужно изгнать из себя прочь все сомнения и до последней капли иссушить европейскую болезнь под названием «нигилизм».

Нет иного врага, кроме того, что осел в тебе… Бесконечные требования к себе обладают той невероятной магической силой, способной сокрушить любой намёк на разочарование, каким бы справедливым и общеобязательным оно ни было. А разве не этого ты ждал все эти годы? Мир служит лишь тому, кто выкован из крепкой стали. И наша несгибаемая, устремлённая ввысь воля, со временем лишь набирающая обороты, обязана диктовать бытию свои законы, наиболее желательные как раз тому, кто сам их создаёт, не слушая на своём одиноком пути никого, кроме себя и своего сердца. А чтобы понять что ты такое, необходимо по-максимуму изжить все крохи того мелочного эгоизма, превращающего нас в ленивое апатичное животное, лишённое каких-либо высших намерений и целей. В этом смысле нужно одеть шкуру носорога, и пробивать рогом любые двери, отказывающиеся тебе открываться, а также избавиться от своего главного недруга – мыслей. Мини-творцы, мы сами генерируем своё бытиё под нужный лад и больше всего избегаем плыть по течению: лучше уж управлять кораблём, чем пустить всё на самотёк, и невзначай разбиться о скалы. Точно такое же отношение у нас должно быть и к смерти – не следует унижаться перед ней и позволять забирать нашу жизнь прежде, чем мы того пожелаем. Вот истина, величественно поднимающаяся над всеми остальными: ВСЁ УПИРАЕТСЯ В ОДНУ ЛИШЬ ВОЛЮ И НИ ВО ЧТО БОЛЬШЕ. Сам мир есть воля Творца и вполне возможно, вопреки всем христианским воззрениям, что больше всего он хотел чтобы у нас был свой дух, кардинально отличный от его воли; чтобы сами став преобразователями вселенной, мы превзошли его не только в том, что касается божественных качеств, но и изменили собственную природу до неузнаваемости, отказавшись от всей той безмятежности и лени, что были созданы исключительно для животных и растительных царств, но ни в коем разе не для человека. Поэтому поднимем знамя, и ринемся в битву с самими собой, выхолощив всё декадентство, которым мы невзначай отравились, и превратились в «современных» людей, лишенных будущего и разлагающихся под влиянием настоящего. Так будем же несовременными, помня из опыта истории, что наиболее устойчивым остаётся то, что лучше всего игнорирует время, и живёт так, как если бы его не было вовсе, пребывая в самом что ни на есть центре жизни.

Радикализм крайности

Вышвырнутый на землю, словно на помойку, беспощадно выблюванный сюда помимо своей воли, я уже даже не пытаюсь так отчаянно цепляться за жизнь, как прежде. Ведь что, в сущности, она собой представляет, как не тюрьму, ад, выхолощенный по всем канонам? Я не перестаю восхищаться совершенством действующей системы, как исторической, так и той, что напрямую связана с бытиём. Непонятная никакому разуму химия, нашедшая своё пристанище в теле, этом жалком продырявленном сосуде; уже один беспристрастный взгляд на плоть повергает в недоумение, граничащее с помешательством. Для души, заключённой в тело, нет худшего унижения… В каком наивном мозгу, должно быть, возникла иллюзия, будто бы мы движемся к лучшему будущему. Хотя эта наивность понятна: чтобы продолжать жить, нужно обманывать себя. Ну а если у вас открылись глаза, авторитет бытия резко падает, и ничего уж тут не попишешь. После того, как вы достигните предельного знания, вам больше не захочется жить. Если вы из малодушия или из болезненной любви ко всему тлетворному согласитесь числиться в рядах «живых», не имея на то абсолютно никакого желания, сопровождать вас будут одни только страдания. Какой в них смысл? Разумеется, никакого. Тогда чего ради оттягивать смерть, предоставляя ей возможность распоряжаться вами как какой-нибудь игрушкой? Не следует цепляться за существование, когда больше нет желания жить. Когда яд скапливается в жилах, никакая радость уже не в силах его обезвредить. За апатией дальше уже некуда падать — на горизонте одно небытиё, и нет такого утешения, что убедило бы тебя в обратном. Наша привязанность к материи отдаёт неприличием по отношению к Абсолюту, который, освободив нас от обмана, только и ждёт того мига, когда мы сможем полностью и без остатка слиться с ним навеки, уйти в пустоту с головой, дабы уничтожить в себе всякое желание, корень которого лежит в нашей жажде, жажде жизни как таковой. Слепая по своей сути, она бессильна против натиска разума и потому ничтожна до невозможного. Всмотритесь повнимательней на людей – все они жалкие глупцы и слепцы, не сознающие степень своего одиночества в холодной и равнодушной Вселенной… Они – из этого мира, поэтому им суждено вечно перерождаться, ведь они не знают себя как отдельную частицу; представляя собой некий целый организм, после смерти они просто регенерируют, как какая-нибудь повреждённая клетка, одна и та же на лицо. К ним не испытываешь ни жалости, ни сострадания, ведь эти размножившиеся идиоты не ведают что творят, воображая себя невесть какими добродетельными. Человек есть урод и ублюдок. Гад во плоти, повсюду таскающий с собой ростки зла (разница между людьми сводится лишь к разнице содержащегося в них зла. Любые другие отличия иллюзорны), он вызывает такое омерзение, что лучше бы этой двуногой падали никогда не рождаться. Как можно спокойно умереть, когда ты не убил никого из себе подобных? Как можно беззаботно спать, когда другие ещё не стёрты с лица земли? Так возьмём же на вооружение план по истреблению человечества, направим все свои силы на реализацию проекта по радикальному уничтожению жизни. Убить всех людей! Какое огромное утешение дарует образ незаселённой планеты, изгнавшей из себя самую дегенеративную форму жизни (несмотря на весь её «прогресс» и заслуги) – человеческую! Потенциальный шанс очистить бытиё от всей зловонной и мерзкой плоти — пусть он будет хоть ничтожнейшим и безмерно малым, но если он есть, не всё ещё потеряно! Это может быть основание такого сверхтоталитарного и чрезмерно беспощадного государства, в котором беременных женщин били бы ногами по животу, заставляя выкинуть плод, а потом подвергали бы её самым жестоким пыткам (прекрасный пример коим дала нам испанская инквизиция), насиловали, выпивали досуха её кровь и съедали всё имеющееся мясо, оставляя лишь мешок из костей и кожи; черни там не давали бы спать; информация касалась бы только страданий: газеты, телевидение, книги, рекламные плакаты – все они вещали бы только о боли бытия; где всякая радость была бы вырыта под корень, где единственными развлечениями были бы оргии и выкалывание глаз ближнего — слишком тупого, чтобы понять вашу неординарность; где маньяки, сумасшедшие и самоубийцы висели бы на доске почёта как самые нормальные из всех когда-либо живших. Если же, не имея задатков лидера, ты не уверен в предприятии революции, то можно попробовать обратиться к науке, и обернуть её последние достижения против неё же, а именно: создать такой вирус, который косил бы людей как траву, что-нибудь похлеще СПИДа, Рака и Эболы. На подобное предприятие не жалко и потратить отпущенные тебе часы. Есть ещё и третий путь, но он представляется мне весьма сомнительным и смутным, поскольку связан с мистикой и предполагает такое огромное скопление энергии, что достигла бы своего максимума и, взорвавшись на пике, разнесла бы к чертям всё мироздание… Этим взрывом может стать высвобождение хаотических сил и открытие демонических врат, ключ к которым найдёт лишь одиночка, психически устойчивый как скала; не знающий пределов своей ненависти ко всему и вся; призванный с великой миссией – похоронить мир под руинами некогда грандиозного здания.

Клинический хаос

Все сумасшедшие, коих я взрастил, просятся наружу, умоляя разбить пошатнувшиеся стены моего разума… Их загробное пение я услышал в тот момент, когда меня увезли в психиатрическую клинику… Зачем-то я тогда прихватил с собой шизофреническую книженцию Бондарева о Штайнере… Перед глазами стояла Она, и вторая часть книги создавалась во истину в каком-то умопомрачении… Частые сны, где в тебя вселяется чёрт – и всё это происходило в той же комнате, где я и проваливался в забытье. В ужасе от происходившей мистики я не мог больше сомкнуть глаза, но длительная бессонница извела меня до такой апатии, что вскоре похоронила заживо все мои ощущения, кроме одного – ощущения всепоглощающей пустоты… Так, обездвиженный и парализованный, сидел я целыми днями в абсолютном безмыслии, в напряжённом ожидании Страшного Суда. Бог тогда предстал мне явью, и под напором Ницше, Достоевского и Вейнингера я полагал, что двинусь окончательно… Музыка Sadwave, Lycia и Sopor Aeternus убивала меня. Под некоторые песенки Ансамбля Теней я пускал себе кровь и носился по дому на четырёх конечностях… После разговоров со своим двойником в зеркале мой мозг бывало заклинивало так, что мне казалось, будто я ползал по стенам (может это так и было). Находки своей туши на полу, залитом кровью и алкоголем, было моим обыкновенным «утром». Весь избледневший от голода, недосыпа и анемии, я походил на живой труп, и в этом полностью соответствовал Ей, в которую был тогда безнадёжно влюблён… И листья, листья, меланхолично и лениво опадавшие, заявили мне о смерти мира, и что спешащие прохожие, которым они падали на головы, были всего лишь призраками, сохранившими иллюзию существования только за счёт того, что стали тенями… Каких-то пару месяцев мне довелось побыть богом, а потом я просто недоумевающе очнулся в палате с психами. Так психиатрия пресекает наши последние шансы стать безумцами. Выходишь оттуда таким же циничным, как и этот институт, убеждённый, что любые сдвиги лечатся таблетками, что истерии – лишь следствие отказа следовать рецепту своего лечащего врача. В это же время ты оставляешь там все свои связи с Абсолютом, и твои самые интимные отношения с божественным уходят в канун… Нет, нормальным тебе уже никогда не стать (хотя ты упорно продолжаешь считать себя самым трезвомыслящим из всех живущих – что типично для сумасшедшего) – тебе суждено быть лишь безумцем, утратившем своё безумие, и от этого только острее ощущающего своё присутствие в этом мире лишним.

Осколки мистицизма

Вот признаки надвигающегося ада: видение громадных храмов, величественно и одиноко стоящих в лесу или на окраине города, пустующих и забытых, но только с виду; образы высоких белых колон, пробуждающих непонятный глубинный страх; шевелящиеся и шепчущие статуи, с изумлением взирающие на твоё присутствие (угодить в самые низы преисподней не так-то просто); последующее вторжение Бога в тело, сопровождаемое острым ощущением, что нечто до безобразного чужеродное вторглось в тебя; увеличение числа насекомых, особенно стоящих перед глазами при пробуждении; открытие деструктивной стороны музыки; беспросветное осознание своей патологической невозможность любить (не является ли оно главным условием для ада?). Мне довелось спуститься в самые низы своего подсознания, и вот что я там увидел: ничем не сдерживаемый первородный хаос, который, высвободившись во внешний мир, уничтожит его также, как и того, кто в него заглядывает; что это уровень самых больших из возможных энергий – настолько колоссальной, что овладеть ею может лишь мастер; что обычный человек, пообщавшись с обитающими там сущностями, или сходит с ума, или кончает с собой; что энергия эта вертит человеком при помощи Эроса; что любое разочарование подталкивает к аду; что жизнь сходится с последним лишь в конечной точке (перед тем, как стремительно исчезнуть); что нету ада в христианском понимании этого слова – правильнее было бы назвать его «рычагом любых энергий»; что любые попытки морально его обосновать заранее обречены на провал; что это трансперсональный уровень человеческой психики, самая тьма бессознательного, что он не существует нигде, помимо человека; что он всегда рад, когда к нему обращаются по тем или иным соображениям, но его главное свойство – незаметным образом парализовывать волю «гостей», лишая тех всего человеческого и наделяя атрибутами обитающих там существ; что обычному человеку не дано выдержать на себе шкуру такого существа, не сойдя при этом с ума; что при падении подлинное успокоение можно найти лишь погружаясь всё ниже и ниже, пока не достигнешь крайней точки, после которой возможен только подъём; что это – пространство, откуда черпают своё вдохновение «гении»; что оно несовместимо ни с какими числовыми критериями, являясь в своей сути вечностью в себе; это пространство смерти, которой не надо исполнять свою работу, т.к. всё там мертво изначально; что оно забирает человека по своей прихоти, независимо от его желания; что оно теряет интерес к тем, кто теряет интерес к нему, падая в сиюминутное; что демоны оттуда насылают эпилепсию на того, кто вынужден побывать у них, но при этом упорно не желает туда ступать, изо всех сил хватаясь за внешний мир; что подпитываются они одним человеческим менталом и материализуются, когда случается массовый коллапс сознания; что их материализация осуществляется в человеческие тела, которые после этого становятся нечеловечными; что нет возможности убежать от них, забывшись в другом – особенно активны они как раз к убегающим; что они дают передоз просветления, после обретения которого теряется пагубный интерес к просветлению как таковому, и человек может нормально выстраивать свою жизнь; что мысль, обращённая к ним, забирает больше всего энергии, делая безразличным к миру и самому себе; что это перестаёт быть актуальным в тот миг, когда не воспринимается как негатив; что оно развивается по мере того, как человек утрачивает память о своём былом восторге; что оно оказывает тем более активное противодействие, чем сильнее отрицание данных пространств; что они есть главный механизм, созидающий человека; что перенасыщенность яркими образами ведёт к помешательству, вызывая перед глазами в основном красные и оранжевые цвета; что тьма для них – то же самое, что для нас — внешний мир: подкорки жизни невероятно яркие и ослепляющие, там нет места тёмным оттенкам – даже фиолетовый там мерцает; там есть такие же грандиозные здания, вроде небоскрёбов, и сквозь них проходит непреодолимый свет, Бог, а мы лишь находимся внутри его желудка; что увидеть воочию Бога означает безвозвратную утрату разума, что он не хочет являть себя человеку; что Иисус был плотью от сердца Бога и пришёл, чтобы люди познали только Его малую часть; что те, кто попадают в кишечник Бога, отправляются навеки в небытие; что Господь – единственный, кто живёт в небытие, являя образец чистого бытия; что он питается людьми – потому и создал их, и заинтересован в их сохранении; что сам он возник из небытия, не выдержавшего напряжения от самого себя, и для самосохранения разрядившегося деструктивной энергией, которая за время, пока выблёвылась небытиём, успела обрести конструктивную форму в виде Бога; что Бог также не выдержав напряжения от остаточного в себе небытия, блюванул внутрь себя (история появления рода человеческого), и захлебнулся в собственной блевотине (но поскольку он не может умереть, то и корчится в муках, подтверждением чего служит наш мир, полный страданий); что небытие обладает куда большим напряжением (а значит – большей опасностью), чем Господь, и что человек, как образ Всевышнего, поэтому более подвержен головокружениям, чем другие животные; что Бог мёртв как волевая субстанция (создание мира было лишь слепым зовом) и жив в плане того, что жизнь, в принципе, неуничтожима; что семя Божье давно уже сгнило и провоняло до невозможного; что время – субстрат напряжения, и без последнего было бы неосуществимо; что напряжение – единственное, что было всегда, и что покой мертвецов – одно из превеликих заблуждений; что нет ни ада ни рая в контексте чистого бытия, свободного от всего, кроме напряжения; что электричество – атомы такого напряжения; что есть такой ад, называемый «почкой бога», куда попадают утопленники, вынужденные захлёбываться в ней вечно; что Вселенная уничтожится, как только Бог выблюет обратно испортившийся продукт человечества, и что блевотина эта, витая по безграничным просторам небытия, выльется в мир без бога, где каждый будет тем сверхчеловеком, о котором возвещал Ницше; что блевотина эта превратится в засохшую кору, что будет венчать собой долгий застой; что в это время рождающее Небытие будет иметь Всевышнего в самом неистовом половом акте – в это же время остатки блевотины на стенках желудка подвергнуться самому сильному напору, и будут изгнаны к основной массе; что Господь и Пустота тогда умрут в едином экстазе; что только подобный безудержный половой акт способен убить жизнь как таковую; что любое скопление сил способствует процветанию бытия, тогда как их растрата ведёт его к гибели; что очнувшаяся человеческая блевотина задохнётся от отсутствия как небытия, так и бога; что электрические атомы без Высшего Руководящего начала будут хаотично передвигаться, то создавая, то разрушая жизнь, лишённую всякой упорядоченности и сознания; что они в конечном итоге не смогут собраться в один пучок и, так и не обретя физической формы, будут просто слепо двигаться, и двигаться бесконечно… что Эрос родился из пота Божьего; что он стал настолько привлекательным, что заманил даже своего деда – небытие (оттого одержимость смертью не гасит, а только усиливает сексуальное влечение); что женщины появились вследствие долгой половой жажды мужчин, захлёбывавшихся в слюнях от приходивших эротических образов, ставших вскоре явью; что оргиям предаются без конца любые частицы, обретшие материальную форму; что уничтожать себя следует в тот момент, когда больше не имеешь возможности совокупляться; что вагины первых женщин разрывались от неистового овладевания их мужчинами; что без остатка съедалась плоть юных красивых девиц; что лучшим питьём считался вагинальный сок самых пышных и бесподобно пахнущих девиц; что раем было время беспрерывных совокуплений, в которых участвовали даже младенцы; что чуть позже раем стал называться половой акт с невероятно эротичной южанкой, сжигавшей себя в оргазмах, как на костре; вызывавшие безграничный половой аппетит юные, скромные и фигуристые воздержанки доводили мужчин до дичайшего спермотоксикоза, который убивал его носителя, если тот тут же не имел этих девиц, дразнивших его своими грудями и невинным смешком; что задние проходы пышногрудых женщин разрывались, и насилующие их упивались вывалившимися оттуда экскрементами, запивая их молоком из женских грудей, что вскоре разрывались зубами и поедались, как и вся юная прекрасная плоть; сосание языками могло длиться всю человеческую жизнь; самая же высшая жажда была вызвана недостатком вагинального сока и женских испражнений и слюней; отвратительной оставалась только блевотина, подсознательно напоминавшая о Творце; что наиболее мужественные красивые мужчины вылизывали женские тела до изнеможения; что последних имели также во внутренности, вспарывавшихся когтями от непреодолимой жажды Эроса, не знающего перед собой никаких границ; что только тот мог сказать о себе: «Я исполнил высшее предназначение», кто всю жизнь напивался одной женской влагой, избегая воды; что сама вода течёт из лона материи; что поедались также волосы – на них же и вешались; что раем было также отсутствие каких бы то ни было моральных преград на пути к восхитительному совокуплению; что тонуть в женщинах воспринималось другими как признак знатной крови, а насилием овладевать теми, кто этого не хотел, считалось атрибутом подлинного аристократа; состоявшимся называли того, кто совокупился с самыми красивыми женщинами мира; сами женщины же всегда обожали тех, кто когда-то имел их с неистовой силой на грани удушья и разрыва сердца; что цари, прежде чем принять важное решение, всегда вылизывали женские щёлки; что самым великим правителем называли того, кто на завтрак, обед и ужин просил только женщин: он наедался одними только испражнениями, мочой и спермой этих ангелов во плоти, спокойно обходясь без пищи и напитков; как только нижние слои подсознания захватили Эрос, они перепрограммировали людей людей на Смерть, становившуюся всё более явной по мере того, как увеличивались перерывы между половыми актами… Так появилось Сознание, не знавшее куда себя деть, а потому выбравшее человека как наиболее активное из всех живых существ, с той целью, чтобы эту активность понизить, возможно даже до нуля…

Жалкие ублюдки

Чрезмерные ночные страхи могут на время сковать любого, кто с бесстрашием и легкомыслием собирался в поход против современности. Остались ли ещё герои, не смущающиеся перед невиданной иррациональностью нашего века, которой не знали предшествующие ему эпохи? И кто в наши дни рискнёт усмирить свои страсти и стать, к примеру, буддистом? Современность помешана на сексе, телевидении и бреде. Вот бы родиться в какое-нибудь другое время! Ведь все эти переломные моменты, сомнения в занятии той или иной позиции лишь портят вкус к настоящему, которое благодаря нашим капризам стало главным виновником всех наших бед. Предоставленные свободы только растоптали сам принцип независимости, на котором только и зиждется свобода, состоящая в том, что человек более всего счастлив тогда, когда добровольно и с ликующей радостью принимает назначенное ему рабство и даже не помышляет о том, чтобы от него когда-нибудь отделаться, поскольку созданные условия ему этого не позволяют (как было при тоталитарных режимах). Демократия рушит саму себя, поскольку, соглашаясь быть толерантной, она в то же время подписывается терпеть все те хулы и проклятия, сыплющиеся на неё со стороны недовольных политикой своей страны, которая заслуживает уважения лишь в том случае, когда не слушает никаких протестов и всех бунтующих или вышвыривает за границу, или же лишает их всех привилегий. В противном случае, лучшее, на что могут рассчитывать либеральные режимы — это трудно скрываемое презрение. Почему ещё никто не сверг этих напыщенных и разжиревших бюрократов, кое-как влезающих в свои брюки на заказ? Во всех нормальных обществах всегда притесняют тех, кто, надеясь заполучить личные выгоды, соглашаются терпеть любые выпадающие на их долю унижения. А нет унижений хуже моральных, и мне до сих пор непонятно как это политики после всей той бесчисленной клеветы, которой их подвергают как в Интернете, так и в газетах, до сих пор не скучковались в свору тиранов и не взялись насаждать массовый террор, дабы показать этой народной сволочи, что они кое-что да из себя представляют, помимо бездушных машин по срубанию денег («о душе судят по исходящему от человека возмущению: если оно искренно, значит, у него она ещё каким-то чудом сохранилась» — сказано в одном индийском тексте и, по-моему, очень метко).

Последние слова…

Сколько себя помню, ощущение крайней ущербности своей личности никогда не покидало меня.

***

От отца я не перенял почти ничего, скорее – я являю собой его прямую противоположность. В то время как он только и делал, что растрачивал себя в диалогах, стыдясь своего одиночества, я тянусь к последнему, но благодаря социальной проституированности своего предка, даётся мне это с трудом. Зато с матерью у нас общего более чем: та же меланхолия, застенчивость и усталость от жизни как мировосприятие. Мне нужно совершать неимоверные усилия, чтобы отвоёвывать хоть ничтожнейшую каплю легкомыслия, которого все поголовно были лишены в нашем роду.

***

Низменные страсти, при условии, что им следуют до конца, превращают человека в бога, делают его неуязвимым как перед лицом внешних обстоятельств, так и перед внутренними надломами.

***

Есть люди как скорпионы – когда они перестают жалить, весь их яд целиком обращается в себя.

***

Материальное богатство нисколько не перечёркивает крайнюю бедность планеты, скудную на что угодно, кроме багажа головокружений, неустанно поставляемых её персоной лишь при условии нашей полной незанятости.

***

К самоубийству чаще всего приводит неумение совладать со своими демонами, то, что Чоран называл «нехваткой таланта».

***

Звонит знакомая и, сидя дома, жалуется мне на то, что хочет домой. Те же мысли о незамутнённом свете, что был задолго до нашего рождения, память о котором сохранилась лишь у немногих, а в будущем, вероятно, исчезнет вообще.

***

Когда «червеобразные извилины в мозгу начинают голодать», Рэндольфски советует высшую математику в качестве утолительного средства.

При «интеллектуальном голоде» как бы посасывает в голове, и симптомы надвигающейся деградации становятся особенно заметными. И по некоей иронии, жадно набрасываешься именно на тех авторов, которых в прошлом бесщадно хулил, находясь в пресыщении знанием.

***

Самое приятное в иллюзиях – ниспадать в них. То же и с сознанием: оно вызывает интерес только в преддверии своего появления, но не после того, как всё уже произошло.

***

Жить – значит ненавидеть; любое действие, каким бы благородным порывом оно ни было вызвано, в конечном счёте причиняет одно страдание. Вы дышите? – Так вам до тирана как рукой подать.

***

Сила ненависти прямо пропорциональна силе испытанной на себе любви, и её проявления суть не что иное, как месть за невозможность любить. Причём, как и любая искренность, она может исходить только из познания бескорыстной любви. Всячески противиться последней – вот суть ненависти.

***

Глядя на все неисчислимые страдания и бедствия живой твари, изумляешься, с какой же ненавистью, должно быть, сотворён этот мир!

***

Акт творчества, свободный и безо всякого принуждения, вызывается известным движением хаотичных сил, и если их не сдерживать, они сметут за собой всё, включая плоды твоего труда, ставшего возможным как раз благодаря ним и только ним.

***

Тот, кто познал все прелести раздвоенности, этого чумового состояния близкого к шизофрении, не согласится расстаться с ним ни за какие мыслимые блага. Повиснутый между «нормальными» людьми и сумасшедшими, он, понимая, что уже никогда не примкнёт к первым, надеется на то, что судьба когда-нибудь смилостивится и объединит его со вторыми.

***

Чем до большего несчастья доходит человек, тем более видятся ему перспективы счастья. Правда, хоть он и понимает, что последнее, как ни крути, неосуществимо, всё же одна мысль о нём дарует такой утешение, что позволяет пережить не одну бессонную ночь.

***

Последнее время что-то ницшеанское стало просачиваться в мои мысли. Стоит перечитать этого самого пафосного из всех живших философов, дабы в очередной раз убедиться в его бесполезности.

***

В преддверии появления сознания животные испытывают печаль, а наши далёкие предки, неандертальцы, и вовсе захлёбывались воплями, предчувствуя надвигающуюся на них катастрофу. Мы же, «цивилизованные», оказались в самом эпицентре ада, и уже настолько приручились к последнему, что для нас невообразимо, чтобы кто-то или что-то не имело злосчастной печати разума, то и дело превращающего жизнь в царство беспросветного мрака.

***

Жизнь не благоприятствует тому, кто открывает её изнанку – изнанку зла. И все усилия «прозревшего», прибегающего к злодеяниям ради того чтобы снова войти в общую для всех колею, со стороны смотрятся до крайности нелепо.

***

Люди, эти «демоны во плоти» (как они названы в одном из ведических текстов), мало того что приспособляются к миру, этому очевидному аду, но ещё и подвигают его к дальнейшему процветанию, с подозрительной изощрённостью совершенствуя его, да оставляя на нём своих приспешников. Но как быть, если что к злу, что к добру испытываешь одинаковое отвращение, видя в них обоих цепи (как сказано в Джаммападе)? Вот вопрос, задавшись которым, можно окончательно свихнуться.

***

Следует, на манер кришнаитов, придумать особую мантру демону уныния – единственному «верховному существу», что не покидал меня все эти годы.

***

Я – тот, о ком можно с уверенностью сказать, что он отрёкся от всего и вся, даже от истины, поскольку не уверен ни в чём.

***

Как бы там ни чернили самоубийство, оно возвышает в собственных глазах и является наиболее разумным решением, независимо от того во имя каких соображений к нему прибегают.

***

Всё, что подвержено времени, подвержено разрушению, ведущем в конечном итоге к смерти. А значит: не стоит никакого внимания. Правда, это справедливо больше для человека, поскольку он единственный, кто беззастенчиво наблюдает за своей жизнью и знает, к чему приведёт это сомнительное предприятие.

***

Материализм и всё, что с ним связано, привели к последствиям ещё худшим, чем то сделала теология. Последняя, по крайне мере, давала надежду на вечность, пытаясь с помощью воспалённого воображения (в частности, это касается христианства) спроецировать иллюзию дальнейшей жизни в отдалённое будущее, тогда как наука, этот враг всякой метафизики, свела любые душевные эксцессы к простой химии, начисто лишив бытиё последних остатков тайны, которую пытались сохранить религии на тот или иной лад. Патологическая тяга видеть всё в истинном свете исключает советы, подобные паскалевскому «поглупейте», и в этой тотальной невозможности вернуться к состоянию первозданной невинности кроется глубина метафизического ощущения, сопровождающегося острым чувством окончательной потери рая.

***

Только бессонница способна убрать имеющиеся у нас иллюзии, что были вкраплены в нас наследственностью и поддерживающиеся лишь благодаря общему порядку вещей, создающему видимость благополучия и необходимые соблазны для якобы дальнейшего «саморазвития». На самом деле, развиваться может лишь существо, заблуждающееся относительно самого себя и вступающего в любой эквивалент действия, независимо от того, материальными ли или духовными факторами оно было вызвано. Тот, кто достигает последней стадии просветления, теряет надежды не только на этот мир, но не имеет никаких перспектив и на «потусторонний». Парализованный, как будто только что умер, он без конца ужасается истине, что никто никогда не существовал, а люди довольствуются лишь отрыжкой Абсолюта, давшему нам шаткое бытиё, которое мы в силу своих запасов безумия должны выстраивать на тот или иной лад.

***

Роль острого как нож сознания помимо освобождения, делающего навсегда спасённым и несчастным, вероятно, кроется также в сдерживании натисков демонической энергии, весь хаос которой уничтожит любого, кто позволит себе перейти за черту минимального самообладания. «Я» нашло себя среди атомов, скопившихся вот в этом теле, что я вынужден перетаскивать изо дня в день, и эта опасная игра вневременного с материей в связи с интенсивностью страданий и определённой душевной организацией способна вызвать сильное желание не рождаться, причём, до того сильное, что душа, благодаря акту индивидуации раскрывшая себя в миру (тем самым навсегда себя от него отделив), возжелает больше не иметь с ним ничего общего и, довольная тем, что наконец-то себя нашла, она, в связи со своей полнейшей несовместимостью с материей, будет жаждать следующего путешествия, умоляя тело, с его набором инстинктов, отпустить её. И если делать она это будет стоя на коленях, но неугомонная плоть откажется сделать своему облагораживающему властителю подарок в вечность, она будет или мстить ей посредством самоуничижения, или превратится в дух, что будет подчинять себе тело с его капризами, переводя их в область, несвойственную интересам плоти. Это то, как материя, носящая в себе бессмертное начало, сама становится одухотворённой – прекрасная возможность своим примером хотя бы чуть-чуть возвысить мир, отделив его от изначально ограниченного пространства низменных интересов.

***

Никакой успех не в силах окончательно возместить тот провал, что знаменует собой наше рождение. Если бы животные узнали о том, что они родились, они бы тут же научились жестокости, хитрости и обману, в общем, всем тем порокам, что хоть как-то нивелируют унижение, связанное с фактом появления на свет. Потому, вопреки всем моралистическим суждениям, наименее несчастным является тот, кто следует своим страстям, и чем они низменнее, тем больше человек приближается к душевному покою (в самом слове «душевной покой» кроется смысл отсутствия деятельности души, виновной в угрызениях совести, мешающих нам твёрдо стоять на ногах). Абстрактные же страсти, вызванные ничем иным, как рефлексией, обрекают на подлинные страдания, поскольку они всегда сопровождаются неуёмной жаждой самоудовлетворения такой степени, что проще покончить с собой, чем хоть как-то с ними совладать.

***

Как стать ближе к трансцендентному? Отнимать у себя побольше часов от сна (при условии полной незанятости).

***

Только последняя мразь не стыдится факта своего существования.

***

Всё живое находится в непрерывном поиске себя, и когда этот поиск завершается, существо ограничивается наиболее приемлемыми для себя рамками бытия, защищающих его от внутренней дислокации, вызываемой давлением инородных сил, действующих на него со стороны других людей. Отсюда видно, что чем болееиндивидуализированным будет бытиё той или иной личности, тем больше оно подвержено распаду и тем более оно является непрочным в плане построения необходимых баррикад, воздвигаемых против натиска всеобщей иллюзии, поразившей всех как болезнь, и сохраняющаяся лишь благодаря количеству – массам, ей потакающим.

***

Проблема в поиске достойных собеседников приобретает всё больший масштаб, по мере того как мы утрачиваем всё человеческое и превращаемся в то существо, которым являемся изначально. А оно, так или иначе, одиноко, тотально одиноко, и это есть то, чего больше всего боится живая тварь, потому и приходит во вселенную в надежде, чтобы та ей покровительствовала в её неудержимом желании самозабытья.

***

Не полагается человеку размышлять о жизни (в древности это считалось только привилегией богов): все его интересы и помыслы должны сосредотачиваться вокруг мелких вещей, переживать ему стоит лишь по пустякам, а вера в особую миссию уже даёт ему такие силы, что по созданию проектов он встаёт на одну доску с Богом и, что немаловажно — конкурирует с ним. Всё это потешает Высших, и спектакль жизни прервётся ровно с того момента, когда все станут Ими, то есть, когда выпадут из русла жизни, и станут лишь его наблюдателями.

***

Чистый факт бытия, жизнь в голом виде можно принять, лишь находясь в крайне пограничном состоянии, на пороге ужасающей смерти, независимо от того, вызвано ли оно происшествием помимо нашей воли или же подрывом изнутри. Отсюда понятно, что ценить жизнь только потому, что она нам дана, возможно только при условии нашего постоянного пребывания в напряжении. Это первый аргумент, выдвинутый против одержимых бытиём. Окончательно же пелена с глаз относительно ценности жизни спадает, как только доведётся превратить всю мистику ощущений в простую обыденность. Я говорю о той мистике, что пронизывает всё наше детство, тот самый период эйфории, вызываемой непередаваемым ощущением магии появления на свет, которую неведомо какими уловками удаётся сохранить лишь энтузиастам — этому воистину редкому сорту людей. Очарование жизни развеивается, как только понимаешь, что ты хотел нечто большего, когда чувствуешь, что жизнь не покрывает твою жажду жизни, и ты желаешь идти дальше, рассматривая самоубийство как дверь в другие миры… Но проклятые сомнения и неведомая сила удерживает тебя здесь, на этой обезумевшей планете, а в скором времени ты привязываешься к ней настолько, что уже забываешь о своих прошлых намерениях покинуть мир, дабы обрести подлинное бытиё.

***

Книги, дающие хоть малейший намёк на какую-либо надежду, уже содержат в себе нечто подозрительное. Мы видим жизнь далеко не в том наивном свете, что плещет из вас, детей мироздания, продолжающих играть с воображением, позволяя ему нивелировать то зло, которым пропитана вся окружающая вас материя. В акте убегания от жизни в иные миры (художественные, наркотические — не имеет значения), мы видим лишь признак трусов, отказывающихся принимать истину как она есть, и тянущихся ко лжи, дабы как-то сберечь свои мелкие существования. Вы ошибаетесь, полагая, что правда связана с выставлением своей души напоказ, потому и считаете её проявлением того же неприличного жеста, которым сопровождается любое душевное излияние. Наша «душа» — это лишь топограф, чётко фиксирующий негатив, который давит на неё со всех сторон. И наша преданная приверженность к истинам, какими бы парадоксальными они ни были и как бы они не пугали вас, заставляя вас ещё хлеще цепляться за свои мелкие ничтожные жизни — это только наш способ сберечь свою душу от нескромных притязаний на неё материи, этого злостного уничтожителя всего возвышенного, всего, что хоть чем-то отличается от неё, тем самым невольно её унижая… Плоть так глупа, что ей даже невдомёк, что вневременное в нас стоит выше этого. Как бессмертное может нуждаться в «воле к власти»? Потребность в самоутверждении испытывает лишь поистине несчастное, то что не только лишено бытия, но обречено испытывать это лишение снова и снова…

***

Даже величайшие умы могут, несмотря на всю свою неординарность, оставаться плоскими. Таков был, например, Маркс, поставивший экономические потребности выше экзистенциальных.

***

Если бы нам только довелось познать насколько несчастен человек, мы бы тут же оставили любые попытки добавлять ему сверх тех страданий, что у него имеются. Прийти в этот мир, как Иисус, из жалости к человечеству, лишённому рая, дабы провозгласить о его невозможности здесь, на Земле – это уж слишком… Какое мне дело до этой кишащей орды насекомых? В настоящей причине своего рождения постоянно теряешься, потому как что-то отталкивает от той простой истины, что всё это было лишь слепой необоснованной жаждой появиться на свет. И отклониться от этого намеренного тщеславия, не приемлющего полной бессмысленности существования, не помогает никакой скептицизм. «Жизнь остальных естественно лишена всякого смысла, но только — не твоя» — говорит этот демон, поддерживающий нас в минуты самого беспросветного уныния, и как бы в подтверждение своих слов дарит неземное вдохновение, одна ночь которого перекрывает сумму всех посредственных жизней, никогда не знавших соприкосновение с возвышенным.

***

Тот, кто выставляет свою душу напоказ как на какой-нибудь ярмарке несчастий, как бы ненароком говорит, что она ничего не стоит.

***

Выпадение из Абсолюта в материю ни в коем разе не может считаться деградацией, это – лишь процесс, вызванный слепой жаждой, которую не смогли преодолеть никакие сомнения; а вскоре ограничивающийся лишь метафизическим ощущением непоправимой утраты, прямым симптомом которой является беспричинная тоска с её бесконечными горизонтами, захватываемой ею по мере её развития.
Сами по себе сомнения не способны стереть в нас всякое желание жить – лишь страдания в силах заставить нас желать обратного, то есть, полного отсутствия, а не его жалкой подмены в виде бытия.

***

Нельзя рассматривать людей, уступающих нам в развитии, как ущербных, недоделанных и т.д. Жалеть животных только по причине их более ослабленного сознания (как это делает буддизм, кришнаизм и вообще все те религии, основой которых является метемпсихоз) значит обнаруживать в себе невероятный пафос, сказывающийся главным образом в том, что наиболее почётное место – то, где ощущаешь себя наиболее несчастным, а это возможно лишь по мере того, как мы всё дальше отдаляемся от животного царства – царства анонимности. Потому нам невдомёк, как это знаменитости могут страдать. Всё равно, каким образом чувствуешь свою непохожесть на остальных – с помощью ли славы или с пособничества качеств, которым не можешь найти практическое применение в жизни.

***

Вот что писателям (только если своё дело, в древности считавшееся покровительством богом, они не рассматривают как ремесло, способное их прокормить) следует говорить себе всякий раз, как они впадают в период бесплодия (а это, при творческой одарённости, явление неизбежное): «Как я могу заставлять себя писать, если откровения не из той области, которую можно свести к простой механике?». Писательство, как и всё остальное, теряет всю свою магическую привлекательность, как только становится привычкой. Тот, кто имеет хоть минимум уважения к трансцендентному, и понимает всю выдающуюся, по-настоящему редкую природу последнего и то, насколько случайны факторы, вызвавшие присутствие этой высшей силы в человеке, отмеченного печатью гениальности, будет бесконечно благодарить за одну единственную строчку, с лихвой покрывающую собрание сочинений любого автора, которому пусть при жизни и сопутствовали таланты и слава, но при этом он был лишён главной особенности, что есть у особого сорта людей, ощущающих свою крайнюю оторванность от мира. Первый признак того, что ты всё ещё заодно с человечеством — это всеобщее признание – то, чего больше всего следует избегать тому, кто хочет оставаться непонятым, а следовательно, гениальным.

Есть и другая опасность, возникающая в период творческого кризиса и наиболее характерная как раз для писателей (что делает этот вид самовыражения более экстремистским, нежели художества и музыка, и как бы над ними возвышает), и чем он гениальнее, тем острее будут его переживания. Речь идёт об ощущении, что тот демон-вдохновитель, что по милости своей сопровождал нас в некоторые, воистину редчайшие часы нашей жизни, навсегда покинул нас, избрав, возможно, более подходящего субъекта для тех откровений, проводниками коих нас избрал Абсолют. И как бы мы не пытались отрицать всю важность оформления шёпота высших в форму, которая будет понятным людям, желающим проникнуться их мудростью, как бы не убеждали себя в том, что познание истин (я говорю о том активном познании, что происходит при нашем непосредственном участии и, так или иначе, связанного со страданиями, а не об абстрактных знаниях, что мы вынесли у того или иного автора (случай трибунных философов)) не принесло нам ничего кроме зла, сделав нас и без того несчастными, мы не в силах понять тот особый жест богов, возводящего обычного, ничем непримечательного человека, до их уровня. Не следует проецировать человеческую систему на божественную: нас делают избранниками высших не в связи с какими-то нашими заслугами и уж точно не благодаря нашим выдающимся качествам. Всё это происходит чисто случайно, и не есть результат преднамеренности, фатума, судьбы. Потому и не стоит сожалеть, что наш гений нас оставил — богам лучше знать как им распоряжаться, ведь это далеко не из тех областей, целиком подвластных человеку, и если тот пытается как-то влиять на ход дел, помимо создания необходимой для этого атмосферы, – ему или ниспосылается безумие (Ницше), или же тот в скором времени накладывает на себя руки (Вейнингер). Воображать, что можно безнаказанно выносить трансцендентное в ненормальных дозах – путь или в психбольницу, или в могилу.

***

В сущности, без разницы в каком стиле пишется та или иная музыка: ведь наибольший отклик в нашей душе находят именно те мелодии, что вызваны подлинными внутренними надломами, увидеть всю глубину которых не составляет труда тому, кому довелось испытать их на собственной шкуре, и уж тем более — тому, кто подвержен им в тот же самый момент, когда играет та или иная соната. Мы отличаем фальшь душевных излияний только благодаря тому, что сами отвращаемся от лжи и считаем настоящим преступлением подобно всем живущим опускаться до самообмана, что, увы, в какой-то мере необходим для жизни, если уж мы не смогли решиться на самоубийство.

Мы отделываемся от назойливого толчка покончить со всем разом тем, что и так уже мертвы… И убивая себя, лишь уничтожаем свою внешнюю оболочку, с которой уже давно не связываем себя, позволяя телу жить своей жизнью, не вмешиваясь в него тем вневременным началом, что при известной степени активности рано или поздно захочет перейти на более высокий уровень существования, что уже никак не совместим с пребыванием на земле. И я восклицаю вслед за Чораном: «Как же всё-таки трудно раствориться в Бытии!».

***

Что поделать – работа всегда угнетала меня и поражала бросающейся в глаза бессмысленностью, ошеломляющей любого, кто видит её в том же свете, что и герой из «Записок из Мёртвого Дома». Чтобы начать безоговорочно работать, мне нужно исчерпать в себе все запасы возвышенного, что всегда препятствовало всем моим попыткам соединиться с миром…

***

Всё во мне говорит о необходимости благородного акта деградации, дабы хоть как-то наладить свою жизнь… Но нечто тёмное, что явно древнее самого бытия, всеми силами противится этому, и мои инстинкты, молодые по сравнению с нерушимым вечным началом, с которым они обязаны уживаться, ничего не могут поделать с диктатурой души. На какие только уловки не пускаются инстинкты! Какие только царства сладострастия не обещают, что будут принадлежать мне, послушай я их зов, и следуй ему беспрекословно – всё напрасно! И даже если сам рай покажется мне на горизонте, я лишь лениво махну на него рукой, как делал кучу раз со всеми теми вещами, что заставляли отказываться меня от себя – самого большого богатства, какое только можно найти в миру… «Желай! Желай самого себя!» — восклицал Вейнингер перед тем как кануть в небытие, чтобы там окончательно себя найти. Ницше ставил такой вопрос: «Что нам за дело до счастья?», и был абсолютно прав: не к счастью стремится человек, а всего только к обретению себя. Хотя эта миссия и кажется простой, на деле же мало кто заходил дальше своих природных задач, руководимых простой нуждой. Доселе довольствовались лишь видимостью достигнутых целей. Создание семьи, занятие высокого поста, выпуск очередной посредственной книжонки – вот что считалось героизмом после полного краха религии. Но тот, кому выпала редкая возможность найти себя, кто не вынужден проваливаться в жестокую колею самовыживания, кто имеет свободный досуг и все задатки к самопознанию, но в угоду «счастью» (состояния, характерного лишь для животных, да для разного рода бессознательной жизни) увиливает от интереснейшего и непрерывного поиска своего бессмертного начала, сознавая при этом, что совершает большую ошибку и что больше ему не будет дано такой возможности, — вот кто подлинно несчастен, несмотря на то, какой катастрофой оборачивается отделения себя от источника жизни – что неизбежно для странника, которому мало одной вселенной, созданной для одного только наслаждения и ни для чего больше.

***

Для каждого существует своё наслаждение, которое для других покажется пыткой, потому — не надо равнять всех под одну доску, и выводить какой-то универсальный «рецепт счастья», подходящий для всех безо всякого на то исключения, начисто игнорируя индивидуальность каждого из живущих (как это делают, например, социалисты, сподвижники семьи, культиваторы работы и прочий сброд, лишённый ощущения своего превосходства над остальными, которое даётся только благодаря сильному развитию какой-то одной черты, подавляющей как чувства и волнения толпы, так и сводящей к нулю всё то, что движет другими, на которых уже не сыскать и следа одиночества, а ведь только оно и способно преобразить человека до неузнаваемости, и сделать его личностью в полном смысле этого слова. Жалкие людишки, испугавшиеся всей колоссальности одиночества, и трусливо отступившие перед его величием, при первой же возможности забившись в кокон семьи, согласившиеся на тиранию со стороны другой плоти, лишь бы не встретиться с собой, мне вас жаль!).

***

Какой из мёртвых вопит во мне, что небытие обладает куда большим величием, чем его коррелят в виде бытия, обрекая мир на тот ад, в котором пребывает сам? Вот бы поймать его и задушить.

***

Все те личности, коих мы взращиваем в себе, приходится рано или поздно уничтожать, либо длить их существование, смирившись с той ущербностью, какую предполагают те или иные принципы. Раздавленные же на корню, они оставляют по себе запашок гниения, с которым мы вынуждены бороться тем тщательней, чем меньше желаем иметь с ними что-то общее. Разочарованные в том, что принесли нам так много страданий, с лихвой покрывших исходившие от них восторги, они как бы в суицидальной агонии отдают в нас эхом, слышимым за много миль, с какого-то времени отделяющих нас от них…

***

Не является ли семяизвержение выражением жизни, бьющей через край, снятием напряжения, пронизывающего насквозь всю плоть? И не видится ли аналогия с писательством, как с разрядкой от трансцендентного, скопившегося в чрезмерно больших дозах? Также и произнесённые слова обретают реальность где-то вовне – потому мы и чувствуем себя опустошёнными всякий раз после диалогов. То же самое с работой, как тратой жизненных сил и прочее. Отсюда можно сделать вывод, что наиболее мудрое решение (в плане обретение большего бытия) принимали монахи-пустынники, отказавшиеся хоть как-то проявлять себя, дабы заместо удовлетворённого тщеславия обрести внутренний покой — подобно тому, какой содержат в себе пустыни, куда те и уходили…

***

Каждый раз, как я изживаю из себя иррациональное, мне кажется, что я теряю какую-то частичку себя, чтобы в конечном итоге окончательно раствориться среди атомичного хаоса человеческих тел…

***

Кто-то из биографов Леопарди выявил такую деталь, что сначала трагическое восприятие жизни итальянским поэтом было вызвано любовной неудачей, а затем сделалось его основным мировидением. В точности мой случай!

***

Цепляться за последние всплески интеллекта, как другие цепляются за жизнь.

***

Устроить себе осознанное погребение под работой, постоянно помня, что ты мог бы уже умереть или не рождаться вовсе; отбросить весь пафос индивидуальности и сосредоточиться на простом человеческом счастье, ограничивающегося физиологией; задушить в себе малейшее поползновение к метафизике; сделать жизнь приоритетнее знания; преодолеть привычку делать культ из потустороннего, ровным счётом ничего о нём не зная; видеть перед собой только бытие, сосредоточив на нём все свои силы и устремления; перевести духовные интересы целиком в материальную плоскость; расценивать жизнь как высшее благо… Так и только так можно заставить себя действовать и провалиться вместе со всеми во второй рай, существующий лишь во времени.

***

Спокойно спать после потрясений – это всё равно, что вымаливать у провидения лекарства против вызванного им же недуга. Бытие – наш палач, и оно же – наш утешитель.

***

Откуда исходит это нелепое убеждение, будто бы соответствовать жизни – значит соответствовать своей эпохе и своему времени? Скорее, подражание современности это наиболее удобный путь присоединиться к потоку истории, так или иначе враждебной сущности жизни, знать не знающей помешательства на коллекционировании событий.

***

N.K., страдавший хронической бессонницей, покончил с собой, как только та приняла вселенские размеры, приговорив бедолагу к вечному бдению. Вот так судьба иронизирует над тем, кто не имея возможности забыться хотя бы на два-три часа, вынужден выбивать себе сон длиною в вечность.

***

Весь хаос жизни и её самая омерзительная сторона с лёгкостью открывается тому, кто упорно отказывается от введения дисциплины в распорядок своих часов.

***

О человеке, подверженному стойкому недугу скуки, можно с уверенностью сказать, что в момент воодушевления он делается богом, также как в период дисфории представляет собой печальнейшее зрелище на планете. Чернь, шудра (или как вам угодно будет назвать среднестатических обывателей) придерживаются умеренности во всём, и потому им неведомы ни сильные взлёты, ни падения такой же интенсивности (точнее – прямо пропорциональной). В том, что они про рай и ад знают лишь понаслышке или из книг – их счастье и их ничтожество.

***

Тот, кто не ощущает всю глубину мифа о грехопадении, стоит как бы между зарёй и закатом мира, который, в сущности, завершился, как только кровь народов пропиталось ядом христианства. Ведь нельзя же назвать смиренность, кротость, толерантность, безропотность и т.п. христианские черты «жизнью», которая сама по себе буйная, нетерпимая и, не будет преувеличением сказать – одержимая собой, и скорее содержится в сумасшедших (независимо от предмета их безумия), чем в лишённых своей, отличной от Бога воли христианах, современный вариант коих представляет собой, несмотря на весь научный прогресс, картину более отвратную, чем в тёмные времена Средневековья, когда догматизм хоть и преобладал над здравым смыслом, но был на порядок живее любого из нынешних «просвещённых христиан». И глупо было бы отрицать, что мы живём не в пост-христианском мире, ставшем таким как раз в силу того, что христианство утратило свой былой авторитет, и по инерции перетекло в нечто вялое и бесформенное.

***

Современность уже больше не вдохновляет ни на геройство, ни на святость, сводя всё лишь к внешним приличиям, подобающих замаринованному гражданину без лица без имени, давно устроившего погребение своему духу заживо – тому самому духу, что в былые времена вдохновлял на величайшие подвиги по преодолению своего человеческого «я» или на походы, отправным пунктом коих была миссия, сознаваемая как священная, а сейчас если на что и вдохновляет, так это на постельные подвиги, да на походы в магазин…

***

Никто никогда не любил установившийся порядок, каким бы замечательным он ни был. Это можно видеть из того, с каким восторгом реагирует простой человек на новость о террористическом акте или на землетрясение.
В душе мы все анархисты, только он уснул в нас глубоким сном и пока не желает просыпаться.

***

Я кое-как держу свою тушку от волны разрывающего её хохота, когда вспоминаю, с каким видом A.F., этот среднестатичный, ничем не примечательный буржуа, критикует Запад за его буржуазный образ жизни и поддерживает нововведённый закон о запрете курения, ведь сигаретный дым, в отличие от выхлопных газов его машины, очень вреден! Ну можно ли представить себе такое нездоровое раздражение в древности, скажем, в Риме? Ох уж мне эта посредственность! Этот лишённый оригинальности пройдоха с отъевшимся пузом обзавелся семьёй, да ещё и смеет утверждать, что он видите ли асоциал, мизантроп и вообще человеконенавистник, каких свет не видывал. Сам подверженный всему «слишком человеческому» (что особенно презирается людьми особого сорта), он даже не осознаёт, что городит полную ересь когда культивирует работу, патриотизм и семью, да ещё и постоянную занятость, которая не восполняется даже почитыванием время от времени кое-каких умных книжонок. И этот человек является мне отчимом, и от него меня воротит ещё хлеще, чем если бы я съел какой-нибудь испорченный продукт!

***

Какой бы справедливой не казалась истина, о подлинном порядке вещей можно строить лишь догадки.

***

Отрешённость, доведённая до крайности, является ещё одной пропастью, как и всё чрезмерное, калечащее и без того надломленную психику горожанина, потерявшего свои жизненные ориентиры. И хотя «аскетизм во всём» периодически пленит наивные души, соблазняя их новизной бытия, выходящего из ряда вон, лучше всё же воздерживаться именно от него, чем от всех тех вещей, приносящих нам какую-никакую радость жизни.

***

В «Книге Искушений» (намёк на Книгу Бытия?) особенно прослеживаются влияния Ницше и Вейнингера, попытка совместить конвульсивное опьянение жизнью с метафизикой религиозной эпилепсии.

***

Я как был пустой, так и остался: жизнь не справилась с возложенной на неё задачей даровать мне хотя бы видимость бытия, не говоря уже о его абсолюте. А дело здесь в том, что материя не ищет нестандартных решений, ограничиваясь механическим жестом выдачи тела, которое, как бы она над ним не потрудилась, подходит далеко не каждому.

***

«Жизнь прошла, ну и чёрт с ней» — у человека, ненароком бросившего это признание, явно было что-то такое в прошлом, и это «что-то» было настолько уникальным, что уже никогда не повторится в будущем. До этого он вёл себя со мной исключительно сдержанно, боясь, как бы не выдать себя за ходячего трупа. Короче, всеми силами скрывал свою истинную натуру.

***

Ну кто ещё, кроме Бога, способен удовлетворить нашу неиссякаемую тягу к шизофрении?

***

Когда наблюдаешь за собственным схождением в ад, он уже не имеет над тобой былого влияния, а потому к нему утрачиваешь всякий интерес.

***

Какая, в сущности, разница, что другие убеждены в истинности своего истолкования, будто бы человек, как он есть, выражает себя в писаниях, если знаешь, что это далеко не так.

***

Возможно, причину обрывочного мышления, естественно вытекающего из-за длительной бессонницы, следует искать в чрезмерном сжигании нейронов, благодаря которым мозг нормально функционирует только когда получает достаточно часов отдыха. Ощущение пустоты – не идёт ли оно из реальной образовавшейся дыры в мозгу? И не есть ли интенсивное ощущение ниспадения в ад сигналом о слишком ускоренной гибели мозговых клеток? Может быть, известная степень бессонницы вообще превращает извилины в кашу, делая их владельца сумасшедшим…

***

Тот, кто выступает по отношению к своему одиночеству как Иуда, вынужден платить за это немалую цену.

***

Мы все родились потому, что половая жажда в нас оказалась сильнее желания покоя. Мы хотели совокупиться с пустотой, но т.к. это априори невозможно, то она и приняла для этого самую подходящую форму – материальную.

***

На прогулке с S.K., что тянется ко всему духовному и низводит материю до круглого нуля, посмеялись над тем, что он подал заявку в одну богатую компанию, опасаясь как бы его туда не взяли.

***

Случайно ли то обстоятельство, что с большинством местных поэтов случай свёл меня в таком месте, как психиатрическая лечебница?

***

Верно говорят, что наиболее беспристрастно те или иные места обитания могут оценить лишь те, кто их давно покинул. Вот что один мой друг сказал о городе, в котором я застрял намертво: «Я вот недавно приезжал в Иркутск и вообще был шокирован тем, что стало с этим городов, он как будто мёртвый, возможно, так было всегда или я этого раньше не замечал, потому что сам жил с трупами в одном склепе, или после Питера такой резкий контраст. Вообще ощущение постоянной замедленной съёмки или похоже на то, что город в спячке. Вечной… Ну и атмосфера сама по себе гнетущая, не самое лучшее место для самовыражения на мой взгляд». Оттого и творчество тут выходит таким же мёртвым…

***

Единственный способ увернуться от стрел унижений – не придавать им большого значения, продолжая подражать клоуну или идиоту.

***

То, что называют «жизнью», на самом деле есть жалкий осколок Абсолюта, с которым мы полностью сольёмся лишь после нашей смерти. Возможно, он заключён в каком-нибудь растении! Что в преддверии появления сознания вечно галлюцинирует, да перемещается по различным мирам… Если бы каждому довелось хоть раз в жизни испытать подлинный экстаз, человечество давно бы вымерло…

***

Я всё никак не могу понять – исходит ли подвижность человека из его животного начала (растения ведь не шевелятся) или же оно подчинено инстинктам, не обязательно относящемся к одной только области животного (яркий тому пример – полная бессознательность процесса творения, явно не преследующего никаких иных целей, кроме удовлетворения импульсов, исходящих изнутри, никак не связанных с выживанием).

***

Первейшие из форм жизни – бактерии и растения… Принцип движения явно заключён в первых. Они же – более древняя форма бытия, поскольку эти резвящиеся соединения находятся и в растениях, видимо, способствуя их внутреннему движению при их кажущейся недвижности. И в этой-то деятельности бактерий заключена внутренняя жизнь растений, которая была бы невозможной без энергии, рождающей импульс, затем переходящем в само действие. Тот факт, что появилась последняя форма жизни, человек, говорит о том, что эта неуёмная энергия смогла найти максимальный выход самой себе, и исчерпала её именно эта самореализация, что характеризует вид homo sapiens как упадочный, ибо, в связи с неимоверными затратами на построение человеческого тела, у того более не осталось ни сил, ни желания на иное созидание. Шедевры в литературе, музыке, архитектуре, картинах – всё это ничто в сравнении с гением химии, и ни один художник, каким бы великим он ни был, никогда не приблизится к уровню первоклетки, и причина здесь – в её бешеном и неустанном рабочем ритме, на коем нет и следа сознания, саботирующего и замедляющего темп любой работы. Поэтому, чем более интенсивно наше сознание, тем меньше у нас остаётся сил на совершение какого-либо действия, внешнего по отношению к нему. Формула такова: энергия – это нечто неуничтожимое и никогда не теряющее общего потока. Отсюда – необходимость деятельности.

***

Кома, безумие, самоубийство, глубокая апатия – всё это результат перегоревшей энергии, и её изначальный провал кроется уже в самом факте зарождения на земле человеке. Потому младенец отчасти напоминает сумасшедшего. Все остальные патологии ждут его потом.

***

Ощущение того, что бытие было всегда, т.к. оно не подвержено причинно-следственной связи (только благодаря которой и возможно познание как таковое), берёт корни в том чувстве долговечности, которое затем перетекает в стойкое ощущение бессмертия, «пускание корней». Человек, например, находит вечность по мере своего взросления, и старики настолько исполняются блаженством прожитых лет, что им начинает казаться, будто бы они вовсе неподвластны лапам смерти. За исключением ослабленных страстей, это — вторая причина того, что процент суицида среди стариков ничтожно мал.

***

Все известные виды вирусов нагрянули после человека. Не значит ли это, что он и есть носитель главного вируса?

***

Нет так называемой «вечной жизни», ибо сам механизм жизни зиждется на энергии, являющейся и созидающей, и разрушающей одновременно. Если рассматривать долголетие как показатель наиболее величественного бытия, то камни конечно же наиболее соответствуют этому идеалу.

***

Не следует удивляться хронической усталости и вечной сонливости, сопровождающей нас даже в те редкие моменты, когда нам удаётся более-менее отдохнуть. Ведь всё это естественно вытекает из того факта, что на создание человека природа затратила неимоверное количество сил, так что у неё больше не осталось резерва для того, чтобы её творение функционировало без перебоев.

***

Я с крайним изумлением взираю на энтузиастов, на их неугомонную и не знающую границ энергию, на которую с крайним отвращением смотрит человек, не привыкший растрачивать себя попусту, подобно этим безумцам. Откуда столько бреда и легкомысленного любопытства? Неужели этим оборванцам каким-то чудом удалось избежать злосчастной напасти жизни? Как бы то ни было, природа, создавая энтузиастов, сделала большой промах. Я бы заживо похоронил всех тех людей, пышущих здоровьем и энергией, и чванливо хвастающихся ими на каждом углу. Раз этот мир создан для одних только страданий – почему, спрашивается, кто-то должен их избежать?

***

Деградация берёт свои корни там, где материальная жизнь ни с того ни с сего начинает рассматриваться как единственная и возводится в ранг культа.

***

Сильно ошибается тот, кто считает, что пессимисты и суицидники не любят жизнь как таковую. Им ненавистно лишь это вынужденное заточение в теле, а в остальном они – те ещё оптимисты, рядом с которыми самый весёлый остряк покажется глубоко опечаленным. Вот эта та их черта (как выразился бы здесь Кьеркегор: «заноза во плоти») и компрометирует их, ставя на одну доску с теми из смертных, кто открыто сознаётся в своём жизнелюбии.

***

Люди потому так не любят признаваться себе в своих крахах, т.к. нутром чуют свой главный провал (выраженный в том, что они появились на свет), так что любая неудача, признанная ими как таковая, поверх несмываемого и глубочайшего позора существования, только добьёт их и лишит всякой мотивации что-либо делать.

***

С какого момента тьма становится привычной и родной? С того мига, как загораживает собою свет… И свет этот враждебен небытию – нашему дому, который мы оставили неизвестно зачем… И как любой умерший покидает пределы земли и возвращается в родной кров, так и тот, кто находится на пороге смерти, должен возвратиться в то место, где он родился, дабы навсегда распрощаться с иллюзией жизни. Не потому ли после многочисленных метаний я крепко осел в Иркутске, где для меня произошло печальнейшее из всех возможных событий – моё появление на свет?.. Я боюсь заходить в родильные отделения из страха, что рухну в обморок от чудовищного зрелища зарождения жизни.

***

Жизнь как медленное погребение… Концентрационные лагеря пыток в краткий миг доводят то предела все те страдания, уготованные нам миром на весь срок нашего в нём заточения. Пауль Целан так и не смог закопать поглубже свои воспоминания о пребывании в лапах СС, в свою очередь похоронивших его как человека, и спустя долгое время, поняв всю тщётность попыток забыть ад, бросился в Сену.

***

Злодеи и истязатели принимают на себя роль спасителей, на живых примерах показывая, что всё может быть намного хуже того положения, сложившегося у тебя в настоящем, на которое ты столь упорно сетуешь… Не потому ли мы сами организовываем себе дополнительные круги ада, что нам не хватает подобных палачей? Заметьте, настоящая эпидемия жизни и культ оптимизма возникли после Второй Мировой, когда все ужасы войны были уже позади, а новые не заставили себя долго ждать, окутав и пропитав дрожью само бытие. Вторая Мировая развеяла наши последние иллюзии и показала, что жизнь после неё возможна лишь на руинах, к правлению Гитлера готовившихся быть и в действительности, но по несчастью так и не возникших в ней. И, с досады на это, они перекочевали в наши мозги, треснувшие согласно не знающей примирений деспотии Гитлера, этой зловещей фигуре в истории, который парадоксальным образом всё-таки одержал победу. Тот факт, что на свет возникла такая персона как Гитлер, а не кто-то другой, кое-что да значит… Появление тиранов, сумасшедших, святых, гениев и самоубийц вообще знаменует собой конец человечества, разве что выражают те его все по-разному. И все магическим образом связаны между собой, воплощают одну и ту же черту жестокости, скреплены одной действительно стоящей миссией – показать всему миру ядро зла. Того зла, которым на самом деле переполнена любая жизнь, без разницы какая…

***

Писательская мания – неумолкаемые в голове голоса, толкуемые другими как «талант», ими же превозносимый. Если же писатель, на свою беду, не найдёт публику, которая бы по достоинству оценила его шизофрению слов, не ждите от него ничего, кроме насмешек и презрения.

***

Почему тьма преисполнена вдохновения, тогда как свет поражает своим бесплодием и крайней скудостью на мысли? Потому что небытие и есть исток всего сущего, оно было всегда, оно – величественно… В то время как бытие – лишь одна из бесчисленных проекций неисчерпаемой Тьмы, и в целом создаёт впечатление чего-то ненужного, вырыгнутого из организма небытия как какая-нибудь злокозненная опухоль. Писателю, желающему черпать неиссякаемый материал и быть хоть сколько-нибудь оригинальным, следует отвернуться от Бога, и направить свой взор в сторону богатых владений Сатаны, подлинного демиурга этого мира.

***

Величие ночи и ничтожество дня. По-настоящему я оживляюсь лишь когда наступают сумерки, а, пока горит солнце, я и бездыханный труп – синонимы.

***

Невероятная и постоянная бледность… Словно вся моя кровь перетекла в пустоту.

***

Тот, кто хочет превзойти Иуду по гнусностям отступничеств, должен совершить главное предательство – отречение от самого себя…

***

Могут ли бессонные ночи живьём пожрать человека? Например, в одну из них он просто возьмёт и исчезнет в пустоте…

***

Не следует оправдываться тем, что мы не можем найти подходящих слов для описания своих восторгов, имеющих мистическую подоплеку, возникающую, например, под влиянием той или иной музыки, хоть как-то связанной с тёмными мистериями и с обрядами инициации. Композиции Coil и Дэвида Тибета (особенно раннего) кажутся неискушённому уму почти невыразимыми на языке слов. А между тем дело тут лишь в простой невосприимчивости, вызванной долгой скукой, ставшей неизбежной даже по отношению к музыке после столь долгих лет трепетного поклонения ей, принесения себя ей в жертву, невнятных ночных бормотаний и неистовых молитв, вырывавшихся из нашей глотки к этой могучей владыке сфер для того, чтобы она смилостивилась над нами и, наконец, даровала блаженный сон. Апокалипсис какофонии, мёртвый джаз, спесь религии и аритмии, надрывные вопли – все эти элементы в божественных как свет мелодиях причудливым образом заставляют наш ум концентрироваться на предметах, далёких от повседневной действительности. Как будто музыка раз за разом поглощает весь былой энтузиазм и, в ужасе от её всесильной магии, отворачиваешься от всяких попыток хоть как-то её растолковать, безмолвно удаляясь в иные края.

***

Что можно сказать о так называемых «успешных людях»? Уже одно то, что всё их время замешано на работе, а их кругозор не выходит за рамки экономики (ставшей для них вторым Абсолютом), делает их значительно ниже последнего оборванца, не имеющего за душой ни гроша.

***

Бесконечным дарованием свыше следует считать уже одну строчку, которую нам удалось написать в сносном и читабельном ключе.

***

Все мои потуги к «высшему» убила лень. Если я периодически и обращаюсь к нему, то это всегда происходит накоротке, как и со всеми моими собеседниками, да вообще — со всем. Мистические жилы и те пропитались легкомыслием – вот оно, торжество человеческого провала!

***

Не вписывающийся в «систему», я хотел обрести уверенность хотя бы в духовных сферах, но и здесь меня поджидал крах. Вечная отчуждённость ото всего, даже от лучшего, что есть в этом мире.

***

Никаких иллюзий на этот счёт: христианство было историческим приспособлением просвещённых плебеев к ожидавшей их участи рабов, к неизбежному почитанию культа работы. Коли все зверства сдобрены Его милостью свыше, дозволен и весь беспредел со стороны зверюг-предпринимателей. И лишь последние люди понимают всю мерзостность любой работы, будь она выполнена в целях ли поправления финансовых проблем или простой услуги ради. Черни неизвестна радость избавления не только от гнусной рутиной кабалы, но и от любых забот как таковых. Стоит им разлучиться с последними, как они тут же сызнова обретут их в новых формах, часто бывающих ещё хуже прежних (прекрасное подтверждение чему можно найти в истории – это то, чем заканчиваются любые революции). И даже если их материальное состояние позволяет вести праздную жизнь, они всё равно будут шевелиться как насекомые, как будто некий демон подталкивает их снова и снова к пороку действия.

***

Если тот или иной человек отказывается служить вашим целям, просто всеми средствами вызывайте в нём жалость – если это и не полностью заставит его исполнять ваши требования, то он хотя бы попытается найти с вами компромисс. Если это к тому же ещё и христианин, считайте, что вам повезло, и вы нашли идеального раба.

***

«Всасывание» в глубины – лучшего определения бездны писательства и не придумать. После этого падения навсегда отрываешься от поверхности земли, и пребываешь чужаком в мире простых человеческих радостей. Писатель – это дезертир пространства чистых ощущений. Когда ты один на один с листком бумаги, то ты – Бог. А вот стоит только выйти в люди, как тут же ощущаешь себя последним из ничтожеств. Такова плата за привилегию раздвоенности.

***

Является ли бумагомарание фатумом при очень длительном напряжении, вызванного острым чувством драматичности всего сущего, и без возможности подходящего самовыражения неизбежно вылившегося бы в такие формы радикального протеста, как самоубийство или алкоголизм? — Возможно.

***

Любая книга – это заранее обречённая на провал попытка дать ответы на те вопросы, которые лучше просто обойти молчанием. Молчание – вот универсальный ответ на все вопросы. И Будда прекрасно понял это, когда улыбался на расспросы об истине, характерные для личного бреда, возведённого в ранг нормальности.

***

Бессонница выжгла мои глаза – так как я могу смотреть на мир с прежней радостью, не запятнанной познанием зла? Глаза, открывшиеся глаза – вот то, что никогда не подлатаешь, не приведёшь никакими уловками в состояние до греха.

***

Ребёнка тоже можно считать своим личным шедевром, если он, вследствие счастливого стечения обстоятельств, создаёт воистину грандиозное творение, неуничтожимое ни временем, ни пространством (последнее тоже может пожирать — особенно взрывные материалы, чрезмерно покушающиеся на её фундамент). Гении восполняют недостаток своих родителей, выраженный в их недоразвитости, не позволившей тем создать нечто по-настоящему оригинальное (а не к этому ли стремится человек как мини-творец?). Поэтому гений не оставляет потомства, т.к. наиболее полно воплощает собой бога, всесильного в возведении колоссальных башен, поражающих своим величием путников, проходящих мимо и завороженных их красотой… И лишь тот, кто не только рискнёт зайти в эти грандиозные постройки, но и всем своим существом проникнется их могуществом, только тот и сможет создать нечто подобное, нутром понимая, что самое важное, что есть в этой жизни – это познание, доведённое до предела… И вся наша культура будет ущербной до тех пор, пока человек будет рабом государственных, семейных, общественных, религиозных и иных предрассудков, лишь мешающих его полной реализации, в которой только и возможно подлинное счастье…

***

Я создал настоящую книгу жизни, избежав разного рода пошлостей и излишних мелких деталей. И ещё долго ей суждено будет скитаться без зрителей, а, судя по тому пути, по которому пошла цивилизация, в недалёком будущем подобному сорту литературы (у которого от литературы разве что слова) уготовано исчезнуть вовсе. Зная об этой ожидающей её перспективе, я с чистой совестью зарываюсь в землю, готовясь начать полноценную жизнь крота, и изгоняю из себя последние крохи той внезапной лихорадки, что затянулась на долгие годы, а вскоре переросла в настоящий паралич воли, мешавший мне всё это время отвоёвывать себе внутреннее пространство, заполненное одной пустотой, и место под солнцем, что захватили себе мои враги. Вопреки всем ожиданиям традиционалистов, трансцендентное оказалось малосовместимым с действием. В конечном счёте, выбирать приходится между поражением и надеждой облюбовать себе участок времени, который будет настолько перенасыщен жизнью, что на свою прошлую тоску мы станем взирать с крайним изумлением, не понимая как вообще можно предпочесть пустое и холодное небытие одиночества восхитительной реальности этого мира, в наиболее полном объёме проявляющейся в соединении Эросом двух родственных душ…

Август-декабрь 2014-го

Атрофия мира

В храме искушений

На прогулке с K. смеёмся, как и пободает богам, главным истинам бытия – лёгким как танец и радостным как освобождение. «Нет никакой тюрьмы, ощущение гнёта, возведённое в повседневность, возможно только у идиота» — высказывается он. Я с ним соглашаюсь, впрочем, с одной лишь оговоркой, что заключение на земле как восприятия характерно для разума, несовершенного уже в силу того, что он пытается проецировать свою несостоятельность на само бытие, очень далёкого от каких-либо разумных принципов, но от этого не менее очаровательного с точки зрения жизни. Мы оба восхищаемся Ницше, его гением, доступным для очень мало числа обывателей, и мы очень довольны, что такой человек озарил собой мир как яркая вспышка. На своём давнем друге я вижу улыбку, недвусмысленно говорящую о том, что тот разгадал мою главную тайну – мне удалось убить в себе тёмного жреца… «Декадентам не стоит ничего говорить о жизни, ведь она либо ухватывается в своём нереальном объёме, либо – нет. Третьего не дано». Нереальность – это ощущение, но не факт. И оно не обязательно связано с чем-то упадническим…

С какого-то времени оба практикующие так называемый «принцип безмыслия» (заключенный в том, чтобы думать только в тех обстоятельствах, когда это жизненно необходимо, таким образом не растрачивая себя попусту), я всё же решил прерваться от деятельности во времени, и снова из него выпасть, дабы оставить некоторые послания своему другу и всем тем неизвестным, что делят вместе с нами безграничное чувство благодарности жизни.

***

Напрасно оптимисты попрекают писателей в том, что те говорят лишь об одних катастрофах, да об апокалипсисе. Как ни крути, жизнь преподносит также самое худшее из зол. Эти же идеализирующие выродки хватаются за свои иллюзии так, что дрожат в своём страхе когда-либо их утратить, и вполне искренно считают, что поспособствовать этой утрате может кто-либо, кроме них. Такая наивность заставляет меня отвернуться как от этих испуганных болванов, так и от другого сорта людей, выпавших из течения жизни – от pessimisten. Здесь конечно найдутся любители поспорить и заявить, что мол-де оптимизм даёт веру в жизнь и заставляет что-либо делать, суетиться, отвоёвывая своё пространство борьбы… Но главная тайна, недоступная как им, так и хулителям жизни, заключена в том, чтобы проявлять возможно меньше реакций, вызывающих раздражения, и быть в состоянии аффекта ровно в тот момент, когда это действительно нужно. Печаль, уныние, глухое отчаяние, смутная боль – всё это также типичный набор состояний для optimisten, от которых они отталкиваются в надежде слепого забытья, отдающего непристойностью святости, слишком невозможной для этого мира…

***

Пессимизм претендует на объективность! Ничего смешнее я в жизнь не слыхивал.

***

Как только мысль зачинается на небесах, они мгновенно обращаются в преисподнюю. Ад интересен лишь тем, что действует независимо от сложившихся условий, являя собой нечто неслыханное. Сами же обстоятельства, несущие в себе просвет и возможность восстановления невинности только усугубляют того, кто на свою беду решился вглядываться в мрак. Темнота поглощает всё, даже самое лучшее в нас… Но опыт бездны иногда является необходимым этапом, чтобы в дальнейшем окончательно укорениться в занятии твёрдой позиции, радикальность коей идёт либо по логике нигилизма, либо – в подавлении всякого отрицания. Какой неуёмной энергией (да и неспособностью к лени) должно быть, обладает тот, кто всё также методически продолжать проклинать мир.

***

В вере в прогресс, религию, да во что угодно, кроме самой жизни, я вижу всё тот же симптом упадка, скрывающийся под личинами прогнивших аллюзий. Христианство стало исторически сложившимся приспособлением человека к миру после того как вершило эту историю, главным образом через Евангелия, где и кроется основа подрыва жизни, после насаждения которого эти напыщенные пасторы предлагают прихожанам забыться в Боге, грозя в противном случае бесчисленные страдания. И что самое интересное – они по-своему правы… Худшее положение грозит декаденту-атеисту. Что указывает лишь на то, что не стоит недооценивать христианство как всемирную заразу, ту же болезнь, с такой лёгкостью передающуюся из поколения в поколение, как никакой другой вирус…

***

Родители, государственные учреждения, да и сами граждане не заинтересованы ни в здоровом потомстве, ни в сильном государстве, ни в какой-либо единой сплочённости, точках пересечения, вместо этого насаждая повсюду слепые иллюзии, шаткий фундамент коих в скором времени легко разрушается, порождая разобщённость и крайнюю отдалённость между людьми, возводя презрение в ранг культа. Конечно, есть и массы, но что нам дело за масс! Нас интересует человек как нечто достойное, обретшее твёрдость скалы, а не те его расплывчатые формы в виде современного общества, толкающего более чутких к одиночеству, что не было бы столь патологичным, не будь больше личностей, на которых нам не жаль было бы потратить своё время и силы.

***

Неуёмная жажда спасения, поиск универсальных «формул счастья» и вообще хоть какого-то смысла… Неужели жизнь так сложна? Хотя хаос мыслей лишь отображает эпоху всеобщего разложения, противостояние им позволяет удерживаться на твёрдых позициях и сдерживать натиск ядов, вливаемых отовсюду из тьмы бессознательного.

***

Фрейд открыл новый тип человека, самого что ни на есть современного – ходячего Эроса, замыкающегося на своей сексуальности и выстраивающего вокруг него свою жизнь, отдающего ему все свои запасы энергии и времени, подчиняя тому даже деятельность, сводя последнюю к однобокому и убогому течению, поражающего крайней бедностью и скудостью бытия и уничтожающего всё многообразие жизни, замыкая её на одних стонах, да экстазах… Но при этом он истерик-невротик с повышенной чувственностью, чрезмерными страстями, развившимися вследствие несовпадения идеалов с действительностью. Гедонизм, неосознанно желающий чего-то большего, нежели содержащихся в нём наслаждений – это как бы последняя ставка человека перед тем, как он окончательно исчезнет как биологический вид… И тогда возможно придут иные существа, призванные в своём великом восхождении неминуемо деградировать и вымирать, как и все формы, претендующие на своё превосходство над животностью – единственным, что наилучшим образом приноравливается к материи.

***

Условие любого утверждения – сделать постыдным всякое желание смерти.

***

Путь жреца – это движение его пресловутого «я», ставящего себя в центр мира, ради которого он якобы крутится… Это не к тому, что следует тут же всё забросить и встать на тропу чистого альтруизма (что уже физиологически невозможно). Здоровый эгоизм отбрасывает невозможные мечты, стремясь добиться для себя максимального уровня власти, но не ради самой власти, а для большего господства над теми силами, что ему удалось себе подчинить. Парадоксально, но такой захват даже не отдаёт и каплей какого-то принуждения, не несёт в себе ничего негативного и раздражительного, а спокойно и легко встречает объекты, самым естественным образом заставляя их служить себе, безо всякого протеста и бунта с их стороны, поскольку причина такого процесса кроется в том, что иначе для подобной сильной личности и быть не может, т.е. невозможно представить, чтобы этот человек вёл себя как-то иначе. Высшим проявлением такого эгоизма служит его независимость от конкретной эпохи: в какое бы время он не пришёл, он всегда будет одним и тем же, и ему неведома то плебейское свойство, заставляющее чернь менять свой лик, когда речь идёт, например, о каких-то для неё выгодах, ситуациях, в которых той нельзя показывать своё истинное жалкое лицо, лучшим образом раскрывающееся в тех случаях, когда она может, не боясь наказаний и преследований, срываться и глумиться над всеми теми, кто пребывает в самом что ни на есть центре жизни, и делает она это сугубо из зависти, а корни же её – в ненависти, злости обездоленных самым главным – реальностью…

***

Три типа людей, и у каждого из них уровень радостей и страданий распределяется по-разному: у первого среди бесчисленных восторгов периодически возникает меланхолия как средство, чтобы приостановить бег, но не с тем чтобы совсем застыть, а – для отдыха, переработки впечатлений, дабы затем с новыми силами возвратиться в колею; вторые получают редкое удовольствие среди океана боли, полагают себя несчастными и проповедуют смерть, повсюду видят один беспросвет, считая всё это нормой; и, наконец, третьи – у них всё распределяется примерно поровну, потому как они, как правило, имея более развитую нервную систему и хиленькое здоровье, более зависимы от погоды, недомоганий, ситуаций превыше их и прочих условий, кои ни в коем разе не отнимают у них любопытства и интереса к жизни: когда она у них не ладится, они будут досадовать скорее на себя и свою лень, будь она у них хоть физиологически обусловлена долгой изнурительной болезнью и хандрой вследствие чрезмерного истощения организма. Шопенгауэр, говоря о перевесе негативных моментов над весёлыми, очевидно, подразумевал второй тип.

***

«В конечном счёте, есть только один преступник – тот, у кого не осталось даже минимума любви к жизни» (Чоран). Всё отжившее так и вопит, чтобы его прикончили – более того, оно ждёт не дождётся часа своей смерти, полагая, что только с неё и начнётся подлинная жизнь. Не в силах прикончить самого себя, подобный вирус распространяется на других как болезнь, поражая само нутро человека, магическом образом превращая того в закоренелого пессимиста, коим он остаётся до конца своих дней. Ирония здесь состоит в том, что это может произойти, стоит только на секунду усомниться в мировом порядке вещей и, поддавшись сиюмитному настроению, превратить настоящее в ад, который с каждым днём только будет разрастаться, подпитываясь всеми теми ядами, что вливает в себя человек, черпая их из основного прогнившего источника – из христианства…

***

Экзистенциализм стал вызывать у меня приступы смеха после того, как я где-то вычитал у Генона как философия заменила собой подлинную человеческую мудрость. Причём, я бы обошёл это место абсолютно равнодушно, если б автор не обрушивался на него с той же бескомпромиссной, не терпящей инакомыслящих беспощадностью, что, по словам Рандольфского «при внимательном изучении сопровождает всё его творчество, развеивая в прах саму мысль о зачинателе Традиционализма, как о смирном и кротком последователе Пути Правой Руки».

***

Я испытываю вполне недвусмысленные искушения, далёкие как от чисто христианского трактования их как «разрушительные», так и от того абстрактного восприятия их буддизмом как illusion. И никакой там «вечной жизни» и прочего хлама, нагромождённого над единственными важными ценностями, кои стоит утверждать уже здесь и сейчас, и не спешки ради, нет, а спокойно и без колебаний, слушая своих главных учителей – инстинкты. Уж кто-кто, а они то уж не могут ошибаться в правильной ориентировки человека; укажут ему надлежащее место, уберут непомерную гордыню, столь сильно расширенную от пафоса святых, да всяческих «духовных проповедников», а также комплексов, из-за которых человек, не умея достигать минимальных результатов, начинает мнить себя богом, воображая, что проект вселенной – его рук дело, а потому и отмахивается от любых предъявляемых к нему требований. Хотя мнения людские в сути своей ничтожны, исходят из мести своей несостоятельности. Тоталитаризм во всём – это последнее средство приручить человека к действию, против воли того, что также ясно указывает на развалившийся режим, в котором вынуждено происходить подобное насаждение. Страны, где введён общеобязательный военный призыв, удерживаются на плаву благодаря только грубой силе, и она рухнет тотчас же, как только войну с ними развернут более-менее органичные государства, пришедшие, чтобы добить старые порядки, дошедшие в своей усталости до пика и скрывающую её под покровом принудительных забот, лишь унижающих человеческое достоинство, состоящее в том, что если надо, то он и сам ринется в бой по приказу, но только лишь после того, как будет отдан что называется «внутренний приказ». Без подобных соображений бесполезно надеяться на долгий устойчивый строй, покоящийся на одной тирании, ведь как только её гнёт спадёт, человечество, вздохнув полной грудью, с отвращением отделается от неё, предпочтя передать себя в руки более скрытого тоталитарного режима, действующего лестью, хитростью, обманом и всем тем набором средств, напрямую связанных с нашей физиологией, а значит – с чувствами удовольствия. Таков принцип демократии – почитать своих рабов и плеваться в них комплиментами, внушая тем, что они конечно же свободны в своём выборе. Вот только выбор этот будет всё той же кабалой, с той лишь разницей, что, поскольку рабство стало более рафинированным, то и определённость в выборе той или иной профессии не такая уж мучительная, как в прежние времена, потому как она учитывает хотя бы минимум пожеланий самого человека, исключая лишь те из них, отворачивающихся от работы как таковой, по крайне мере – в её современном обличие.

***

Нету никакого «гения», «гениальности» и прочих атрибутов, которыми загромождают люди человека наиболее плотно контактирующего с природой сфер, приспосабливая более высокие из них к форме, доступной остальным через знакомство не с феноменом вовсе, а с вполне естественным ходом мысли, которая охватывает собой вселенную, показывая редкую в наше время реализацию человека как микрокосма, то есть того, кто достиг максимального соприкосновения с миром, и перевёл его язык через призму своей неповторимости, не только данной ему с рождения, но ещё и удачно развитой (ведь большинство одухотворённости, сопровождающей нас в детстве, с возрастом зарывается вглубь, или переводится на уровень простейшей физиологии – что, впрочем, вполне закономерно, поскольку плоть куда менее заинтересована в чуждой ей «духовности», нежели в себе самой). Вкратце говоря, при господстве любого другого сословия, чьи интересы были бы далеки от торгашеских и от «работы как бытия в себя», гении были вполне обыденным явлением, но имели несколько иную природу, не такую радикальную и выделяющуюся, как в железный век. Даже воины воспринимали их, не ставя выше себя, смотря на них скорее как на продолжение агонии выродившейся эпохи брахманов, во всяком случае, не так, как это делают наши бестолковые современники, трактуя редкую породу людей как нечто потустороннее, визионерское, как «существ из не отсюда». Я говорю: никаких иллюзий на этот счёт — гениальность имеет такую же связь с безумием (на которое мы смотрим с известным любопытством), как и удавшийся человеческий образец с некоей архаичной формой существования, относящуюся к далёкому прошлому, ныне почти забытому, но иногда всё же проскальзывающему, особенно в больших городах, умеющих пробуждать в людских душах дремлющий первородный хаос, что опять же справедливо для более неокрепших особей, непрочных именно физически из-за чрезмерно развитой нервной системы, то есть из-за движения в сторону чрезмерно повышенной чувствительности, служащей основным импульсом, причиной их чуткости ко всякого рода духовным вещам, в истинном свете своём разлагающим юные неокрепшие души, что так и не смогли перерасти в боевой дух, запершись в шкуре брахмана, этого пустого и бессмысленнейшего явления во вселенной, спектакль которых продолжают разыгрывать эти самые гении, связанные с внутренним апокалипсисом доисторических эпох и в современном обличии (в каком бы несовременном свете они не виделись) представляющие какую-то неуёмную тёмную энергию, неведомую тем писателям-конкистадорам, которым была незнакома радость самоуничтожения, погребение своего духа заживо из-за болезненной разобщённости с миром, переросшей в настоящую патологию… Повторяю: древним были неведомы прелести христианской эпилепсии, конвульсии грехопадения, расторжение контракта с бытиём… Зараза рефлексии у них случалась ещё реже, чем насморк (если вообще имела место). «Жизнь как ничто» воспринималась ими как симптом того, что тело, изрыгающее подобные фразочки, уже отжило своё, что его надо казнить, если оно само не обречёт себя на самоубийство, почётнейшее явление в прошлом (с воинской позиции) — тот случай, когда больше не оставалось сил для другой жизни, кроме как для отравленной, к бытию сохранялась величайшее почтение – оно не мыслилось как сугубо злое (как стало позже это делать христианство), и миг искренней благодарности за отпущенные часы жизни, невинной и лёгкой, весёлой как девица и пьянящей как вино, сопровождали уста того, кто разделывался с собой, дабы не дать заразе отжившего перескочить на своих собратьев. И в том была высочайшая справедливость. Органичность государства, народов налицо. Таким великодушным, оставившим за жизнью одно доброе (и даже признав страшнейшие её мгновения необходимыми) и презревшим все свои привязанности (вследствие известного истощения) личностям воздавали различные почести, хвалу, поскольку то был инстинкт благодарности, чуявший, что жизнь продолжает бить ключом, несмотря на намёки приближающегося вырождения, что народы Древнего Рима (а всё вышеописанное относится именно к нему) ещё не впали в регресс, начавшийся с приходом и дальнейшим господством христианства; что тёмные гении, эти иудейские жрецы, появившейся после популяризации Библии, ещё не набрали силу и не могли вот так легко деморализовывать, убивая в человеке живую волю, как это делают его нынешние представители в лице Леопарди, Шопенгауэра, Чорана и прочих ненавистников жизни, и в том было их величайшее благо! То было благо, отражавшее их здоровые инстинкты, тогда как нам, измученным современникам, приходится добиваться хотя бы капли их милости, вытравливая из себя всё болезнетворное, копившееся веками после воцарения на земле «царства божьего» в лице Христа, этого бледного живого трупа, ценой таких изнурительных усилий! Нельзя в связи с этим не вспомнить притчу Юнга из «Красной книги» про великана, шедшего с востока, этой долины силы, в поисках солнца, и которого сразило знание усталого западного человека, встретившегося ему на пути! Сила отступает перед знанием – вот она, ахиллесова пята! Место, куда метко жалит лукавая, злостная и мерзкая змея, принявшая вскоре целую мировую религию, христианство, пробудившее кровотечение первобытного хаоса, коллапс сознания, уничтожающего жизнь, жизнь как таковую! И никакой тревоги – все перенимают желчь отвращения, с изощрённостью тренируясь в упражнении отрицания! Неужели это и вправду ты, Господь? Тогда не помешало бы схватить молоток, и разбить твою высунувшуюся невесть откуда черепушку вдребезги! Но какой нужен для этого молот, коли ты осел в столь многих прокисших мозгах? Справился ли с этой серьёзнейшей из всех мыслимых задач посланник Диониса, Ницше? Боюсь, для подобной заразы недостаточно одних философских обоснований, к тому же внутренне неприемлемых упадочными людьми – для этого нужно какое-то широкомасштабное событие, преображение, которое случилось бы под воздействием того, кто мог бы толковать ещё более красноречиво, чем этот выродок Иисус, коли люди любят слушать, а не пытаться понять что к чему во всей этой вселенской неразберихе! Вам нужно ещё одно указание зла, идущего от христианства и подхваченного многими людьми благородного сорта, но превратившихся под влиянием этой непомерной лжи в дурных? Тогда я приведу отрывок из Сведенборга, единственный, что мне показался достойным из всего написанного этим великим человеком, который увы! – также не избежал участи бреда по части небес и преисподней: «Мне дано было на опыте узнать, каково коварство так называемых гениев: они действуют и влияют не на мысли, а на чувства, они замечают и чуют их, как собака чует зверя в лесу. Как только они замечают добрые чувства, они тотчас обращают их в дурные, направляя и склоняя их чудным образом посредством удовольствий самого человека; и так тайно, и с таким лукавым искусством, что он ничего об этом не знает, потому что они с таким же искусством устраняют в человеке всякую мысль об их вмешательстве — без этой предосторожности он заметил бы их действие. Место их пребывания в человеке — затылок. Эти гении, будучи в мире, принадлежали к числу тех людей, которые обманом завладевали умами других, направляя их и убеждая посредством удовольствий их чувств и страстей»…«Однако Господь отстраняет этих гениев от того человека, на преобразование которого есть надежда, ибо они таковы, что не только могут уничтожить совесть, но даже возбудить в человеке то наследственное его зло, которое иначе оставалось бы сокрытым. Поэтому, чтоб человек не вовлекался в такое зло, Господом предусмотрено, чтоб этот ад был совершенно замкнут, а когда какой-нибудь человек, который по нраву своему есть такой гений, приходит после смерти своей в ту жизнь, он тотчас же ввергается в этот ад. Эти гении, когда они рассматриваются по обманам и ухищрениям своим, кажутся змеями» («О небесах, о мире духов и об аде, аф. 579″). Здесь автор выражает открытое пожелание свергнуть сей особый сорт людей в ад, пользуясь всё теми же христианскими методами, который Ницше отнёс к средствам обессиленных. И нечего удивляться даже бесплодию великих! Христианство способно высасывать все соки, все нектары жизни – о, как мало мы об этом знаем и даже не догадываемся об опасности любого похода за пределы сфер, доступных нашему познанию: прогулки за пределы бытия никогда не оканчивались ничем иным, кроме как шизофренией. И ладно если бы это было настоящее безумие, но нет! – эпилепсия головокружений, уход почвы из под ног, клевета на мир – всё это имеет место в жизни, всё более и более обесценивающейся и мельчающей у нас на глазах. Но почему это никого не заботит? С каких это пор нигилизм стал нормой? Когда вошёл в моду стиль ходячего трупа? Мне крайне горько это сознавать ещё в связи с тем, что я и сам ранее был тот ещё decadent и излучал из себя ароматы распада, мечтая окружить им как можно большее количество людей… Оставим же глупости в прошлом – там, где им и подобает место! Приведем наши мозги в боевую готовность, и вступим в яростный бой с врагами в себе! Возможно, очень многое предстоит сделать тому, кто отныне чувствует одну лишь бесконечную благодарность жизни и желает во что бы то ни стало растоптать то тёмное начало, что, постепенно развиваясь, окутывало его владельца тенями, а в скором времени вызвало физиологический сбой, повергнув того в главную болезнь – nihilism… Не будет в таком случае лучшим решением посмеяться над собой? Ведь мы тогда ещё не обрели себя, не стали твёрдыми, оказавшись всего лишь наивными глупцами, препоручившими всю ответственность за введение жёсткой дисциплины в свой режим этим гениальным полуидиотам-полусвятым экзистенциалистам, тогда как должны были искать подлинных воинов, постоянно помня, что лучший их пример нам дали Древний Рим и Испания времён конкистадоров. Не будем обвинять в этом наши инстинкты – они тут не причём. Вместо этого засунем наш разум с его умствованиями куда подальше, чтобы уступить место чему-то более древнему, чему неведомы никакие сомнения и что давно уснуло в нас, но при возможности ждёт часа своего пробуждения, дабы превратить всю жизнь в одну замечательную симфонию, послушай мы их зов, со временем становящемся всё более глухим, потому как мы разучились его слышать – дадим выход нашим глубинным инстинктам, не знающих ничего другого, кроме бытия!

***

«Откровения» бессонницы, какими бы истинными они ни казались, являются лишь симптомами бдящего, не более того.

***

Неизбежное приспособленчество к изменчивым условиям. В связи с этим — перестраивание своей природы, которая быть может предназначалась для нечто большего, чем на одни проклятия. Этого не удалось избежать даже Чорану. Я так и вижу его тем традиционалистом-метафизиком, что описан у Генона — кропотливо потеющего над скрытыми механизмами мироздания. Разве возможно углубиться в метафизику когда тебя одолевает всё «человеческое, слишком человеческое»? В этом я вижу главный корень проблемы почему подлинные знания перетекают в чисто экзистенциальную плоскость недовольства. Удалиться от мира, запереться где-нибудь в глуши с одними книгами, для природной составляющей прихватив с собой женщину — вот тогда и будет возможным божественной знание, не испачканное мерзотным человеком!

Если рассматривать работу с метафизической позиции (как и подобает подлинному традиционалисту), то это не столько кандалы, сколько средство отдохновения от Абсолюта, с которым ежесекундно контактирует бездельник, и таким образом исчерпывает все источники Возвышенного, сводя их всё к той же неодолимой скуке. То же самое по сути сделал и Чоран, когда его метафизика вышла «слишком человеческой» ввиду того, что он не следовал сакральному принципу работы (я списываю это на его простонародную румынскую кровь). Вся грязь должна уходить в повседневность, в подлинном же творчестве не должно быть и следа «человеческого».

Вот что я называю грамотным подходом: работа необходима, чтобы на время порывать с Абсолютом, дабы тот мог набрать ещё большие силы и масштаб. Повседневность нужна лишь в той мере, в какой необходимо сливать туда внутреннюю грязь и, таким образом, быть чистым перед лицом метафизики.

***

Внезапное желание мести — это что-то вроде открытия в себе наследственного зла. Добряк на неё уж точно не пойдёт: максимум — слегка позлиться, затем — остынет. Бывает правда её худшая разновидность, когда в течении продолжительного времени из-за запоздалой реакции испытываешь сильную ненависть к определённой персоне, при этом не зная как ей в сущности мстить, и поэтому просто захлёбываешься в этом чувстве, отравляя им всё своё существование. При этом ничего не можешь с собой поделать. Ницше особенно упорно советовал избегать подобных состояний.

***

Я уж не помню кому принадлежит это высказывание: «Когда долго вертишься среди людей — невольно становишься такой же сволочью как они». Горько, что аристократии больше не существует! Только при демократическом режиме приходится смешиваться с низами во всём, даже в том, что касается мировоззрений! Ведь только в условиях тошнотворных капиталистических свобод они могут громогласно трубить о своих рабских ценностях. В случае же с социалистическим государством – здесь ровным счётом зависит от того, персона из какого сословия придёт к власти. Нельзя, исходя из господства четвертого сословия при советском коммунизме, выносить суждение о коммунизме вообще.

***

Против потустороннего: выдуманные миры немыслимы без этого. Круг замыкается.

***

Человек только тогда поймёт себя, когда постигнет отчего тот не возжелал Ничто. Никакой причины — ответ ему явится чисто интуитивно.

***

Великий урок, который можно вынести у Ницше — человек в основном желает собственного исчезновения из-за влияния других людей. Или, говоря его языком: «Когда их воля к власти побеждает твою волю». Особенно полезно об этом вспоминать при остро суицидальных настроях — не представляю как бы я их пережил без этой вот спасительной мысли.

***

Тот, кто разбирается в логике утопий, прекрасно понимает, что хороши они лишь в воображении, а не на деле. Чем стали бы занимать себя христиане, свершись второй приход? И де Саду случалось скучать в своих замках, когда буйные оргии съедали его без конца…

***

Любовь к далёкому, к чему-то несбыточному, к крайнему, пустоте, служащей опорой для очередной дозы головокружения… Иногда это единственный способ существовать, но бывает и так, что и источники к тёмному пресекаются, и, не имея желаний тянутся к свету, барахтаешься в какой-то злосчастной серой середине. Интенсивность страданий – если бы только страдальцы знали как она жизненно необходима для тех, кто утратил взращенное в себе тёмное начало.

***

В «Очерках о метафизике» ход мыслей Генона ведёт к тому, что посвящённый (он же — рождённый, не забывший кто он и откуда пришёл) смотрит сверху вниз, со снисхождением на того, кто его породил, поскольку знает, что никогда не рождался. Он словно так и говорит: «Мы — существа, умеющие обретать форму, независимо от скотского акта нас порождающих. Но мы всё же появляемся через это ущербное отверстие исключительно из своего великодушия, дабы дать иллюзию кой-какой значимости нашим родителям. Нужда в подобной иллюзии характерна лишь для тёмных времён».

***

Что меня всегда поражало у Чорана — это совершенно асексуальная атмосфера его творчества. Даже Шопенгауэр был более эротичной натурой, а про Вейнингера я вообще молчу.

***

Нет ничего более нелепого и смешного, когда, теряя былую беспристрастность под влиянием сильной влюблённости, обращаешься, дабы сохранить самоконтроль и холодный анализ сложившейся ситуации, к знатокам женщин, вроде де Сада, Кьеркегора и Достоевского!

***

Безумие Ницше… Какую смелость и какое отчаяние нужно иметь, чтобы прыгнуть прямиком в бездну! Вероятно, если бы Лу Саломе не отказала нашему дальновидному провидцу, всё было бы намного иначе.

***

В своих поздних письмах, также как в период коллапса сознания, Ницше безумствовал, как и полагается тому, кто довёл бытие до праздника, до пика дионисийской весёлости – когда пирует уже не человек, а сам бог, спустившийся с небес, дабы снести с человеческих масок любое уныние и всякий намёк отчаяние! Увы, человечество с его «слишком…» (известно каким) к этому не было готово, поскольку чересчур погрязло в похоронной атмосфере христианства. Техногенное же развитие цивилизации убивает всякую надежду на пиры, подобные тем, что устраивали древние в честь победоносных сражений или в дань богам. Тихие семейные праздники, не выдерживающие обилия вина и еретической околесицы в пьяном угаре – вот он, итог некогда бушевавшего человечества, бесившегося с широко хохочущим ртом, от радости одного лишь факта жизни…

***

В очереди в диспансере одна девица говорила в пустоту, вертя головой туда-сюда, будто сбрасывала налегавшие на неё мысли. Словно она боялась удерживать их в себе, и каждый раз их озвучивала. А у неё их был целый вагон, судя по тому, что она ни на секунду не замолкала! Как жаль, что я ни черта не разобрал из-за стоявшего там шума! А там как раз подоспела моя очередь, и я покинул эту особу, ступившую в хаос не то что одной ногой, а погрязшую в нём целиком.

***

Как-то мы гуляли с девушкой, и на улице к нам подошла исхудалая бледная женщина с отяжелевшими от бессонницы веками, словно измученная непомерными титаническими работами, которым конца и края нет, — попросила прикурить. Пока дымили, эта бедолага рассказывала про свою нелёгкую житуху с четырьмя детьми, а нам вообще посоветовала от них воздерживаться, мол куда лучше жить только для самих себя. Редкая искренность, ничего не скажешь… И куда более ценная в условиях тотальной лжи среди так называемых «честных мамаш».

***

м

Одно время, когда я чересчур увлекался Достоевским, иногда доходил до того, чтобы пытаться подражать его персонажам. Ничем хорошим это не обернулось. Вскоре за эти его магические фокусы, заставляющие поверить в эфемерность эпилептоидных пространств и реальность мира головокружения, я искренно возненавидел его, но обожать так и не перестал.Вообще двойственное отношение к такой неординарной личности, как Достоевский, вполне нормальное. Сложно вообразить как можно реагировать на этого гиганта мысли по-другому. Та же страсть ко всему болезненному, что и у Ницше… Они невероятно схожи меж собой — как будто один и тот же человек, поселившийся в разных телах.

***

К теории об электрической природе тел. Одна гигантская пустота, переполненная перенапряжением, в результате вылившемся в этот мир.

***

К V.V., собеседнику на порядок старше меня, трепетно относящегося к своей родине: «Судя по всему, у вас ещё сохранились корни с землёй, а вот поколение, начиная с моего, их стремительно теряет…»

***

Нет ни одной неинтеллигибельной хари, которая бы задала такой вопрос без присущего ей оттенка подобострастия и лже-таинственности в глазах: «А вы служили?»

***

Никто не знает на сколько тьма может покинуть плоть, некогда её носившую… «Обычный человек наиболее счастлив только тогда, когда по полной закабалён и, самое главное условие — для этого он должен идти на рабство добровольно. Если даже в выходные, эти двуногие животные, не знающие куда им девать свою энергию, зачинают драки — представить сложно, что начнётся, если им вдруг предоставят бессрочный отпуск. Я — человек, привыкший к скуке, и ни за что не соглашусь променять её ни на какую деятельность. И вообще любые вылазки из дома меня раздражают, и причиной этому служит в основном моя лень и отвращение к людям: среди всего этого сброда редко сыщешь достойного собеседника, а тратить время и силы на всяких посредственностей, да разного рода фанатиков не особенно-то хочется. Мой идеал ещё с подросткового возраста — предельное одиночество. Да, свет действительно невыносим. Нечто более позднее и враждебное по отношению к породившей его тьме — оттого ночью испытываешь куда большее оживление, чем днём. Такое чувство, что бытие было, образно выражаясь, выблювано из желудка небытия, потому и предстаёт в таком малопривлекательном свете. А кто не будет мучиться, барахтаясь в блевотине? И вот когда в этой рвоте окончательно задыхаешься, только тогда и обретаешь свободу. Воздух в любом случае спёрт, и это очевидно. Нужно искать какие-то более благовонные источники, чем этот мир. А какие — я не знаю».

***

И не есть ли слёзы святости показателем нашей любви к миру?.. «Любить работу — дело черни. У здравомыслящего она может вызвать одно только омерзение. Да и трудно было бы подражать кому-то в недеянии, если действительно не склонен к действию как таковому. Мне встречалось достаточно умных людей, работавших ночными сторожами, дворниками и просто сделавшими себе инвалидность, хотя по общению они были полностью адекватны, даже менее безумны в сравнении с любым так называемым «нормальным в обществе». Есть такие, которые утверждают, что для того, чтобы стать счастливым, не надо ничего додумывать — мол де за вас это сделало уже государство, телевидение и СМИ, выдвинув основополагающие ценности в виде работы и семьи. Мало кто понимает, что, рождая ребёнка при капиталистической системе, тем самым поставляешь государству ещё одного раба. Это только внешний аспект. Я уж не говорю про социальное рабство, как правило, не осознаваемое теми, кто все свои силы бросает на то, чтобы увековечить свой род. Смешно и страшно становится при виде напыщенного родителя, возомнившем себя невесть кем. Как там у Чорана: «Чтобы последней букашке было дозволено давать жизнь — это ли не верх безнравственности?». Ладно если бы это был род благородной аристократической семьи, без всяких стеснений и лицемерия презирающих окружающих, кто значительно ниже их в духовном ранге. Так нет же, человека учат «любви к ближнему», что ещё раз подтверждает тот факт, что христианство явилось исторически необходимым и универсальным приспособлением к окружающей среде царящего всюду произвола, мол де боженька поощряет любые зверства, да и рай уготован только самым праведным и смиренным. Неплохая уловка, а? А вот ещё один крючок экзистенциализма — радикальный систематический пессимизм, толкающий, вследствие чрезмерного одиночества и отвращения к своему «я», к забытью, которое можно найти, например, в коллективном бессознательном. У меня это проявилось в том, что после довольно затянувшихся безделья и апатии одной корпоративной компании различными уловками (наш главный менеджер каждое утро проводил философские дискурсы, затрагивая даже Шопенгауэра!) удалось затянуть меня на долгие месяцы в свои цепкие лапы, и чуть было не сделать пленником «успеха» (когда с роду не видел денег, и тебе вдруг ни с того ни с сего на руки падает довольно крупная сумма, да ещё если это сопровождается неуёмной лестью со стороны директора — тут любой может стать фанатом бизнеса). Очень тяжело (морально и психологически) было расставаться с ними — здесь следует отдать дань моему шаткому с детства здоровью, к счастью спасшему меня от ещё одной бездны, в которой личное время (не самым ли богатым будет тот, кто наиболее свободно им располагает?), как таковое отсутствует, — от бездны денег».

***

Смерть — действительно пугающая мысль, особенно когда проводишь все свои дни в праздности и крепком сне, делаешь что хочешь, свободный от всяких обязательств перед кем бы то ни было. В остальном, она конечно желательна.

***

Бессонница интересна на начальной стадии, когда в тебе ещё полно энергии и бреда. Помню, будучи студентом я нереально кайфовал от того, что мне удавалось не спать по 4-5 суток. Сейчас же не смыкать глаза хотя бы одни сутки — для меня такая катастрофа, по сравнению с которой любая другая воспринимается как детская забава.

***

Ненависть исключает возможность чистой любви, скорее она — её извращённый вариант, идеально подходящий для душевных мазохистов.

***

Прогулка по «экзотичным» местам была довольно занимательной. В Водоканале одна забавная бабуля стала вести революционные демагогии, выкрикиваю как мантру всё один и тот же лозунг: «В России никто никогда не жил, не живёт и жить не будет!» (по её уверению, это было послание одного из политиканов, которое он озвучил согражданам, вместо того чтобы кинуть эту петицию с громадным количеством голосов Путину на стол), из-за чего её оттуда чуть не вывели (а в прошлый раз там была великолепная драка). Ещё в одном неизбежном абонентском отделе другая бабуля жалела молодёжь, мол де чиновники сдирают всё до нитки и отправляют запросы в Москву, мол у нас тут, в Иркутске, все живут безбедно, так что переживать за благосостояние местных сограждан нечего! Пара может спокойно накопить себе на хату (ага, как тут накопишь, если она получает – всего ничего, а он – и того меньше, при этом — оба живут на съёмной). В очередях были ещё инвалиды. Один так прямо раздевал глазами юную администраторшу в юбке — я уж думал бедолага захлебнётся слюнями. Эти и множество других безрадостных картин к тому же ещё сопровождались моей почти трёхдневной бессонницей. Хаос в надбавке — после такого и недолго стать буддистом.

***

Жизнелюбие подпорченных: самая затаённая часть нашего существа всегда приковывает к этому миру. Тут есть страсть ко всему разлагающемуся, вымирающему и деградирующему, а также: в моменты готовности разделаться с собой — обращение к своим первоклеткам, которые отвечают воззвавшему экстазами химии, защищённой от всех токсинов, так легко пробирающихся в разум, и устраивающих там настоящий саботаж.

***

Культ семьи и связанных с ней ценностей — один из показателей вырождения, особенно когда его делают правилом универсальным, не считаясь с индивидуальностью того или иного человека, поскольку для общества (как и для государства) единственный приемлемый и идеальный тип — посредственный раб со стандартным набором желаний: карьера, обеспечение семьи, покупка дома, автомобиля и всяческого ненужного хлама, делающую его агонию изящной. Ни разу не было такого, чтобы при выходе в общество не вызывало ужас стирание качественных различий между людьми. Все как одна безликая масса, целиком зацикленные на низменных и материальных интересах. Ницше больше всего презирал как раз такой человеческий тип.

***

Страдать из-за тяги к противоположному полу? Это нечто неслыханное. Вот если противостоять собственным влечениям — тогда набор душевных терзаний не заставит себя долго ждать, как и при любом несоответствии желаемого и действительного. Потому, чтобы и вовсе не страдать, буддисты стремятся свести все желания к минимуму. Religion impotent.

***

Я точно из этого времени. К любому, что относится к девятнадцатому веку, просто не умею быть равнодушным. То же самое с 17-18 веком, особенно — дореволюционная Франция. Как бы хотелось там очутиться!

***

Традиционализм привязал меня к себе намертво с тех пор, как спас от многолетней экзистенциальной пропасти, хоть я этого и не просил. К нему и его представителям у меня исключительное почтение, которым я не особо кичусь во всех остальных случаях.

***

Поддержание социальности в статусе врожденного качества есть ещё одна уловка, используемая государством.

***

Нелегко, по правде говоря, выдерживать «ницшеанское напряжение». 11 страниц за день в таком стиле позволяют прочувствовать головокружение, исходящее из такого рода творчества — а значит, и задуматься над всей опасностью учения, кроющегося у этого далеко не невинного философа. Иногда мне кажется уже смешным обращаться к экзистенциализму как способу самовыражения (ведь преодолеть-то его по сути не составляет никакого труда).

***

Акт индивидуации – различные истины, пропущенные через фильтр безумия, что встроен в того или иного человека. Многие мудрецы настаивают на его уничтожении – не самого человека, конечно, нет. А на этой его «индивидуальности», так раздражающей тех, кто воплотил в себе чётко определённый тип (воин, аскет etc).

***

«Сознание, заключенное в теле, по определению ограничено» (S.K.). Вот эта то ограниченность и печалит. Всегда хотелось дойти до предела понимания, встать так сказать вровень с первоклеткой, содержащей в себе память всех поколений и в то же время шагнуть дальше неё и посмотреть, что там было на заре мира, а что — до него самого. Теория абсолютного небытия как-то сама собой отпадает, либо же оно просто не выдержало в себе внутреннего напряжения, и вылилось в бытие. А что происходило в эпицентре такого нарпяжения и чем он был вызван? Это уже вопрос чистого мистицизма.

***

Ницше строчил всегда и везде, где его только озаряло, где бы он ни находился, а, когда под рукой не было никакой бумаги, писал прямо на салфетках. Вот это, понимаю, приверженность слову!

***

Ротации Достоевского за высокую мораль и рекомендация им бога, как универсального лекарства от всех болезней, показные — это можно наглядно видеть из того, как он бледно описывает своих кротких верующих (возводимых им в идеал) в лице Алёши, Сони и прочих, и его невероятное оживление на разные красочные эпитеты при описании самых простых действий его злодеев (каждый, даже самый ничтожный шаг Свидригайлова, каждая подмеченная при этом деталь, которую мог увидеть только тонкий знаток человеческих душ). К тому же, после периода поклонения небезызвестной социалистической группке, закончившимся заточением, Ф.М. вскорости пришлось как-то восстанавливать свой былой авторитет перед лицом государства и народа. Но незатуманенный взор ясно увидит, что этот визионер явно отдавал предпочтение прогрессивному ницшеанству. В принципе, Достоевский мог бы сказать о себе то же самое, что и Ницше: «Меня поймут лишь немногие».

***

Достоевский в своё время ставил такой вопрос: «Должен ли человек в силу крайней нужды и нищеты идти на преступление?». И пришёл к тому, что — нет, если тот обладает хотя бы задатками нравственности. С традиционной точки зрения на это могут пойти лишь третье и четвёртое сословие (торгаши и рабочие соответственно), лишённые всякой высшей морали, которая не позволила бы ни воину, ни аскету решиться на такой шаг – не из страха, а как раз за счёт более высокого уровня реальности, содержащемся в последних типах. И реальность эта в них гласит, что после смерти не будет для них небытия, и что пространство пустоты уготовано лишь непосвящённым, да разного рода профанам, прикрывающихся философией как последней инстанцией мудрости. Как может не тошнить от подобных нескромных притязаний философии на Абсолют, на высшее знание, какое доступное человеку? В этом определённо есть что-то от жидо-массонского заговора.

***

Достаточно тёплым летом несколько ночей подряд побродить по тёмным городским кварталам — вот тогда и развеется весь миф о безопасности. В городе произошёл один интересный случай: случайного встречного мужика подхватил фургон с вояками, угрожая приписать ему соучастие в преступлении, если он не выступит в качестве свидетеля, и не ткнёт пальцем в соответствующих персон. Самое смешное, что этот олух даже не знал своих прав, потому и повёлся. В результате его каким-то неведомым образом нашли друзья задержанного, и отделали по полной. Ни в новостях, ни в газетах этот случай не афишировался, информация с третьих рук.

То, что человек ведётся на всю эту галиматью со свободой — целиком и полностью его вина. Не зря же для укрепления его уверенности в том, что он не так-то плохо и живёт, в новостях крутят один криминал и вообще показывают ему по телевизору только самое негативное и мерзкое, что могло бы произойти и с ним, если б государство в своё время не позаботилось о том, чтобы у этого животного не возникало ни голода, ни бунтарских поползновений, ни экзистенциальных измерений (брак разве не этой цели служит?). И для этой цели оно усыпило его как личность, предоставив тому самому выбивать себе путь, соответствующий его материальным запросам, параллельно лишая того права сетовать на более светлое будущее, поскольку оно теперь целиком и полностью зависит от его воли и желаний, которые благодаря мировой десакрализации стали вовсе и не его.

***

И всё же безопасность сограждан, обеспечиваемая с помощью полиции, охраны и военных сил — мнимая. Поддержание государством буржуазного комфорта её обитателей — показатель вырождения. Также как культ семьи и чрезмерная помешанность на гигиене. Если уж президент действительно хочет позаботиться о своём народе — пусть прививает им с рождения соответствующие качества, не связанные ни с вынужденным экономическим рабством, ни с государственным (обязательная служба). Не помешало бы и полное искоренение современного варианта системы образования, когда заместо самодостаточного человека (не только в финансовом вопросе), выходит какой-то мелкобуржуазный специалист, зацикленный лишь на своих мелких желаниях и никак не связанный с организмом целого.

***

Не сопротивляется ли Россия натиску западно-американских сил приличия ради? К примеру, вся эта принудиловка с армией не особо-то вдохновляет на патриотизм. У той же Америки основные войска составляют наёмники, которые получают очень нехилые денежные выплаты, поскольку страна не скупится на военные ресурсы, несмотря на то, что кризис процветает там вовсю. Конечно, чтобы нашему президенту уладить острые финансовые вопросы и чиновничий беспредел, нужно менять курс в сторону сплоченности нации, а для этого уже необходимо менять мышление российского народа, который в целом пока ещё не так далеко ушёл от обезьяны. И если многие полагают так: «Если вспомнить ситуацию в России еще года 2 назад, когда постоянные митинги оппозиции были в порядке вещей и постоянные политические процессы над осуждёнными, которые просто были выбраны случайно карательными органами для показательных процессов, то сейчас, после аннексии Крыма рейтинг нашего президента взлетел до небес и ситуация достаточно сильно изменилась, сейчас и оппозицию почти не слышно, людей больше занимают проблемы на валютном рынке, рост безработицы и прочие радости военного положения страны, и в тоже время, многие понимают, что это своего рода цена за высокий уровень патриотизма в стране, хоть по большей части он и не оправдан. Насчет смены мышления, наверное, этого будет мало, но всё немного сдвинулось с мертвой точки. Для большинства псевдо-патриотов этого вполне достаточно», то следовало бы им напомнить, что рейтинг во многом нарисован. Не знаю как в других регионах, а в Питере — масса недовольных анексией, и с каждым днем их становится всё больше.

***

«Политика и всё, что с ней связано – это бесконечная грязь и непрекрашаюшиеся псевдоинтеллектуальные споры» — как верно кто-то подметил сущность пустопорожней болтовни, замешанной на государственных формах правления!

***

Россия уже вся целиком стала западной, и всё это — из-за прижившейся в ней экономики перепроизводства. Китай — мощный союзник, Америка его реально боится. В любом случае, если и нагрянет третья мировая, ядерного оружия в ней не будет, и можно будет воочию узреть нового мирового правителя. Мусульмане, арабы и азиаты пока остаются единственными неугомонными варварами, возможно, призванными обновить историю путём принудительного подчинения себе других народов. Те народы, что выдохлись из-за долгих войн в своём прошлом (тем самым согласившись иметь свою историю), будет не сложно завоевать. В случае же с Америкой речь тут только о превосходстве её военной мощи, но ведь это не решающий фактор в войне — во Второй Мировой у немцев были как тактическая выгода, так и преимущество в средствах, и всё же…

***

И к экстазам не надо быть столь наивным, чтобы дать им целиком себя захватить, что неминуемо оборачивается ощущением, что часть твоей жизни куда-то ушла, что ты её опрометчиво проморгал.

***

Раньше разрушение и всё, что с ним связано, привлекало меня именно по причине его запрета столь ненавистным мне христианством. Но вот пришёл Эвола, родственная душа, и выдал контратаку куда более тонкую, чем те же выпадки Ницше против декаденства. В отличие от последнего, первый оказался куда менее гениальным (если связывать эту редкую черту с безумием), но зато куда более убедительным и серьёзным в нападках не на сам мир вообще, а только — на современность. Хотя и у этого итальянского конкистадора есть отдельные главки на темы экзистенциального характера, небезынтересные для любителя эссеистики и фрагментарного жанра.

***

Когда центр размышлений смещается из метафизики на выявление наиболее подходящих социальных условий, пиши — пропало своему демону-вдохновителю. Год назад, например, мне бы и в голову не пришло выдать такую фразу: «И отныне ты станешь рассматривать свои прогулки по безднам как самое скучное, что было в твоей жизни».

***

Всё бы хорошо, если б для писателя не существовало одного самого главного, вечно преследующего его искушения, а именно — соблазна порвать с тёмными силами, которые только и помогают ему реализовываться как писателю. Ведь расплатой за реализуемый «гений» служит известный красный предмет, утекающий после неизвестно куда… Однако, дьявол всё же не заставляет насильно ему служить — сделку можно разорвать в любой удобный для тебя момент. Вот только в дальнейшем будет неотступно преследовать навязчивая мысль, что ты так и не исчерпал все запасы своего бреда, который стал тебе некогда доступен опять же по милости его величества сатаны… Для того, чтобы разрешить подобный казус, следует перенять на себя неземную форму, признать себя существом более высокого порядка и всего лишь проявляющего себя в миру, который несерьёзен для тебя до слёз…

***

Есть, по крайне мере, некая серьёзность в описании всех прелестей ломки у заядлых героинщиков. А вот как смотреть на исследователя незыблемого, на заигрывающего с пустотой? В наркотике, какого бы рода он ни был (да хоть тот же разврат), есть какая-то вещественность, ощущаемая на вполне реальном уровне – физическом. Тогда что с мистикой ощущений, таких же абстрактных и ничтожных, как само бытие мистика, урвавшего самый жалкий кусок мироздания, забившегося со страха в безмолвные стены, которые вскорости прикончат его, если он не успеет сделать это сам? Брахманы, монахи, саньясины, аскеты, отшельники, да разного рода апологеты небытия – ни от кого меня так сильно не тошнит, как от вас! Никто так не расстраивает мой желудок, как ваши чревовещательные исхудалые скелеты, находящиеся на каком-то миллиметре от смерти…

***

Довольно трудно совмещать в себе невероятное легкомыслие ко всему (Франция времён салонов), которое не признаёт ничего святого, с Традиционализмом, относящемуся ко всему с крайней серьёзностью, сакрализующем что ни попадя, освящающем любую букашку своим псевдодуховным светом. Действительно, лучше смеяться над происходящим, чем его оплакивать. Течение Генона, Эволы именно тем и отталкивает, что у них не сыскать и следа сарказма или иронии. Как будто мир сдерживал их тяжёлыми незримыми оковами — оттого у них такое трепетное отношение к войне и неугомонная тяга к государственным переворотам. Тот, кто возвысился над миром благодаря неисчерпаемым запасам своего юмора, понимает всю смехотворность механизма любой войны — взрослые забавы, и не более того. Даже героинщик, находящийся в постоянном поиске дозы и то выглядит повзрослее всех этих смердящих апологетов войны и «рыцарства». «Вонючий традиционализм» — как же верно окликала его одна моя знакомая, и всё потому, что он — всё та же утопия, только для более утончённых умов, следовательно, более опасная…

***

Собственно, я вот почему ратую за сознательное (именно сознательное) воздержание и рассматриваю импотенцию как наилучший вариант для душевного здоровья, а секс — как зло в чистом виде. Когда по своей ли воле или чисто любопытства ради вы начинаете вести активную половую жизнь, то постепенно делаетесь рабом полового акта. Весь фокус в том, что чем дольше и интенсивнее у вас продолжается этот праздник плоти, тем сильнее вы ощутите его последствия, когда этот праздник закончится. По истечении некоторого времени вы отметите у себя такие симптомы, как: жизнь вне секса становится бессмысленной и беспощадной, абсолютно любая прошлая радость уже не будет приносить никакого удовольствия, еда станет пресной на вкус, сны будут только изматывать, общение даже с самыми близкими людьми превратится в чистую формальность, равносильную пытке. Вас не спасут даже наркотики, хоть и ненадолго подарят вам иллюзию более возвышенного счастья. Но мы то с вами знаем, что это не так.

Немудрено, что такой вот человек, растерявшие все свои экстазы, сначала впадёт в затяжную депрессию, затем — в апатию, а вскоре и вовсе покончит с собой, ибо не выдержит разрыва с допингом, придававшем ему вкус к жизни. Он окажется более удачным, если сопьётся или превратится в озлобленного на весь мир скептика. Поэтому, более мудрые мужчины воздерживаются до вступления в брак, дабы в дальнейшем, женившись по любви, они были полностью уверены в том, что с этой интимной сферой у них не будет никаких проблем.

Все вы, кто завидует «Дон-Жуанам», вы считаете, что они счастливее вас только потому, что у них богаче сексуальный опыт? Нет, нет и ещё раз нет!

***

Вы мечтаете умереть от СПИДа, погибая в медленном огне сладострастия, слишком ароматном, чтобы заставить вас воздержаться от его прельщающего разрушения, остро ощущаемого как моменты наслаждений, исходящих из самого логова Танатоса? Тогда вы слишком полюбили этот мир, взяв от него только самое яркое, красочное и насыщающее — всеми обожаемую грязь спаривания… За великим порождающем Эросом скрыт злостный убийца, и отдать себя всего целиком в его лапы – значит согласиться жить, согласиться исчезнуть (словно тебя и никогда не было), это значит – заложить собственную историю, которая, больше не имея ничего от грандиозных событий и негасимого здоровья древних, в силу своей более божественной природы не так помешанных на сексе, как мы, современники, не может быть иной, кроме как историей оргазмов…

Связь с древними

Изначально – дрыхнущий спинной мозг, преисполненный различным бредом и галлюцинациями круглые сутки напролёт («Оккультная физиология» Р.Штайнера). Как он питался – остаётся загадкой, вероятно, по большей части он был аэробным организмом (результат перенасыщения кислородом можно оценить и сейчас в так называемой «практике холотропного дыхания»). И как он сосуществовал среди других организмов – не меньшая тайна. Может быть, необычный ход эволюции для защиты своего «гения» убрал агрессивный режим, провоцирующий хищных животных и растений на атаку. От насекомых был сделан какой-нибудь панцирь…

***

Сонм стихий, вызывающих у организма, имеющего хотя бы предрасположенность к сложности, перенасыщение образами; деятельность в ином пространстве, похожем на сон, затем – обрывы сознания (тогда ещё — в зачаточной форме), как и при обычном засыпании — для скопления сил для возобновления виртуальной деятельности (хотя слово «виртуальность» здесь не совсем подходит).

***

То, что виртуальность имеет большое значение, можно видеть из того, как благородно на нас воздействует всё, что не подвержено злосчастной печати сознания, другими словами, всё, что неявно, загадочно, непонятно нам (пусть даже внушает известный страх), всё то, что не поддаётся распознаванию – что стоит выше интеллекта, как бы по ту сторону знания – это и есть запредельное в реальном…

***

Нельзя полагать, что бессознательное и сознание – два противоположных полюса. Просто второе является продолжением первого, как бы его бледным откликом, появляющемся в результате неизбежного пресыщения тем или иным состоянием. Особенно, если речь идёт о «божественном» состоянии.

***

Но, что пресыщение вызывается неуёмной работой, требующей переход на другой уровень реальности в целях совпадения внутренней деятельности с внешней – должно быть понятным само собой. Поэтому автономный спинной мозг начал развиваться, строить организм согласно тем макрокосмическим процессам, совершавшихся в нём. Распознавание отдельных частей целого набрало силу намного позже, а пока – шла великая работа по конструкции тела, что стало бы носителем микрокосма (теологи назвали это измерение «душой»).

***

Предсказать даты подобной формы, что в прошлом имело человечество, представляется довольно трудным, поскольку это отходит к тем незапамятным временам, когда хаос только выкристаллизовывался, и несомненным остаётся то, что пик своего сияния он имел примерно к середине своего становления, когда уже была возможность и двигаться, и созерцать фракталы мироздания, его тончайшие структуры, неуловимые обычным человеческим глазом. Видеть ауры и бесконечные очертания цветов – было обычным явлением до появления письменности, появление которой ознаменовало собой невозможность подобного «ясновидения», и явилась потребность фиксировать иррациональное на бумаге.

***

Это «иррациональное», вопреки мнениям психоаналитиков школы Фрейда, не было чем-то таким тёмным, ужасающим, таящим в себе целую бездну, которую можно победить только его ясным осознанием. Зловещий оттенок оно приобрело начиная с эпохи христианства, что истолковало его навыворот и успело привить в гены, выработав таким образом дурную наследственность.

***

Наши инстинкты – всего лишь выработанная форма приспособления к внешним условиям, наше же затаённое жизнелюбие кроется не в них, а в неземной эйфории и блаженных экстазах, ничтожную часть которых можно прочувствовать, следуя зову плоти.

***

Развивающийся спинной мозг, преследующий цель возможного передвижения, без сомнения, ориентировался на животных. Поэтому выросли конечности, органы, скелет, и т.д. От растений у нас осталась «внутренняя жизнь».

***

Схватывание нужной информации для самоорганизации исходило не из разумного начала, а из нечто древнего, можно даже сказать — инстинктивного (если понимать включение инстинктов как некую неизбежность на определённом этапе становления, сама же инстинктивность – неуничтожима для земной формы, хоть немного отличной от бытия растений).

***

Инстинкты – они там, где мясо и вообще всё «мясное». Даже если эта мясная коробка возвышенного, дарующая мистические откровения и психоделические сны.

***

Итак, явившаяся возможность передвижения убила некоторый мистический хаос мироздания, точнее – неопределённость в неведомом пространстве, и дало шанс распознавать определённый мир, впоследствии названного «внешний», в то же время сохранив добытийственные корни (позволяющие рассматривать материю как блеклое отображение Абсолюта, и не более того). Таким образом, была сделана попытка создания золотой середины, и то время было воистину «золотым веком», каким его упоминают во многих исторических источниках.

***

Действие всегда требует определённых жертв, и в данном случае была сделана жертва разрывающей изнутри эйфории – слишком сильной, чтобы мозг мог её выдержать, тут же не взорвавшись. Отныне радостное ощущение Абсолюта стало провоцироваться на материю, а, поскольку связь с родным домом не была ещё утрачена окончательно, то и пребывание на земле не было столь плачевным, как во всех тех случаях, когда приходишь к единой экзистенциальной пустоте, не имеющей никакого отношения к источнику Возвышенного.

***

Но как Абсолют мог ниспасть на Землю – это всё тот же вопрос монотонности, неизменности, (пусть даже разнообразнейшей и богатой из всех возможных), неизбежно требующей перемен, приключений (каким бы райским изначально не было состояние). Или же – в целях игры: «Интересно, сумею ли я сохраниться, вопреки всем суровым материальным условиям, как отрицающих, так и низводящих меня до нуля?». Хотя «низведение до нуля» всех сверхъестественных измерений имеет место только в тёмные времена, когда теряется всякая нить, соединяющая с Божественным, а последняя иррациональность сводится к «психике», опять же – принадлежащей всему земному (яркий тому пример – чрезмерная зацикленность на Эросе и на всём, что с ним связано).

***

«Если бы духовность как-то явила себя в миру, она бы утратила свою главную сущность» (Вейнингер). И всё это юный гениальный австриец аргументирует, опираясь на символику и нестандартные явления, вроде телекинеза, острого ощущения дежавю в некоторые моменты, телегонию и т.п. Всё это имеет определённое значение, но мне, в отличие от автора, не хотелось бы приходить в конечном итоге всё к тому же Богу. Более того, Божественное имело место на планете (речь, конечно же, далеко не об Иисусе из Назарета), нисколько не отрицая свою сущность, поскольку это было не отображением Царства Божьего в миру (как считал Вейнингер), а — преобразованием чуждого пространства посредством нездешнего света.

***

Я не находил у Штайнера ничего более занимательней, чем его небольшой курс лекций, посвящённый теме «Оккультной физиологии». Оттуда я впервые вынес знание, какую на самом деле колоссальную роль играет спинной мозг, и сколь незначителен, в сравнении с ним, мозг головной. Как бы ни развивался последний, как бы ни пыжился добиться сверхрежима, эрудиции монстра и мнимой грандиозности «идеальной памяти» (на это могут вестись лишь те, кто возводит абстракцию в культ) — как всё это ничтожно в сравнении с теми способностями, которыми обладает его отец, растёкшийся по спине!

***

Вера в «прогресс» подразумевает, что научное мышление – более развитое, чем мышление древних, хотя речь здесь всё о том же упадке, которое упорно не желают признавать наши современники, в особенности – учёные. Что мир стал лишь руинами монументальной древности – это видно не сразу, и активные современные иллюзии ещё не позволяют понять того, насколько убогой является жизнь, лишённая всяких источников к Божественным Нектарам.

***

Хотя само чувство божественности, ощущение, что всё преисполнено небесами (свойственное древним) берёт истоки в несколько своеобразном питании мозга, как-то: бо’льшая выработка дофамина, серотонина, норадреналина, триптамина и эндорфиннов (первоначально — не зависящих от чувственных удовольствий). На более ранней стадии блокировались открытые NMDA-рецепторы (что вызывало более диссоциативные состояния, связанные скорее с хаосом, царившем до сотворения мира). Но само это питание не является автономным, а лишь – следствием прямого отношения к более высокому порядку, когда мир видится в первозданности, не тронутой ни цивилизацией, ни чем бы то ни было человеческим.

***

На первых порах появления человека была брахманская эпоха, когда люди пребывали в самом что ни на есть центре жизни. Все, так или иначе, были верховными существами, разве что – в различной степени в связи с природной иерархией, разделяющей существа на ранги. Но тогда не было такого понятия, как «ранг», поскольку всё было, повторяю, преисполнено высокой эйфории, не позволявшей людям прийти к логическому строгому мышлению, потому как они также находились в сердцевине подлинных знаний, и никакие сомнения не могли забраться в их головы, захваченные одной благодарностью и радостью служения. Не было тогда ещё и различения на «твоё» и «моё», поэтому всё было единым организмом и, может быть, коммунизм, под действием смутных воспоминаний, старается вернуться к такому некогда естественно царившему порядку, но уже путём насильственных вмешательств.

***

Люди были богами, и знали это. А планета – была их святой обителью. Еда, женщины, напитки – всё было для них божественным, а, как и подобает истинным богам, взаимодействовали они с материей не так часто (иная форма бытия предполагает известную отчуждённость от материальной формы). Отсюда аскет – как типичный представитель эпохи брахманов, не знавших того труда и насилия над собой, при помощи которых нам, современникам, удаётся следовать режиму изнуряющих диет. Поэтому аскетизм был нормой, а некоторые излишества в виде объеданий рассматривались в то время как отклонения.

Распознавания внешних вещей (с чего началось то, что в Ветхом Завете зовётся «грехопадением») не было опять же по причине особого мозгового питания. Иных факторов здесь не было и не могло быть. Подобная попытка соединить эволюционизм с метафизикой могла бы стать, пожалуй, небезынтересной для тех, кто не удовлетворяется как чистым дарвинизмом, так и чересчур неясными мистическими откровениями.

***

Царство, вытекающее из естественного порядка рангов; работа – не как кабала, а как одно из проявлений божественности (ныне забытый принцип, впавший в пошлое человеческое понятие о «долге»); смерть как возвращение домой, при этом не исключающая возможности вскоре вновь воплотиться в миру (сложно представить, чтобы при таких представлениях оплакивали кого-либо из «умерших»); соединение полов, как и подобает богам: размеренно, плавно и нежно, безо всяких конвульсий, любовь на самом пике напряжения и оргазма, у мужчин уходящего вовнутрь, так что те отказывались разряжаться куда-то вовне (эта форма секса, которым умели заниматься древние, осталась в наследии тантрического учения). Ещё не было того тоталитаризма в духовности, которое позже устами Будды, ведических текстов и Шопенгауэра станет провозглашать, что механизм перерождения, вследствие океана боли, сопровождающего любое воплощение в человека, нужно будет преодолевать ценой непомерных усилий, убивая в себе любые желания. Основы философии, признающей этот мир невинным, и не знающей раздвоенности, вытекающей из познания добра и зла, можно найти в остатках индийской философии и у Ницше, само же отношение к миру, в частности, отношения как великого утверждения, нам дают дохристианские цивилизации, особенно – древняя Imperium Romanum.

***

Так как же однажды случился процесс разъединения индивидов? Что за дьявол нашептал на ухо человеку, что обособленность – куда более приятная вещь, чем пребывание в раю без нахождения своего «я», без «знания себя»? Чтобы подобное могло произойти, тут изначально должен был иметь место надлом, вызванный, к примеру, такими чувствами, как гордость, самовозвеличение и стремление к власти через всё большее осознание себя в миру (что знаменует собой одиночество, и вызванные отсюда беды, призванные с единственной целью погасить эту невесть как образовавшуюся пустоту). Зачатки сознания при всём старании можно и приглушить, но тогда бы не было истории, точнее – она бы сохранилась на уровне внутренней эволюции, ставшей скорее инволюцией, если рассматривать движение человечества как один из вариантов прихода к бездне, небытию.

***

На этом этапе начавшейся раздробленности был только единственный выход, дабы сохранить изначальную связь с Божественным, и не впасть в чисто человеческие реакции, вызванные одним общим для всех чувством выпадения из Рая (у одних проявляющегося более интенсивно, у других, за счёт спасительного механизма забывания, всё не так патологично), а именно: занятие воинского типа как главенствующего, возвышение войны в ранг метафизического опыта (среди высшей знати оставалось точно такое же холодное, безразличное отношение к смерти, какое характерно и для предшествовавшим им брахманам). Христианская эквилибристика здесь была использована лишь как повод к священным войнам, и сама религия была признана как вышестоящая над другими, а, следовательно, — как наиболее близкая к сакральному. Интересовали ли рыцарей Круглого Стола, Тамплиеров или Крестоносцев те на самом деле разлагающие дух христианские истины, что заложены в Новом Завете? Более верным было бы предположить, что они опирались именно на Ветхий Завет, на Бога, предстающего кровожадным и злым — и ни капли этого не скрывающего. И кто знает что могло бы вызвать такую надындивидуальную воинственность (при которой личная смерть не останавливает во имя чего-то трансцендентного), если б в своё время не явилась книга Бытия? Ведь неуклонно мужественные нравы Рима пали гораздо раньше массового распространения христианства. Хотя утверждать, что древние греки переживали симптом упадка, впав в шкуру зрителей, повсюду устроив атмосферу театральности, было бы весьма спорно. Ведь само мироздание в какой-то мере неотделимо от игры, и никто не давал никаких гарантий, что её выходки будут одной лишь детской забавой, что в них не будет и следа жестокости…

***

Из этого вытекает самая печальная истина из всех существующих: увы, принимая жизнь слишком поздно, на век твой падает тяжелейшее из проклятий, когда лучшим исходом для тебя будет не рождаться вовсе!

***

«Поздняя жизнь» отнюдь не связана с конкретной исторической эпохой: сознание, захватившее весь простор свободного воздуха, при котором уже задыхаешься, не имея никаких желаний, кроме смерти – присутствовало у отдельных представителей и в моменты подъёма страны (вспомнить ту же Грецию, Платона, отдельные пассажи у Гомера, Марка Аврелия, Эпиктета, Цицерона). Само ощущение нездешности, ощущаемое сугубо как негативное, свойственно лишь тем немногочисленным фигурам, которые не умеют прикрепляться ни к чему конкретно. Всё для них является недоступным, и сама планета до безобразия им чужда, хотя раньше, эти же личности могли быть и на земле богами в шкуре рабов, однако, от выпавшей на них доли, не ощущавшие того крайнего нигилизма, что с некоторых пор толкает лучших представителей человечества к самоубийству, либо же к алкогольному забвению или апатии, равносильной смерти…

***

Из такой вот внутренней отчуждённости, вызванной потерей Абсолюта, вытек экзистенциализм как заменитель источника Божественного, доходящего в своей крайности и наглости до того, что посмел утверждать, будто бы бессмысленность жизни и её ненужность были всегда, начиная с её зарождения… Отсюда и культ работы и всех тех мелких буржуазных ценностей, призванных подменить собой подлинное наслаждение бытиём и забыть все те ады, набрасывающихся как хищные звери на тех, кто по невежеству теряет всякую нить, соединяющую с мирозданием, и делающей с ним неразрывным целым. В случае если жизнь лишается всякого авторитета, когда небытие становится более желанной стезёй, а открытое наследственное зло заседает в просевших и захиревших мозгах, – следует винить только себя, и нет более омерзительного зрелища, когда принижают мир, видя в нём одни лишь отрицательные оттенки, в сущности, даже не зная всего его бесконечного многообразия! Ницше сказал бы здесь, что такого сорта люди, как и все недалёкие познающие, лишены исторического чутья, памяти о торжествующем празднике жизни: «Они забыли Диониса – вот мой приговор несчастному человечеству!».

Отвратный мёртвый

Смерть пугает, отвращает, взбешивает и принижает достоинство того, кто преисполнен чувством жизни; нигилистов она просто парализует, лишая всякой воли… Помню, ещё будучи студентом, она тайком прокралась в мой мозг, из-за чего я так и не смог доучиться… Хороший опыт, ничего не скажешь: единственный кусок какого-никакого будущего выброшен на помойку, желания и амбиции похоронены с такой методичностью, какой не может похвастать ни буддизм, ни иная философия отрицания… Одно дело – читать о смерти, не пропитываясь тот же час до основания её ядами. Совсем другое – быть в её постоянном предвкушении, рассматривать мир через призму освобождающей, но в то же время делающей навсегда несчастным вершительницей любых судеб… Нужно уже иметь известный надлом, чтобы однажды повернуться к ней передом, и вдохнуть её убийственные ароматы, под которыми ты задыхаешься в странном сладострастии. Что, кроме смерти, может стать единственным достойным наваждением, которое бы не отдавало ни пошлостью, ни легкомыслием? Презрение к последнему, а затем его переоценка в статус круга для утопающих, восполняет известный промах, что мы допускаем по отношению к нашему подлинному расположению к смерти, когда, в сущности, ещё не знаем самих себя. Фанатики-идиоты, нескромные претенденты на эпилепсию, позволяющие различным безднам дёргать нас как за нитки – при взгляде на это дело со стороны становится довольно смешно при воспоминании себя прошлого – смешно, и в то же время менять что-либо уже слишком поздно… И всё же, несмотря на все неисчислимые беды, что приносит одержимость смертью, я бы ни за что ни отказался ни от одного эпизода в прошлом, пусть даже он доставлял мне интенсивнейшие страдания! Да, смерть приносит известное обновление, когда перестаёт задерживаться в мыслях как единственная реальность: неизбежное опошление – вот что её поджидает в тот миг, когда она решает поотрабатывать на нас свои ехидные приёмчики. Сейчас мне, честно говоря, плевать на неё, как если бы её не существовало вовсе, но мне всё же хочется прийти к описанию её специфического воздействия, которое, вероятно, испытывают на себе многие и многие, так и не в силах освободиться от самого назойливого гостя…
«Трупы отвратительны, отвратительна смерть, путь людей к смерти – отвратителен»…«Я помню столкновение со скелетом и мое восклицание: «Вы идиот!»» (Чоран) — сколько отчаяния слышится в этих строчках! И, как никто другой, именно наиболее отчаявшиеся души способны вызывать в нас слёзы печали, слёзы, связывающие воедино две судьбы, которым было уготовано прозреть всю бесперспективность существования… Человек – это уже фатальность, но ещё большим роком обладает смерть, простирающаяся далеко как за пределы всего живого, так и объемлющая неорганические царства…

Смерть расщепляет на атомы тело, разлагая всё целое на составные части: также расщепляется и мышление у того, кто долгое время предавался мыслям об умирании.

Стоит мне понюхать живого, как меня тут же тянет сблевануть – заготавливающаяся в нём вонь трупа отнюдь не располагает к снисхождению.

Что если бы в роддомах этажом ниже располагались морги, а парки, где воркуют влюблённые, были бы усыпаны надгробными плитами? Я бы восхищался перед таким правителем, который бы устроил подобные предприятия.

«Я живу» — каждый раз как я произношу это, у меня возникает чувство, что меня пырнули остро заточенным ножом, после знакомства с которым ни одна рана не может зарубцеваться, и всё, что остаётся – медленно истекать кровью, и так – до последней капли…

Все пугающие клинические подробности смерти могут приводиться забавы ради, аналогично тому, как древние египтяне каждый раз выставляли скелеты на пирушке – дабы никто не забывал, что жизнь есть фарс, и не более того… Всё различие между нами и ними упирается в более утончённый вкус современников, сознание которых, постоянно поглощённое всякой мерзостью, уже не так-то просто взбодрить, а ведь именно в таком потрясении ума и кроется вся прелесть жизни, и чем острее испытанные картины ужаса, тем больше она может рассчитывать на нашу к ней благосклонность.

Воистину, блаженны нищие духом, вся нищета которых не способна увидеть всю пропасть смерти и весь жизненный простор, на который она порой простирается без остатка, лишая последнего пространства свободы. Великое благо – не знать её вовсе, не поддаваться её чарам разложения, отказываясь участвовать в гонке времени, её собрате-убийце, с превеликим удовольствием и неустанно вгоняющего нас в могилу. Величественный палач – не устающий отсекать головы, даже те, что вынашивают прекрасное. Пытаться переложить на него печать безнравственности — было бы слишком опрометчивым шагом. В выборе исполнителя долга, опечаливающего подпадающих под него жертв, смерть руководствовалась далеко не человеческими качествами, потому и выбрала единственное, что стоит по ту сторону всех чувств и сентиментальностей – она выбрала время… И весь парадокс этого явления состоит в том, что человечество испокон веков восставало против чего угодно, но только не против орудия, перед которым самый великолепный герой превращается в завтрак для червей, весь вид которого отныне вызывает одно отвращение, а смердящий запах из трупа приравнивает его к навозной гнили, на которой не осталось и следа божественного.

Нас могут спросить: «Какое вам, в сущности, дело до того, что участь нашего бренного тела уготована господам червям, единственным представителям высшей знати, которые умеют оценить его по достоинству, имея столь деликатный вкус к мясному, что, научись они болтать, мы непременно причислили бы их к каннибалам, со всеми подобающими отсюда почестями?» В трупе всё отмирает, кроме сознания, и чтобы оно было погашено окончательно, тело должны съесть самые мерзкие из всех ползучих гадов.
Не подобает унывать живой твари. Каждому следует знать, что мир сей создан только для наслаждений, и самыми сладостными из них всегда были страдания. Они есть продолжение удовольствия от пресыщения.

Вот лучшее, что было сказано о работе: она есть моментальное превращение бога в раба.

Только тот избавился от ада, кто стал просить его: «Приди!».

Неуютна стала нынче ноша бога, свободного от каких бы то ни было дел!

Он послал им друзей, любящих, а они так и остались отрешёнными.

Тот, кто делается прародителем всех сущих и несуществующих, тот навсегда лишается проклятия земного отцовства. Но через него (учителя человечества) другие заново рождаются, т.к. подлинное рождение начинается всегда с духовной сферы.

И были они несчастны, но не знали об этом, и в этом было их благо! Но вот пришёл сын нечеловеческий, и раскрыл им тайны земные. Ужаснулись они тому, что пребывали всю свою жизнь в неведении, а теперь проснулись и открыли, что жизнь стала невозможной.

И оставили после этого они жён своих верных, и ушли в пустыни, слагая молитвы отцу нашему, и всё их существование превратилось в вымаливание главного греха, связанного с запретным знанием. Они же твёрдо решили не возвращаться домой, к прежней жизни, пока не обретут свою былую невинность, но вскоре осознали, что это невозможно, и совсем отчаялись мужи сии. Так появился разврат.

«Что мне жизнь, когда мир этот – царство смерти, и одной лишь ей подвластен» — вздыхали несчастные, и не могли утопить своё безграничное горе ни в вине, ни в женщинах. Таково деморализующее воздействие князя мира сего на некоторые души…

«Отвратный Мёртвый» — так не назовёшь даже последнего из живых, умершего ещё и при жизни… Хоть огонь в его глазах давно потух, в нём пылает зловещий свет не здешней природы…

Дискография Atrax Morgue – это словно похоронное бюро, а сам Марко Корбелли – безумный хирург, вырезающий пласты жизни из плоти, решившей на свой страх и риск включить мелодии, исходящие из самого морга, из трупов, вешающих о потустороннем…

Но что трупы не говорят – не есть ли в этом весь ужас, поджидающий нас за гранью мира? Этим может быть небытиё, да всё что угодно, связанное с безмолвной и невыразимой тьмой.

Черви напоминают извилины. И когда эти извилины шевелятся, они заставляют нас ёрзать подобно этим беспозвоночным и безногим. И этим же извилинам суждено пасть в тарелку этим мини-змеям, которые, вместо того, чтобы кусать, пожирают плоть, словно этим актом символизируя то, насколько ненасытной может быть материя…

Я понятия не имею о том, из какой бездны к нам приходят мысли, делаясь однажды непостижимо точными, скрывающие за внешне спокойной лаконичностью крайне неугомонное смятение, словно желающее вырваться на свободу после затяжной тюрьмы… Этот необъяснимый страх перед их приходом.

Невероятный стыд иметь родителей… Нет ничего более позорного и более унижающего достоинство человека, чем знать, что тебя породили другие, да ещё и каким смехотворным, но жутким способом! Настоящий сатанинский акт, сопровождающий зачатие – как от этого ещё не трескается черепная коробка, уму непостижимо. А если мысленно перейти во времена, когда ты был ещё сперматозоидом – тут уж любой разум обязан съезжать с катушек.

Я всё больше замечаю как со временем мой интерес к книгам всё больше и больше угасает, угасает неминуемо. Собственно, не поэтому ли мы начинаем писать своё, пытаясь таким как бы последним приёмом поддерживать в себе ценителя литературы? Мне, правда, встречались и такие, которые при разговоре с вами только и делают, что разглагольствуют о своих шедеврах, сопровождая свой говор взволнованной интонацией в голосе и принимая пафосные позы. Тщеславие этих графоманов не знает никаких границ пристойности в диалоге, и эти выскочки тем более отталкивающие, что, воплощая собой ничтожество и несбыточные амбиции, они всеми силами стараются предстать перед вами самим господом богом (впрочем, это их стремление тоже надо должным образом оценить). Мне также и жаль их: иллюзия их значимости существует ровно до того момента, пока все их знакомые (друзей у такого сорта людей, несдержанных в самовосхвалении, априори быть не может) начинают открыто выражать им своё презрение, а это чувство, как известно, умеет ранить самолюбие получше других аффектов. Поэтому, когда пелена с их глазам спадает и они низвергаются с небесного пьедестала в земную грязь, тут их поджидают алкоголь, мастурбация, самоубийство и иные уловки спасительного самозабвения.

Мало кто догадывается как по-настоящему проклят тот, кто пребывает в постоянном мышлении. Проклятие это тем более сильное, что оно, как правило, не сознаётся теми, кто занят работой мысли.

Какая бы милая мордашка юной и пышущей красотой девицы мне не улыбалась и не завлекала к себе невинными хлопающими глазёнками, у меня на их счёт больше не осталось никаких иллюзий, и я могу с полной уверенностью сказать, что они собой представляют: хищные звери в шкуре ангелочков, готовые вас сожрать при первой же возможности, как только вы полностью доверите им всё самое сокровенное, что только есть в вас. Страх перед ними – это страх перед иной природой, которая, как бы мы её не изучали, никогда не будет нам до конца ясна.

Признание одного моего друга: «В очередной раз ловлю себя на мысли, что мертвец напоминает мне сдутый воздушный шарик: с человека будто бы спустили животворящий газ, и осталась одна оболочка. Чертовски интересное это дело — созерцать усопших!».

С некоторых пор праздность стала мне нестерпимой. Я уже даже почти не читаю, пребывая в ней, как раньше. Моё отвращение к ничегонеделанию доходит вплоть до того, что теряется даже всякий интерес к лучшему, что было создано в незанятых ничем часах, растёкшихся во времени как мировой океан, — к писательству.

Искушение пошлостью спасения — забросить всякую свободную работу ума, вступив в пропасть рутинных дней.

Сияние лунного света

Альбом «Imperium», писавшийся Тибетом на грани жизни и смерти. Корчась от боли, вызванной внутренним кровотечением органов, он оставил посмертное послание всем живым. Вечное одиночество в холодной вселенной и острая боль от расставания с тем, что полюбилось, к чему только начал привязываться… крики возмущения, самый настоящий ор от дикой боли («Locust» и «Or») и тёмная меланхолия, разливающаяся во времени, в «Alone» — ничего более печальней и отчаянней мне не доводилось слышать… Сама же «Imperium», разделённая на четыре различных трека – тут уж преддверие самого ада, и никак иначе. Эти неземные откровения, когда свет смерти сочится сквозь пространство с тем, чтобы его яркое сияние изничтожило твоё жалкое и никуда не годное тело; с тем, чтобы поднять куда-то ввысь… Ведь не чувствуют ли умирающие одновременно вместе с жутью исчезновения некое возвышение? Как бы переход на иную планку бытия, ставшую возможной как раз благодаря тем неисчислимым страданиям, которые довелось пройти лишь двум «людям» на земле – Иисусу и тебе?..

Откровения, исходящие не отсюда, и переворачивающие целиком человека, тем более такого утончённого, как Тибет… Поэтому он, чудом выжив, вскоре станет христианином. Но свет смерти продолжит в нём жить и отобразится в ещё одном чудном альбоме «OfRuineorSomeBlazzingStarre». Некоторые композиции оттуда (такие как «Moonlight, YouWillSay» и «DormitionandDomonion») так и вызывают нестерпимый импульс тут же схватиться за бритву, и начать кромсать свою плоть; истекать кровью под нечто прекрасное и божественное… Умереть под неземное, вернувшись к звёздам – не есть ли это мечта ангела, чересчур тоскующего по родным краям?.. Иногда правда в стезе уныния и апатии проскакивает и безумие – это «BirthCanalBlues», мини-альбом, представляющий собой квинтэссенцию дьявольщины, забравшейся в самый что ни на есть подходящий для этого стиль – джазовый блюз. Спокойные, но тревожные мелодии, предвещающие нечто нечеловечное и крайне деструктивное, подкреплённые голосом чудовища, который уничтожает своего слушателя – таковы предпосылки к сему более позднему творению этого одного из самых замечательных несовременных музыкантов. Ах да, я чуть было не забыл упомянуть про одно монструозное творение Тибета, увидевшее свет, когда тот только начинал свою «карьеру». Началось это, как рассказывает он сам, с того, что в один прекрасный летний день он взошёл на крышу дома под LSD, и к нему по каким-то там небесным ступеням снизошёл никто иной, как Иисус собственной персоной! Увлекавшийся на то время тёмным оккультизмом в лице своих главных вдохновителей – Кроули и Лотреамона, он решает выпустить свой первый официальный релиз в разрушительнейшем ключе, словно следуя завету воинственно-настроенных христиан, полагавших, что глупо ожидать наступления царства божьего на земле, когда можно организовать его самим кровью и мечом! «DogsBloodRising» — это удар клинка с острой заточкой по мозгам, лезвие которого невольно вызывает кровотечение… Сама же атмосфера мечетей и храмов, каких-то заклятий, произносимых с тихим шёпотом и благоговением («St. PetersKeysAllBloody»), замогильный голос, призывающий одного лишь Христа («RaioNoTerrasu (JesusWept»)), в подготовке более спокойной концовки повторяющий в течении затяжного времени (будто оно, благодаря магии, известной одному Тибету, остановилось вовсе) одни и те же слова, как какую-нибудь священную молитву («FallingBackinFieldsofRape» – шедевр из шедевров, затем переосмысленный, и переигранный в красивом акустическом ключе) – всего этого уже вполне достаточно, чтобы сделать переворот в сознании слушателя, и сделать его навсегда неравнодушным к явлению христианства, как бы тот не относился к нему в дальнейшем.

Музыка Coil открыла мне глаза на то, как много в мироздании тьмы и как мало в нём света… и разбуженная темнота была отнюдь не невинным гостем… она пожрала всё живое, что во мне ещё каким-то чудом сохранялось… «Никакого больше светопреставления, отныне лишь хаос заполнит твоё мизерное существование, сделав его нечто бо’льшим, чем комфортное бытиё других» — таково было её главное откровение… и я испугался напору пробудившегося хаоса, протянув свои бледные руки, истекающие кровью, к Солнцу… Но отныне оно стало казаться враждебным, и я впал в замешательство: «Чтобы земное светило, делающее великий жест для сотворения мира, поддерживающее его в плодородии и изобилии, было уничтожено какими-то двумя подпольными наркоманами-гомоссексуалами, балующихся с веществами, да со шлюхами? Я был распят неземным голосом Бэланса, и повис где-то на грани между коллапсом сознания и звучным апокалипсисом… а мелодии Кристоферсона погружали меня в эпилептический экстаз, перемешанный с трансовыми состояниями, вроде тех, что были у Кириллова. По крайне мере, если меня не смогут загубить эти двое, меня уже не сможет прикончить ничто» — так я думал на момент, когда был преисполнен вдохновения от их композиций, сыпавшихся то ли с небес, то ли с ада. Их можно было бы целиком отнести к тому пространству бликов, поведанных нам Flesh&Space, ещё одним визионером, пришедшего сюда невесть из каких миров, столь непохожих на наш… Я ценю каждую строчку, каждый звук в божественной музыке Coil, но особое внимание у меня вызывают 2 вещи, столь отличные друг от друга, что для их написания требуется невероятное количество гения и безумия. Первое о чем мне хочется поговорить это альбом Coil, записанный совместно с андеграундным, почти никому неизвестным образованием независимых музыкантов, близкому к кругу экспериментальных электронщиков – Zos Kia. Собственно, он и начинает их дискографию, и носит странное название «Transparent» с не менее странными названиями входящих в него треков. Это оккультная музыка, созданная, безусловно в целях пробуждения, вроде той техники, что используют в Новой Гвинее для просветления неофита, давая ему айяхуаску и наставника. Шевеление каких-то неведомых подкорок подсознания, поднятие наружу того незапамятного хаоса, что спит там уже неизвестно сколько… Всё самое тёмное и страшное таится даже в таких с виду невинных композициях, как «StealingTheWords» и «OnBalance», отдающих атмосферой забытых пирамид, в которых разворачивались такие события, что неподготовленный разум просто пошатнётся, доведись ему узреть их наяву. Эрос, которому Coil чуть позже уделят целую треть периода своего существования (вплоть до 90-ых), сияет здесь вовсю в композиции изнасилования – «Rape», жуткого и пугающего криками бедной женщины, что наводит на мысль, будто ей овладело самое настоящее чудище, поднявшееся на землю с самых глубин преисподней. В остальном же при прослушивании так и видятся образы старых заброшенных зданий немецких CC, находящихся где-нибудь в глубинке и закрытые от внешнего мира непробиваемой стеной из лесой и сложнопроходимого ландшафта. Периодами происходят какие-то невнятные пьяные оргии, заканчивающиеся толи драками, толи кто-то просто начинает сходить с ума под чрезмерным количеством запрокинутого в себя алкоголя, опять же – не без пособничества тех древних образов, что, согласно, мнению разбирающегося в них Лавкрафта, способны при известной концентрации свести с ума — как и во всех ловушках для разума, прельщая искушённого слушателями божественными мелодиями… В общем, природа здесь играет вовсю, но она воистину страшна, поскольку обращена в сторону только начавшихся процессов по выкристаллизовыванию хаоса в определённые формы (их, кстати, довольно тщательно исследовал Кайуа в своей книге «Отражённые камни», которая прекрасно подойдёт как наглядная иллюстрация к сему нечеловеческому творению). Далее мы перепрыгиваем на другое безумное дитя Coil, с которого они укрепились в славе ещё больше, и стали известны ещё большему кругу интересующихся людей, чем раньше. «HorseRotorvator» – это неумолимо мрачное творение, в котором не сыскать и следа танцевальных песен (как на предыдущем «Scatology» и на следующем «Love’sSecretDomain»). Альбом, переполненный мистицизмом и смертью, позволяющий больше понять как смотрели Coil на религию в целом: «AnalStaircase», низводящий святость до круглого нуля, этот беспощадный разврат, не знающий никаких моральных преград в получении самого высшего из всех возможных наслаждений — животного; «Slur», это погрязание в трясине тяжёлой наркоты и тоски по дому, детству; «Babylero» – гениальная минутная зарисовка, как будто у умирающего вся жизнь в этот миг мелькает перед глазами; «Ostia (TheDeathOfPasolini)» – как видно из названия, эта проникновенная до глубины души песня посвящена талантливому режиссёру, выпускавшем действительно годный редкий арт-хаус и который был убит группкой малолетних фашистов вследствие своих неприкрытых еретических взглядов (наиболее полно отразившихся в его скандальном фильме по «Сало, или 120 дней Содома» (угадать главного вдохновителя не составляет труда)); «Herald» – миниатюрное, контрастное сочетание быстрого боя в барабаны с чем-то меланхоличным, как будто отбивание по усопшим (аналогичная, более развёрнутая музыка такого плана есть у проекта с точно такой же специфической экспериментальной атмосферой – DXM, альбом «Grin»); «Penetraliaи Ravenous» – это всё как единый кислотный трип, перетекающий из лайтовости в бэд; «CirclesOfMania» – одна из самых неоднозначных вещей, безумие в чистом виде, наркотическое опьянение на грани передозировки, ненормальная дионисийская весёлость, экстазы в своей первозданности, которые выдержит далеко не каждый, одними словами:

«Youcangeteatenalivebuttheperfectlover»; «BloodFromTheAir» – тревожность, падение самолёта и кровь, сгущающаяся по мере того, как приближается к земле…; «WhoByFire» – блестящий кавер на Леонарда Кохена, пожалуй, единственная песенка на альбоме, сохраняющая светлость; «TheGoldenSection» – гимн войне, и неизбежной в ней смерти, историческое посвящение в воинственные ритуалы, позволявшие войнам встречать смерть лицом к лицу (попытка объективно истолковать почему так необходимо к ней полное безразличие (голос, как и подобает этому ритуалу, монотонный) – что невольно походит на мистические техники Гитлера по внушению массам определённой задачи)); и, наконец, последняя, это, пожалуй, музыка, переходящая всякие границы и как бы перепрыгивающая саму себя, чтобы отразить нечто достойное, что стоит выше обычных расслаблений членов под модный в то время синти-поп, – «TheFirstFiveMinutesAfterDeath»… У меня просто не хватает слов, чтобы описать тот трепет перед столь важной темой как смерть, что вызывается при прослушивании и при прочувствовании всей сакральности этого уникального и не повторяющегося мистического опыта (хотя индийская философия считает иначе), который ныне опрофанился демократами и ревнителями «прогресса». Её мог написать только человек, как минимум побывавший в коме. Она раскрывает всю тайну потустороннего нахождения, ожидающего всех нас после смерти, воздействуя для этой цели на наш уникальный внутренний орган, чуткий к музыке (хотя и не у всех). Это до того запредельная симфония, вызывающая одну жуть, да дрожь в членах, что мне тут же становится понятно, что создать её могло лишь существо, сбросившее с себя всё человеческое… И хотя музыканты внешне похожи на остальных людей (это при их то нестандартной внешности и любви к татуировкам), внутренне они уже принадлежат иному миру, как бы лунному свету, зловещему в своих оттенках и, быть может, сияние этого света скрывает за собой ещё неизведанные глубины хаоса, скрытого от лишних глаз, поскольку опыт его познания представляет известную опасность, а для некоторых – настоящую катастрофу.

Возвращение к истокам

Наиболее верный шаг на пути к «просветлению», не связанный ни с чем таким экзотерическим, коим нас пытаются запудрить псевдодуховные учителя, это отказ от самовыражения на бумаге, и погружение в мир чистых ощущений, растворение в бытие, наслаждение которым возможно лишь если оно служит средством к чему-то ещё…

***

Любой человек, движимый чувством жизни, ниспадает во время и, убегая от него, созидает собственный мир.

***

С чем связано ощущение десакрализации мира, чувство потери смысла и глубокая апатия, безразличие ко всему? С тем, что личность отказывается от активного познания, вместо этого предпочитая вариант пустоты, прямо противоположный той, что видится буддистам; выпадение из времени (начало личного ада); с тоталитарным режимом, что устанавливают мысли, когда человек не оказывает им никакого сопротивления; отказ от простейших удовольствий (как пример — движение членов), как следствие – невозможность наслаждаться более глобальными ощущениями, как-то: проявление собственной силы, всё возрастающее чувство власти, ясное сознание своего могущества, самодисциплина и радость от полного контроля над своей жизнью; утрата чего-то ценного в себе, своего внутреннего света, из чего происходит следующее: закидывание человека в дуальность, состояние раздвоенности (как бы в христианскую шизофрению), нахождение в постоянном поиске, смутное сознание потери рая.

***

В основе глубокого чувства сопричастности к миру лежит религиозность, и не важно выражается ли она в каких-либо конкретных формах, будь то бог, боги, безличная метафизика или наука.

***

Каждый человек освящает мир согласно уровню своей сакральности, поэтому у большинства бытие вызывает конвульсивный трепет и пену изо рта, что рождается в экстазе незнания, в слепом поклонении идиота, обезумевшего от избытка химии в своём организме, вызывающего отвращение у отрезвлённых от жизни, однажды открывших, что она не стоит ничего…

***

Каждый живущий преобразует мир согласно уровню той трансцендентности, что в нём содержится. Не исключено, что она может целиком опуститься в материю, поэтому не стоит удивляться эпохе, общий ритм которой начисто игнорирует духовность и всё с ней связанное. Как люди контролируют хаотичность своей природы, оставаясь при этом неизменно стихийными, также и время, каким бы далёким оно ни было от «Золотого века», в своей основе остаётся сакральным. Последнее есть объяснение тому, почему подлинные знания не исчезают вопреки тем ценностям, что выставляются на первый план и являющихся прямой противоположностью Ведов, Упанишад и вообще – священных текстов.

***

Жестокость также была возведена в ранг священнодействия – это мы узнаём из «Генеалогии морали» Ницше. Неумолимая энергия, проецирующая Абсолют на всё, что является его отражением. Лишь на планете возможна иллюзия уничтожения других «Я» и осознание себе как отдельной от всех частицы. Для многих это был путь силы, для других – начало падения.

***

Такое чувство, будто аскет имеет наивысшую волю к власти из опыта предыдущих бесчисленных рождений. Генон говорит, что мы не можем ясно вспомнить все свои прошлые воплощения, потому как после смерти с человеком случаются психостазы, уничтожающие весь негатив, что был скоплен за время его пребывания на земле. Иначе все рождались бы сумасшедшими и самоубийство было бы нормой среди детей. Однако у нас всё же имеется смутная память о возможном метемпсихозе: иначе чем объяснить редкие, но острые мгновения дежавю?

***

К собственному я и наибольшему пониманию себя можно прийти лишь забросив последнюю иллюзию, соединяющую нас с миром и делающую почти такими же слепцами, как и все обыватели, а именно – иллюзию культуры. Только удаляясь от книг становишься подлинным искателем, по мере свободного времени погружающегося в себя, достающего из самой потаённой своей части самое сокровенное, что не может быть выражено ни одним словом – экстаз, не тронутый миром, чистейшая божественность, свет высшего порядка…

***

В конечном счёте, есть только одно возможное становление, к которому приводит как опыт, так и метафизика: обретение второго тела, что смогло бы удержаться в Абсолюте после распада на атомы тела физического. Именно этой данности противопоставляет себя жизнь как вшивое пространство грязной метафизики; появление на свет – мистика, опрофаненная до смехотворного…

***

Традиция есть свет, идущий не из этого мира. И установить его в реальности под силу лишь тому, кто сам преображён этим светом, переполнен им до краев. Эта задача тем интересней, чем в более тёмном веке мы живём. Хотя большинству обывателей это непонятно: жизнь явилась для них мистерией, высшей из всех возможных. И дело тут не в недостатке воображения, а во внутреннем устройстве, что, несмотря на всестороннее развитие и активное познание, будет всеми силами отказываться принимать потустороннее, воплощая собой тип молодой особи, для которой жизнь предстаёт впервые и во всём своём великолепии. Никакие страдания, никакие земные ужасы не остановят этого гостя, наслаждающегося бытиём более других: он находится во времени до диктатуры сознания, и это всё объясняет.

***

Можно ли погрузиться в глубокий сон, в котором пребывал прежде и давно тобой забытый, общий для всех сон, в котором барахтается вся эта земная шушера?.. Жизнь – мир после греха, куда ссылают преступников мироздания, упорно продолжающих считать себя ангелами. Неудивительно, что в ад ниспадает тот, кто далёк от того, чтобы принять в себя всё демоническое. И чем больше человек отходит от твёрдости своих инстинктов и беспощадных намерений, тем больше бытие кажется ему чуждым.

***

Не вызывает сомнений: Иисусу невозможно подражать, т.к. своим приходом он ознаменовал враждебность жизни, далёкую от всего человеческого. «Небеса», о которых он с такой уверенностью рассказывал людям… Куда они попадут, отвернувшись от жизни… Ведь она проклинает любого рождённого… И как никто не догадался, что мир – место, прогнившее до невозможного, нечто несуществующее, галлюцинация, питающаяся бредом живых… Достоверность тоски: нам не столько важны детали Абсолюта, сколько – желание скорейшего с ним воссоединения… Любой, кто дышит, всегда страдает – что может быть мерзотней тела, претендующего на то, чтобы стать храмом души, покинувшей нас с тех пор, как она сознала весь ужас заточения в этом «сосуде из девяти отверстий», как названо тело в одном индийском тексте?

***

До деятельности сознания, постепенно захватывающего всё пространство, жизнь воспринимается как рай (детство – не есть ли это лучшая пора после нашего разрыва с Абсолютом?). Лишь после понимаешь, что попал в настоящий ад: материя есть преисподняя чистой воды. Любая работа призвана с целью отвлечь нас от самых чёрных мыслей, исходящих из видения мира в истинном свете, свете непроглядного мрака. Планета это настолько бессмысленный муравейник, затеянный неизвестно зачем, что просто диву даёшься как вообще такое возможно, чтобы человек не только суетился в этом богом забытом месте, но и сознательно стремился к тому, чтобы оставить в нём потомство, этих великих мучеников. Радость родителей от зрелища новорожденного – злорадство в чистом виде. Как можно умиляться детям, этим потрохам, отделившимся от тебя как ненужный балласт? Выкинуть ребёнка в жестокий мир, где он бесконечно одинок и предоставлен самому себе – есть ли преступление более высокого ранга? И какой маньяк или каннибал сравнится с родителями, этими подлинными убийцами! И как можно любить породивших тебя ублюдков, оторвавших тебя от небытия, этого безмятежного рая анонимности? Стать счастливыми на земле, то есть стать всем, избавившись таким образом от постоянной суеты и хаоса мыслей, под силу лишь безумцам. Планета – это тотальная шизофрения, пространство, развернувшееся для глобальной эпилепсии человечества. Неизлечимо больные, психические инвалиды – вот кто отображает всю её суть, ужас которой пробирает до дрожи, до сильнейшего желания никогда на ней не рождаться! Лучшее, что можно сделать – покончить с собой, разделаться с этой вонючей падалью, мирозданием! Жизнь – требуха, болтающаяся для прокажённых, испражнения, запускаемые в нашу душу, вечное проклятие, осознать которое не может только идиот! Смерть вселенной, смерть этому миру, пускай сдохнет жизнь и всякая память о ней, будто её никогда и не было! Лишь тот, кто истосковался по счастью, способен разделаться со всем разом без колебаний. Бесконечная ненависть ко всему – сколько же бесчисленных бед она мне принесла! Просто непостижимо как можно продолжать жить, когда понимаешь весь ужас любого существования, особенно – человеческого. Рождаясь, мы отказываемся от лучшего в себе. И только самоубийство дарует нам нирвану, оторванность от которой с каждым днём погружает нас во всё большую печаль, да уныние… Никто никогда не клеветал на мир, ибо он изначально – место для пропащих душ. Тёмный жрец – единственный, кто властвует над творением недоброго бога. Нет никакого баланса между добром и злом, ведь очевидно, что жизнь целиком и полностью смещается в сторону мрака и вселенской боли. «Страдай, слепец, и когда откроются твои глаза, ты поймёшь, что лучшее что может с тобой быть – не рождаться на этот проклятый свет. Но тогда уже будет слишком поздно, ведь за это время мир незримыми оковами приковал тебя к себе, и даже на такой простой шаг, как самоубийство, ты будешь идти как на войну – с трудом, сожалениями и невесть откуда вспыхнувшей надеждой. Но так говорит лишь трусость твоя, посему ты не должен слушать обманчивый зов своих костей, не желающих терять тепло под обхватывающей их кожей. Иди, и смело разделывайся с собой, не страшась ожидающей тебя пустоты, неминуемой для всех и каждого. Прозрев всю ничтожность жизни, её случайность и нелепость, и отменив ход отпущенных тебе часов, ты станешь выше любого из смертных. Какие бы таланты и заслуги не имел человек, но пока тот дышит, он продолжает выражать свою пошлость и наивность относительно вселенского замысла, что не подобает существу мирового ранга. Единственное, в чём заинтересована зарождающаяся жизнь, так это в скорейшем самоуничтожении. И крайне глуп будет тот, кто будет оттягивать миг встречи со смертью. Настоящий воин всегда зовёт её, и только трус убегает от истины, прячась в лоно семьи или общества, лишь бы не встретиться с ужасом своего появления на свет».

Вынужденное кривлянье

Каким нашим потребностям отвечает музыка? Эстетическим ли или она есть одним из проверенных способов по убийству скуки? Существует ли занятие более дрянное, чем это постылое дело по созданию звука? Ударять по клавишам, бить в барабан, перебирать гитарные аккорды, выпендриваться с импровизацией – да кому это вообще надо? Музыка умерла в начале прошлого века и её постигла та же участь, что и остальные искусства — она стала средством по срубанию денег и аплодисментов: и то и другое тешит неугомонное тщеславие музыканта.

***

Кривляние перед лицом Абсолюта; вынужденное перетаскивание изо дня в день своей никчёмной обывательской шкуры; мировой спектакль – смехотворный до невозможного и трагичный до суицидальности; перед кем происходит пляска человеческих тел? Я всегда хотел это знать. Но что человек создан потехи ради – уже не вызывает никаких сомнений.

***

Лицемер это оборотень, превращающийся в монстра как только светит его луна. К вампирам, высасывающим все жизненные соки и энергию я бы отнёс тех, кто не знает меры в общении и давит собеседников своей непрекращающейся болтовнёй. Жречество, пасторы и вся эта божья братья – не есть ли те же кровососы, крадущие из самой интимной части человека, его души, всё, что двигает его амбициями, его сокровищницу мотивации, богатство жизнелюбия, его незнание добра и зла? Не зря отображение человеческих типов нашло место в мифологии и легендах. Зловещие существа – что это, как не доведённые до крайности пороки, гипертрофированные до такой степени, что невольно поглощают целиком носящую их личность?

***

В силу лени, любви к монотонности и некоторой жажде крови из-за бледноты ближе всех мне тип зомби. Этот вечно спящий труп, оживляющийся лишь при виде красных телец…

***

Что больше всего прочего погружает в уныние, так это нужда корчить из себя комедианта, когда тебя снедает тоска. Тому, кто вечно печален в своём одиночестве, не следует заводить ни друзей, ни собеседников: ведь и с людьми он всё так же поглощён собой. Асоциальный интроверт, он никогда не найдёт спасение в других, проваливаясь в их мир нескончаемых диалогов. Отдавшись однажды во власть головокружений, всё, что тому остаётся – прекратить насиловать свою природу, забив на людские мнения, и жить так, как к тому располагает его нутро. Тогда он сможет стать более-менее счастливым, достичь максимального из возможных уровней радости. Не забвению ли экстазов способствуют наши дорогие родители, когда воспитывают нас так, что мы по большей части страдали, терзались муками совести и пребывали в постоянном напряжении, вследствие чего дохли уже в какие-нибудь 30-40 лет от разрыва сердца, если не раньше и не по собственной воле, набравшей оборот как раз за счёт этих злыдней, наших предков? Подлинный бунт против своих пращуров возможен лишь когда мы отворачиваемся от их ненависти к жизни (ненависти, о которой те даже не подозревают), и пытаемся подлатать свои былые восторги и признательность по отношению к бытию, благодарность за собственную индивидуальность, хвалу природе, выкроившей нас отличными от себе подобных.

***

Классификация безумия, практикуемая институтом психиатрии, исходит из всё той же потребности в иерархии, проникающей даже в сферу умалишения!

***

Действие создаёт иллюзию деятельности, будучи сплошной пустой суетой, о которой как никто другой знают люди Востока.

***

Каким отбросом по существу, какой гниющей падалью и зловонной мухой должен быть тот, кому нравится выходить в общество – там ведь ничего не делают, кроме поливания вас грязью и помоями. А если и не вас, то уж точно ваших ближних или дальних (всё равно кого, только бы зацепить ваше самолюбие. Это стремление к унижению других и потребность видеть как они барахтаются в позоре исходит никак иначе из того злого начала, которое, признаемся себе, является превалирующей и главной руководящей нитью к нашим поступкам, даже если от этого самого начала мы пытаемся избавиться (например, с помощью тяжёлой работы, утихомиривающей наш буйный нрав, а вместе с ним и энергию ко всякому бунту)).

***

Мощное противодействие, оказываемое человеком на любой импульс, пусть даже тот движет его к благополучию и заветной мечте… В этом корень всякого безволия.

***

Внешняя атрибутика человека нисколько не отвечает глубине его падения: есть люди состоявшиеся материально, но духовно отстоящие недалеко от червя; также как есть бедняки, у которых за душой ничего, но при этом они преисполнены чувством благодарности к жизни. Никакие блага, никакое богатство не сделает тебя счастливым, если утрачиваешь всякие корни с землёй…

***

Такое чувство, что мы приходим сюда, чтобы вернуть себе память об Изначальном, Сакральном, Райском, и сосредоточиться уже на этих сферах. А эти тупоголовые жизнелюбцы прельщаются иллюзиями мира, выкроенные то лишь для того, чтобы мало-мальски прикрывать бесчисленные страдания, объём и интенсивность которых явно превышают любые заблуждения, на мгновения приближающие к эйфории идиота. Сознание я всё-таки всегда ставил значительно выше любых инстинктивных поползновений. Это как бы переход на более высокий уровень существования, когда есть память о жизни, но нет самой жизни, жизни внутри, независимо от какого бы то ни было внешнего благополучия, но при этом этот установленный диагноз нисколько не вызывает сожалений. Обладая знаниями, смотришь на всех этих размноженцев, позитивистов, надеющихся на что-то, верующих, как на конкретных выродков. Ибо в тебе говорит сама жизнь, а не её внешние очертания. И голос её страшен, а сам облик отвратнее некуда. Ты знаешь, что она задумала злую игру, и вы с ней в этом солидарны. Никакого сострадания к человечеству — пусть и дальше оно гниёт в своих шкурах, перетаскивая изо дня в день свою никчёмную требуху, выставляя напоказ всё свое омерзительное падение, о котором эти подлинные несчастные давным-давно забыли.

***

Все «изменения к лучшему», о которых так любят разглагольствовать позитивисты, нескромно навязывая свой бред умам уставшим, неискушённым, лаконично обустроившихся в своём угасании, исходит из ничего иного как из самоненависти, уж никак не сопоставимой с презрением, воистину разлагающей личность и лишающей человека всякой охоты к переменчивости. Только сильные аффекты помогают нам в самоутверждении: в случае если они направлены на других, речь всегда идёт о подчинении; если же они оборачиваются против себя – ждите неслыханного доселе монстра.

***

Клеветать на музыку – всё равно что саботировать вселенную, эту звучную мелодию боли и одухотворённости.

***

Мы кривляемся – перед собой, перед другими, и это безусловно. Фанфароны, подвешенные во времени, ублюдки Абсолюта, его недостойные… оказавшиеся на планете, куда, по мнению сайентологов, ссылают самых отъявленных преступников мироздания. Так будем же последними мразями и тварями в мире, этой помойке, на которую мы навострили свои носы, как любители всякой вони!

После изобретения психоанализа даже наша «душа» уже давно стала помойной ямой.

***

О каких там «посланниках высших центров» вы говорите? Что ещё за новые иллюзии вы строите в своих слабоумных извилинах? Неужели они у вас повреждены настолько, чтобы можно говорить о Традиции, «далёкой сакральной обстановке» и прочей лабуде? Признаюсь, я и сам на время заразился этим новомодным течением, низводящим всех, кто к нему не примыкает, до уровня «профанов». Но чрезмерное отвращение к знаниям, какого бы рода они ни были, какие бы привлекательные формы они ни принимали, под каким бы соусом «истины» ни подносились, никогда не позволяло относиться к ним с тем трепетом, что характеризует людей с ненасытной жаждой познания, исходящей из обилия здоровья и широты души, качеств, как верно сказал Чоран, не имеющих ничего общего с чувством греха, делающего крайне болезненным любого, кто пропитан им с головы до пят. И это ощущение мировой скорби не ограничивается одним страдающим, постепенно захватывая всё пространство, сводя его к изначальной ценности, равной нулю, даже более того – ниже нуля…

***

Страхи, отвращение, боль, тоска, пресыщение, скука, тотальная неприязнь, отсутствие радости, крайнее нежелание жить, старение, болезни, душевное томление, раздражительность, навязчивые мысли о смерти, глубинное чувство непричастности к творению, отчаяние, гнев, бессилие, самопожирание в одиночестве и принесение себя на растерзание среди людей, глобальное одиночество, мрачность, уныние, жажда покоя и тишины (а лучше – полного небытия), деградация, нищета, кошмарные сны, бессонница, хроническая усталость, не зависящая от физического отдыха; меланхолия, печаль, глубокая грусть, чернота души, отсутствие надежд, беспросветность, всепоглощающее зло и испепеляющие страсти, невозможность любви и вообще спасения, трагичность существования, ощущение будто пребываешь в тюрьме; хаос мыслей, раздвоенность, ужас от самого факта бытия, безумие, апатия, вечный траур, слёзы и бесполезные молитвы, обращённые в никуда (поскольку бог не причастен к этому миру); демонизм всего сущего и сознание, вонзающее остро заточенный нож в твоё и так кровоточащее сердце – много ли ещё приводить подобных вещей, ожидающих всех без исключения, кто появляется на свет? И не указывает ли сей онтологический список, лишь вкратце вскрывающий основу жизни, что было бы куда лучше, если бы этого проклятого бытия никогда не было вовсе?

***

Спасение действительно в каком-то смысле предопределено ещё в утробе. А вот что делать тем, кто не чувствует себя сопричастным пути перехода в Абсолют? – соответствовать уровню своего падения. Куда ведут личные глубины – об этом можно строить только догадки.

***

Не надо прилагать усилий по достижению «нравственности», коли изначально ты вышвырнут из рая, безо всякого шанса вернуться туда обратно. И даже если угрызения совести совсем истерзали твою душу, оставь их, ибо они не помогут обрести тебе покой. Лучше прими свою редчайшую участь мученика, попавшего в мир случайно, безо всякой цели, мотивов и смысла. Ты проклят на праздность, патологию пошлости без малейшего намёка на тайну. После разрыва с сакральным светом всё отныне будет убивать тебя, хотя под влиянием сильного ощущения жизни любая обыденность магическим образом преображалась бы для тебя в пространство неземных экстазов… Так предоставь планете уничтожить твои последние осколки божественности, ведь как можно быть здоровой частью мироздания после того, как ты подвергнул её истинным проклятиям, что, увы, всегда оборачиваются против самого человека!

Переход в Абсолют

Традиционалисты призывают нас не удивляться атмосфере всеобщего упадка, которому с каждым годом становится всё труднее сопротивляться, когда яд разложения проникает всё глубже в нашу затаённую интимную часть, преображая и искажая наш изначальный облик богов до неузнаваемости. Юнг говорил о необходимости принятия всего современного, каким бы ошеломляющим оно для нас ни было. И в этом акте бесконечной щедрости кроется пока единственная возможность сохранить в себе остатки того времени, что было переполнено всем магическим.

***

В попытки сохранить свою целостность остаётся такой метод, как не доверять своим первым желаниям, какого бы рода они ни были. Удерживать их в себе, подчинять их своей воле – а там уж действовать по усмотрению. Мировой хаос он как дьявол прельщает искушённые души: с виду кажется, что то-то и то-то ничего в корне не поменяет, будь это тут же приведено в действие. Всё тёмное говорит в нас, что нужно незамедлительно гасить свои импульсы, но тут надо в первую очередь смотреть из какого источника они исходят – из праздности ли из великих побуждений. Следует помнить, что мир, рассматриваемый как благословение, дарует соответствующие возможности, главная из которых заключена в постоянном пребывании в обстановке сакрального. Если соблюдается этот принцип (возможность осуществление коего кроется лишь в нашем сильном желании духовного преобразования), любая деятельность, какой бы профанной она нам с виду ни казалась, приобретает характер священной, а всё потому, что выступающий здесь деятель – главный, кто задаёт тон процессу, и только от него зависит, будет ли тот переполнен светом самопознания или же он будет пребывать в пустой анемичности.

***

Для человека, тяготеющего к Золотому Веку, нет и не может быть задачи более важной, кроме видоизменения бытия до уровня богатого внутреннего наследия, максимального из возможных для одной единицы. Это также является первым этапом на пути к переходу в Сатья-Югу, и особенность этого процесса заключается в том, что он совершается безо всякого на то принуждения, исходя сугубо из внутренних побуждений, никак не связанных ни с индивидуальностью, ни с преследованием каких своих эгоистических целей. Всем руководит Высшее Начало, и лишь преодоление человеческой гордости и тщеславия позволяет постичь смысл такого шага, сделанного в сторону будущего, что знаменует собой ничто иное как уже пройденный этап, в силу некоторых причин, связанных с всеобщим хаосом, ставшем как никогда необходимым, поскольку другое направление только заводит в неминуемый тупик, который опять же толкает в противоположную от себя сторону, то есть речь всё о том же установлении традиционных форм, главное свойство которых заключено в ненасильственном характере распространения, установка железных принципов безо всякого на то принуждения, исходящая из чистоты намерений, встречающихся и в религиозной сфере, потому как она есть прямое продолжение традиции, раздробленной на составные части в связи с ментальностью тех или иных народов, но заключающая в себе неизменную истину.

***

Сакральность в общении: тут надо смотреть что действительно важно для человека, что придаёт ему наибольшее ощущение жизненности. Для многих людей и современность является в кой-то мере священным временем, поскольку под влиянием материалистических наук они модифицируются до зацикливания на простейших физиологических потребностях и на области практических интересов. И хороший духовник должен также уметь находить общий язык со всеми, потому как он ведь обладает знанием символизма, рассматривающего других как отражение себя, своей проделанной работы (есть только внутренняя работа, внешняя деятельность является лишь её следствием), и если ему всё предстаёт в профаническом свете, это значит, что он недостаточно проникнут мировым процессом и, скорее всего, погружён в свою индивидуальность, мешающую ему выйти на более высокий уровень существования, что прервало бы эту глубоко укоренившуюся в миру иллюзию самоценности «я», неведомая людям традиции. В Кали-Югу, когда эта иллюзия обретает воистину колоссальные размеры, единственную возможность изжить её из себя нам предоставляют религии, созданные как раз с целью поддерживать связь с традицией, дабы в более подходящие на то времена восстановить изначальный порядок. В самой традиции подобные институты конечно же немыслимы, потому как в ней не возникло бы необходимости возвращать людей на путь истинного знания, когда оно ещё не затерялось в потоке мирового хаоса, а было нормой в традиционном обществе.

***

Это убеждение, будто бы люди были всегда одними и теми же исходит из той предпосылки, что в тёмный век люди настолько утрачивают свою исконную форму существ, подчинённых более высшему порядку, и делаются его полными антиподами, что невольно вживаются в роль чисто случайных материальных тел так, что долго наблюдая за ними становится невозможным представить их себе как-то иначе. Но что эпоха не различается как деградировавшая, поскольку человек, как правило, в неё всецело вовлечён, а потому не может стать как бы поодаль от времени, в котором он живёт, дабы окинуть взором происходящее вокруг него, и сделать соответствующие выводы – это не вызывает никаких сомнений. Не исключён также и такой вариант, что при активном вовлечении во время как бы входишь в единый с ним поток, комфортность направления которого будет только в том случае, если в него привносишь всю свою индивидуальность, тем самым как бы прощаясь с ней, возвращаясь в русло традиции. И то, что будет принесено в жертву, то и составит новую часть традиционного уклада.

***

Следует помнить, что традиция никуда не делась, а лишь перетекла в своеобразную форму, с виду выглядящую так, словно она исчезла безвозвратно. Но её принцип освящения окружающих человека вещей присутствует неизменно, и отрицать это было бы глупо. Если говорить языком теологии: «И тьма не обходится без просвета».

Высшие измерения

Экзистенциальные измерения в какой-то мере стали нашим единственным прикрытием от всё более распространяющейся заразы жизни, расползающейся по планете как гангрена, с поразительной скоростью, свойственной любому серьёзному вирусу. Пытаться как-то преодолеть возникающий в связи с этим нигилизм, противостоящий подобному нескромному натиску бытия, значит невольно заходить в тупик, пособничать оптимистам, этому современному варианту сумасшедших. Сама нужда толкает нас на роль палачей мира, ибо он стал более чем дрянным – он стал невозможным.

***

Когда человек, эта ничтожнейшая букашка, милостью свыше подпадает под покровительство высших сил, он обретает цельность и такое трансцендентное измерение, какое недоступно обычному обывателю. Все страхи, в основном смехотворные в своей мелочности, тут же пропадают, он освобождается ото всех материальных условностей, жить или умереть – на это ему становится ровным счётом плевать. Это знаменательнейшее и редчайшее событие из всех, какие только могут произойти в жизни обычного смертного, даруют ему такую силу и благословение богов, что отныне он без труда добирается до их уровня. Этот грандиознейший и выдающийся в своей чистоте акт доводит иных до безумия, тогда как другие будут способны выдерживать нереальные напряжения, возведённые в высочайшую степень.

***

Представителю высших сфер следует всегда искать опасных состояний, на грани смерти и помешательства. Только так он сможет скоординировать virtum, оставаясь проводником космической энергии. Его деятельность должна быть направлена на сведение материальности к круглому нулю, причём данное обязательство нужно исполнять не только на словах, но и на деле, всем своим примером показывая как аннулировать власть материи и выйти из под влияния теллурических, хаотичных в своей сути сил, изничтожающих духовность как таковую.

***

В каждом чересчур интимном признании я вижу глухой крик отчаяния и плач, задушенный ещё в утробе. Несчастье быть человеком безмерно и он до тех пор будет страдать, пока не утихомирит гордыню своей значимости и не отдаст себя во владение нематериальных сил.

***

Естественно, научное воззрение смотрит на всё потустороннее как на враждебное миру, не только в практической сфере, но и чисто в личном плане. Все эти тупые недоверия и ничем необоснованные страхи подпитываются зрелищем сумасшедших и знакомствами с гениями – две стороны одной медали, судьба деструктивная и созидающий фатум, в любом случае делающий несчастным. На самом деле, гений – не высшее проявление неземных сил, поскольку тот, как бы ни был свободен от всего человеческого, всё же продолжает действовать в сфере морали (Шопенгауэр), даже если против этой самой морали выступает в поход (Ницше). Верно, настоящие знания доступны не всем, рассчитаны, так или иначе, на тех немногих, кто ещё остался открыт всем проявлениям мироздания, кто ещё не стал под влиянием современных тенденций неизлечимым скептиком, кого даже не удовлетворяют до конца «всечеловечные» гении и иные личности редкой породы, чья бросающаяся в глаза неординарность на самом деле может быть лишь страстью к непохожести, тягой выделиться, так что само это благородное стремление идёт в отрыве от высшего источника. Поэтому важна не столько оригинальность (слишком яркая, чтобы не быть иллюзией), а всего только установление связи с корнями, которое не имеет ничего общего с родиной в её земном понимании.

***

В показной радости от осознания бессмысленности жизни лежит сильнейшая степень отчаяния, близкая как к безумию, так и к самоубийству.

***

Когда-нибудь депрессии изведут меня окончательно, и я наконец нырну в ту пустоту, которую они с собой несут.

***

Все потуги материи, все безысходные попытки современности, пытающийся выставить эту жизнь как единственную, заставляют только ещё больше укореняться на позициях, неискоренимо враждебных к бытию, не идущих с ним ни на какой компромисс: какими бы соблазнами не кичился мир, под каким бы соусом не приносил нам свои иллюзии, мы всё равно знаем, что он не является таким уж необходимым; что он есть то, чего никак не должно было быть; что зарождение – неслыханная аномалия, самое ненормальное из всех возможных событий!

***

Тот, кто понимает всю сакральную природу любви, никогда не будет любить какие-либо земные объекты, будь то женщина, мать или иное существо, поскольку зрит исток сего явления в трансцендентном источнике, иными словами, амур это высшее ощущение, магическим образом целиком подчиняющее себе обычного человека, не отсюда, а как и всё нематериальное, оно имеет сильные чары, против которых едва ли устоит чья бы то ни было индивидуальность, ведь последняя ровным счётом относится больше к внешней стороне бытия (как и любая культура, способствующая развитию этой самой индивидуальности), чем к какому бы то ни было внутреннему измерению, которое одно способно охватить явление любви во всём её многообразии и великолепии, тем самым как бы выпав из под чар этой властвующей силы, имеющей явно не иллюзорный характер (судя по тому как она методично и ненасильственно ломает личностей с ярко выделяющимся «я»), а потому, её не стоит легкомысленно воспринимать как заблуждение, а относиться к ней с подобающей серьёзностью, ведь она затрагивает одну из наших глубинных основ, указывающих на то, что мы явно не отсюда. И тот, кто желает отделаться от неё по возможности максимально, должен невольно растворяться в любви, как растворяются в экстазе. При всецелой поглощённости в сферу полов, она утрачивает своё былое величие, превращаясь (как и всё, что становится привычкой) в обыденность, скуку. Но тогда у отвернувшегося от неё, не постигшего как сохранять подобный дар небес, отнимается некий уровень трансцендентности, даруемый лишь с помощью любви, и он невольно скатывается в область профанического, и вынужден терпеть все невзгоды, приносимые любым ощущением десакрализации мира, и ему остаётся только ностальгически вздыхать по временам в преддверии погружения в рай, но не после того, как он был дан в виде желаемой женщины. Здесь возможна только единственная трактовка магии бытия: она сохраняет свою силу только когда остаётся на уровне одного искушения, и если человек, на свою беду, делает к ей шаг навстречу, как бы «захватывая небеса штурмом», то вся магия тут же испаряется, как и во всех тех случаях, когда к нематериальному прилагается чисто земное давление, и тогда Грааль уходит в непроявленное, а не уничтожается полностью, как полагают некоторые персоны, особо остро переживающие разрыв с высшим светом, и с отчаяния бросающиеся в отрицание.

***

Кто внутренне прошёл весь путь ниспадения из Золотого Века в Железный, в том традиционный дух переходит в непроявленное состояние. Отныне путь к небесам у такого человека будет возможным лишь по восходящей линии (в прошлом – параллельной, лёгкой), с самых глубин, задействующих всё большее искупление (на последней стадии падения – только через труд). Ничем не ограниченная свобода такого «павшего» просто убьёт его (под «убийством» мы тут понимаем не физическую смерть, а гибель изначальной реальности, преисполненной сверхэзотерическим содержанием, разрыв с которым многие переживают столь болезненно (и это понятно), что соглашаются скорее покончить с собой, чем продолжать дальше жить в хаотичной праздности, не регулируемой никаким высшим принципом (что в большинстве случаев абсолютно неизбежно, поскольку с течением времени становится всё труднее противостоять натиску всеобщей деградации, что незримым и самым демоническим образом заготавливается в самом нутре, если то в момент натиска не может противопоставить её вливаемым ядам ничего, кроме чисто материальных и человеческих баррикад, рушащихся как карточный домик при соприкосновении с происходящим космическим циклом, который в данное время принял нисходящую форму)). И если человек будет отрицать соответствующий уровень своего падения и пытаться, например, пробить проход в священные пространства с позиций, внутренне ему несвойственных, сил, что больше ему не покровительствуют, то руины былого храма величия не замедлят о себе заявить, и дадут взыскующему Грааль лишь ошмёток своей божественности, как бросают псу кость. И в этом есть величайшая справедливость наказания за претензии человека на место в космической иерархии, к которой он не был внутренне готов. В связи с этим идею искупления в христианстве следует рассматривать своего рода как указание на то, что ожидает того, кто достигнет самой нижней точки ада, существующего лишь внутри самого человека.

***

История в сути своей служит лишь внешним отображением того процесса, что свершается внутри самого, поскольку ею движут чисто внутренние импульсы, что идут сугубо по нисходящей линии, потому как если б это было не так, народы бы не испытывали никакой потребности в изменении укоренившихся в нём традиций. Невозможность выдерживать высокие напряжения, предполагающие проекцию космических знаний на реальность, послужило первым толчком к всеобщей деградации (рассматриваемой по отношению к изначальному нематериальному порядку, что подчинял себе всё остальное, связанное со всем земным), что начинается уже с одного индивида, выпавшего из общего течения, порвавшего внутренние узы, связывавшие его с трансцендетным, имевшим ранее известное господство, память о котором у нас сохранилась лишь смутно. Никто так далеко не заходил в понимании этого процесса как Достоевский («Сон смешного человека»).

***

Невозможность обратного возвращения в лоно Бога берёт свои основания в нашей вере, что была недостаточно сильна и однажды поколебалась: испытание было провалено, и последующие потуги вернуться в родную метафизическую степь будут тщетными, сколь бы упорно мы этого ни желали. На нашу участь тогда падает проклятье богохульства, лучшее же, что можно в связи с этим предпринять – созерцать сокрывшийся Грааль безо всякой возможности слиться с ним воедино, поскольку он уже давно не ждёт своего рыцаря. И всё же, эта наименьшая степень причащения к Единому не есть наша окончательная духовная смерть, а только – отражение нашего сломленного духа, что сверкает в своём великолепии лишь единожды, а после неизменно угасает, ежели не дотягивает до тех сфер, которые тот пытался достичь… Колоссальное постижение своего бессилия, если устремления были действительно искренно направлены на борьбу и самопреодоление во внутреннем пространстве, делает подлинно несчастным – в этом главная причина метафизической природы тоски над которой так тщательно бьются экзистенциалисты и сводят её к банальному разрыву с небытиём, по отношению к которому проявленный мир выступает крайне враждебно. И вот это то осознание собственного бессилия, взятого чисто в метафизическом аспекте, было невыносимо для всех тех сломленных душ, что, несмотря на все злоключения, происходившие с ними, оставались воинствующими и лишали себя жизни в тот момент, когда уже не питали никаких иллюзий на счёт своего возрождения, чем грезит иной род людей – утописты, в оторванности от понимания истинной природы своего угасания сводящие всё лишь к внешним социальным факторам (что в принципе и делает современность, отчаянно пытаясь забыть своё предательство по отношению к высшему нематериальному порядку).

***

Проклятье «выделяющегося из толпы» — это продолжение всё той же игры с грехопадением, когда во власти одного человека разрушить всеобщий рай за счёт уже одной внутренней несопричастности к нему, так или иначе проявляющейся внешне, даже в недеянии, парадоксальным образом порицающегося ещё больше, чем самые жестокие зверства, как будто бы бездельник подсознательно напоминает трудовым пчёлам об их давно забытом образе ангела, которого они похоронили с корнем и крайне раздражающихся на малейший намёк, прямо или косвенно его касающийся. Этот биомусор дошёл в своём изгнании до той точки, когда полное забытье своей изначальной природы и всяческое игнорирование метафизического проклятья, павшего на долю человека, рассматриваются этими кретинами как наиболее желательный исход их «новой» жизни, которую более отрезвлённые ничем не отличают от безумия. «Не думать, а наслаждаться моментом» — вот что стало девизом их весёлого угасания: подлинная обречённость, падение ниже некуда, когда само человеческое проклятье воспринимается как удовольствие, перекрывая доступ к экзистенциальным измерениям, которые только одни и делают человека тем, кем он является согласно древним индуистским доктринам – микрокосмом.

Безрадостные признания

Только представишь какую бездну представляет собой писательство, насколько этот смехотворный процесс может тянуться неопределённо долгий срок, как тут же отпадает всякое желание марать бумагу. Иллюзия писательства состоит в том, что автор воображает будто он преподносит миру нечто важное и неслыханное, тогда как на деле оказывается, что он всего-навсего пестует собственное ничтожество, переводя его в абстракцию слов. Бумагомаранием можно заниматься только когда тебе плевать на «реальность в себе» — ты жаждешь разбазарить её, только бы иметь кое-какое превосходство над другими, знаковое отличие.

***

При смерти писатель никакой тайны с собой не уносит: он транжирит её при жизни, поэтому он – наименее таинственная фигура. У молчуна, с виду ничем не примечательного, и то больше секретов, чем у нескромного говоруна, претендующего на оригинальность.

***

Что такое счастье для писателя? – По возможности дольше оттягивать тот миг, когда нужно садиться за стол; мечтать вернуться в активное познание, в стадию ученика, а не выступать судьёй по отношению к мирозданию. Писательство заковывает в очень крепкие цепи: вдохновляясь любимыми авторами, ты думаешь создать нечто грандиозное, равное или даже превосходящее этих титанов мысли, бросивших тебе вызов, а на деле выходит нечто мелкое, не заслуживающее особого внимания. Но этот идеал доселе невиданных книг никогда не оставляет тебя, потому всё так же продолжаешь безнадёжно атаковать бумагу. Письменность, это свидетельство грехопадения, показала нам, что мы расторгли контракт с тайной, решив переместить свой внутренний мир куда-то вовне. Ладно, если бы это было однажды брошенное откровение, так нет же – нам надо намертво зафиксировать свою агонию во всех её бесконечных оттенках! Вместо того, чтобы переварить желчь, выблёвываешь её на остальных – это и есть главная нескромность писателя. А ещё эта нелепая привязанность к словам: в печаль погружает, например, невозможность вспомнить свои остроты, брошенные накануне другу.

***

Экстатик живёт ради одной только эйфории, и чем глубже будет его тоска, тем сильнее окажется следующий за ней восторг.

***

Я – недоделанная карикатура на самого себя, сломанная марионетка.

***

Никто не повлиял на меня так сильно, как Чоран и Генон – едва ли ни им двоим я обязан всему тому необычному, что происходило в моей жизни.

***

В эпитафии Ривароля «Лень отняла его у нас раньше смерти» слышится некое благородство. Моя же эпитафия: «Он прожил настолько впустую, насколько это вообще возможно», и в ней нет ничего хорошего.

***

Писать – значит защищаться, выстраивать невидимый щит против этого мира.

***

Единственный верный друг, который, сколько себя помню, никогда не покидал меня ни на секунду – это отчаяние. Я всегда находился целиком в его власти, по своему решению оно само решало, усилить или ослабить свою неоспоримую власть надо мной.

***

Я – раб головокружений, вообще всех сильных негасимых чувств.

***

Из-за невозможности вопить или рыдать хотя бы пару минут в день, своё негодование приходится изливать на бумагу. По-другому здесь и нельзя: либо так, либо — сразу в петлю.

***

Я не читаю поэзию только из боязни, что у меня треснет череп от её изобилия лжи и непомерного пафоса. Проза перестала привлекать меня из-за нагромождения бесчисленных деталей, без которых можно спокойно обойтись. Кто мне по-настоящему интересен, так это лаконичные острословы, да мистики в миру. Экзистенциалисты и традиционалисты – только с ними у меня устанавливается какая-то связь.

***

У меня живёт лишь тело, дух же – мёртв изначально. А ведь только в нём и находит бытие своё прибежище и своё оправдание. Но если он всячески отказывается ассоциировать себя с плотью, его носящей, пиши-пропало.

***

Чтобы того или иного писателя признали, и говорили о нём, нужно чтобы его желание славы перевешивало в нём над его потугами к истине – тогда он суетится, заводит нужные связи, в конечном итоге, всячески льстит издателям, и на этой благодатной почве делает себе имя. Тому же, кто имеет не меньшие притязания, но при этом страдает безволием, остаётся лишь гнить в безвестности.

***

Стиль фрагмента говорит о надтреснутом сознании, его нецелостности. Отсюда – любовь к обрывкам.

***

Всё, что я делал все эти годы – блуждал в замкнутом кругу, думая, что шагаю по бесконечности.

***

Не каждому дано выносить ежедневное пребывание как в аду. Другой бы на моём месте непременно бы покончил с собой. Чтобы выдерживать высокие напряжения, предлагающие разрешиться в самоубийстве, но при этом избегать этой уловки – для этого нужно как минимум приноровиться к ноше бога. Один такой бог всегда находит средь бесчисленной черни и других псевдобогов своего собрата, всё сверхъестество коего прикончило бы обычного человека, вступи он в немногочисленную элиту прозревших, или, как минимум – сделало его навсегда несчастным, но только – не этого бога, с презрением отринувшего от себя всё то, что роднило его с другими людьми. Чтобы он мог обрести могущество и не сдать позиции, ему требуется принять свой нечеловеческий удел – прерогатива, недоступная простым смертным, всецело вовлечённых в одну обывательщину, да рутину, эти два фальшивых Абсолюта.

***

Если фиксируешь свою агонию на бумаге, это невольно льстит смерти, ведь тогда она может видеть прямые свидетельства своей деятельности, начавшейся задолго до её прихода.

***

Я никогда не опускался до того, чтобы молить о пощаде, когда ко мне подступало безумие. Напротив, я хотел нырнуть в него с головой, коль этот друг меня так редко посещает.

***

Беспричинная эйфория – первый признак надвигающейся катастрофы, на самом деле – страшный симптом, находясь в коем, мы всегда не в состоянии как следует оценить его клинические показания. Иначе каждый, кто погружался бы в восторг, тут же захлёбывался воплями.

***

Ни один миг своей жизни я не находился вне бешенства, покровительства эпилепсии и благословения конвульсий. Я оказался таким же безумцем, как и остальные, при этом долгое время считавший себя нормальным. Признание, роднящее со многими заблуждавшимся, но кто тем не менее стоял гораздо выше обывательщины и черни, сводящей всё недоступное её пониманию к нулю, принижая всю метафизику, этот последний осколок чего-то воистину сверхграндиозного, приводящее горожанина в тупое недоумение, уже не «человеческое, слишком человеческое», а «деградировавшее, слишком деградировавшее».

***

Писать – значит выжимать из себя все соки, перечить своим инстинктам, в конечном счёте – рыть яму прямо у себя под ногами.

***

Боюсь, мне всё больше нравится этот «Дивный новый мир»: слишком уж льстит моим железам проводимая политика всеобщего расслабления. Несомненно: мы движемся к новому раю, и к нему остаётся лишь приноровиться, выкинув всё консервативное в нас старьё на помойку.

Разрыв с небытием

Почему при затянувшейся праздности человек вскорости теряет всякую связь с другими, так же как прощается со своей человеческой оболочкой, выпадает из под власти возраста, чувствуя себя древним? Не потому ли, что он тогда уподобляется самому бытию, всегда находящемуся в недвижности? Ведь человек остаётся человеком (в полном смысле этого слова) пока не выпрыгивает из своей обывательской шкуры, затрачивая для этой цели колоссальные запасы своей энергии. Жизнь с успехом держится лишь на труде, и утрачивает всю свою магию, стоит только разорвать сделку с действием. Таково положение дел после грехопадения, в условиях коих свобода, достающая без труда, более невозможна. Она осталась нашей заветной мечтой, мечтой, от которой как бы кто не силился, не сможет отделаться окончательно. Теперь свободу нужно выбивать, иначе пустота, осевшая в недрах безделья, захватит нашу душу, лишив её всякой энергии и желания к заполучению вожделенных вещей. Полная свобода, подразумеваемая в возможности финансовой независимости, убьёт нас, сделает какими-то жалкими типами, вздрагивающими от малейшего шороха и кое-как ползающих во мраке своих дней. Вся наша деятельность тогда упрётся в одну хандру, да сожаления по несбыточному, несделанному или сделанному зазря (что чаще всего и бывает). Поэтому мы не должны обольщаться на всяческие там соблазнительные предложения, мол приносящие рай, поскольку освобождают нас от каких бы то ни было дел, тем самым позволяя «заняться собой» — иначе говоря, провалиться в бездну собственного «я». Но мы то знаем весь подвох праздной жизни: самым коварным образом она льстит нам, медленно, но верно изничтожая нашу активную солнечную природу, заменяя её демонизмом мрака. Так что если выбирать между жизнью, требующей нашей отдачи, и небытием, выдвигающем единственное условие – не прилагать ни к чему каких бы то ни было усилий, плывя по течению, доверившись воле волн, мы всё же выбираем активность, и предпочитаем её дегенеративности растения, делая и наш ум таким же гибким и подвижным, как тело. Ловкачи небес, мы смотрим на облака, и свободно плывём вместе с ними, однако, держа при этом штурвал корабля, дабы нас более не заносило в различные завихрения и бури. Этим мы порываем с Небытием, как с основополагающей концепцией всего сущего, перенося её в разряд вещей, интересных разве что психиатрам, да разного рода сумасшедшим. Мы говорим адекватное «Да» бытию без излишнего фанатизма, безо всякой внезапности, а принимаем это неоднократно взвешенное решение чётко и без прошлых колебаний, переходя на новый трансцендентный уровень бытия, оставляя позади себя пустоту, преисполненные светлых надежд на будущее.

Поход против демиурга

«Делайте что угодно, только не уничтожайте мир героя» — таково должно быть главное кредо магического рыцаря, принадлежащего к сакральной вселенной, расставание с коей будет для него равносильно смерти.

***

Все эти гении, сами того не зная, были слепыми орудиями инфрачеловеческих существ, ловко манипулировавшими первыми, преследуя свои цели.

***

Пессимизм, уныние – всегда от недостатка божественности. Самую острую тоску способен испытывать только тот, кто обязан изничтожить всё мирское в себе, дабы достичь состояния вечного экстаза, характерного для богов, экстаза, по сравнению с коим, обывательское удовольствие, появление которого зависит от столь бесчисленных и ничтожных обстоятельств, представляет собой лишь слабый отголосок высшей формы Жизни. Существование как выживание – участь черни: их бытие воплощает собой инстинктивное рабство, слепое повиновение самой жалкой области жизни, связанной с адом клеточного существования. Диктатуру в них устанавливает атом, а не Абсолют. Их бытие это всего-навсего клеточное деление – не потому ли нынешний человек так много интересуется вопросами тела (причём, делает это в самом худшем смысле этого слова), что у него не осталось ничего, что превосходило бы последнее, указывая ему надлежащее место в иерархии, а не устраивая из него культ при столь и так ненормальном порядке, присущем современности, где всякая аномалия, даже сознавая свою оплошность, всё же не сможет устоять против набора бесчисленных господствующих заблуждений, а точнее – извращений, завоёвывающих качество количеством, переводя всю возможную трансцендентность в пассивный стиль, стремящегося к своему нижнему пределу (ныне почти любой, кто имеет в себе зачатки брахмана, рискует впасть в вырождение), дойдя до которого, дальше идти уже будет некуда, а потому, есть все основания считать, что при таком положении дел ничто уже не сможет сдерживать низы, уходящие корнями в демонические подземелья, и тогда весь хаос глубин вырвется наружу, превратив в пух и прах весь современный мир, который, кажется, только и ждёт его прихода, поскольку он извратил всевозможные таинства до беспросветной вульгаризации, и тем самым вынес самому себе приговор, приведение в действие коего не заставит долго ждать, ведь есть все основания считать, что мы живём в последних временах (о чём ещё ведали первые христианские эсхатологи), так что не столь важно насколько затянется это крайнее отклонение от нормы, набирающее всё больший оборот со времён Французской революции и приближающееся к своему неминуемому концу.

***

Критик — всегда тот, кто не понимает ни тайны своего появления на свет, ни времени, в котором он живёт. Поэтому если вы видите критика, знайте же, что он неосознанно лжёт и не годится на роль учителя. Он погрязает в прошлом, являясь рабом Золотого Века, существующего параллельно с нашей эпохой, поскольку тайна времени такова, что оно не обладает односторонним движением и служит лишь мостом между различными эпохами и соответствующим им ценностям. Критик мыслит неметафизично, и потому попадает в ловушку истории, события коей уже якобы произошли, хотя на деле они происходят непрестанно: пока мы сидим в удобных креслах 21-го века, в этот момент происходят все известные и неизвестные нам события, укладывающиеся в одно мгновение, уловить которое способен лишь глаз Бога. Так что причиной того, что мы оказались «не в той эпохе» — будем мы сами.

Мы же — простые смертные, слепые боги, поскольку не можем окончательно познать жизнь в свете одного ничтожного мига, не стоящего и следа вечности. Непрекращающееся ощущение последней как минимум прикончило бы нас человека: достижение такого уровня предполагает полный переворот всего, что было нам привычным. И когда вы скидываете с себя вульгарную оболочку, неведомый свет пронзает вашу плоть, меняя её тленные устремления на соображения высшего порядка. Отныне чувство смерти вам не знакомо, и даже если завтра вас убьют, это нисколько не отнимет у вас радость последней ночи, ведь после физического подтверждения вашей смерти вам больше не придётся лгать ни себе, ни другим.

***

Демиургическое устройство современной цивилизации таково, что оно направлено прежде всего на затупение, дифференцирование сложных частиц до малых, простых. Типичный пример этого явления представляют шизофреники. Они – из тех гиперборейцев, коих сумела уничтожить демиургическая сила, выключив их из системы самым жёстким образом (ведь они явились бы для неё настоящей опасностью, обрети те целостность, восстановив свою божественную природу); герои, павшие на поле боя – да будет им честь, слава и вечная память!

***

Неземное могущество подразумевает влияние через собственный микрокосм на всю вселенную без остатка, охватывая природные явления во всём своём объёме, подчиняя их и управляя ими по своему усмотрению. Для этой цели нужно сперва преобразовать внутреннюю стихийность в направление, выбранное самим оператором. Хаос может размозжить и стереть с лица земли лишь в том случае, если у нас нет строго определённого вектора реализации, если, на манер невежд, мы оставляем природу в сыром виде, тем самым отказываясь от высшей роли творца, этим же давая своё полное согласие на покровительство демиурга, слепая и извращённая энергия коего не способна предоставить нам условия для выхода в высшие измерения, кои для нас, приверженцев Традиции, являются родным домом. Так рассечём же своим мечом бездну незнания и направим свой скипетр вверх, освятив его лучом истины!

***

Вопреки распространённому мнению, Сервантес вовсе не иронизировал над своим идальго, бившимся с ветряными мельницами, кои были для последнего самыми что ни на есть реальными врагами. Подобная крайняя серьёзность, приличествующая также детям в момент игры, говорит о наследии более фундаментального порядка, чем тот, что был предложен наукой из соображений «разоблачить невежество», якобы присутствующее в детском возрасте, относящемся также и к истории вплоть до начала Ренессанса. В итоге мир из грандиозной, тотальной метафизической мощи разбился на два лагеря: знание и вера, в научных кругах считающиеся вещами несовместимыми, тогда как напротив, высшие формы знания никогда не являлись статичными и не коренились в каком-то определённом месте, скажем, в Александрийской библиотеке, хотя её наследие, судя по всему, относится к разряду древнейших сакральных наук, связанных как с неэвклидовой геометрией (благодаря которой была реальная возможность создавать виманы), так и с историей подлинного происхождения человечества (чистая раса и «недочеловеки» — для более подробного ознакомления смотреть книги Мигеля Серрано). Знания динамичны по своей природе и разбросаны по пространству в соответствии с теми тонкими энергиями, что в них присутствуют. К примеру, материалист не может ухватить реальность духовного порядка, тогда как метафизику не стоит никакого труда погрузиться в какую-либо науку (что только лишний раз подчёркивает традиционную подчинённость частных наук общему принципу: как бы этот порядок не извращался, его внутренняя основа остаётся прежней и нерушимой). Демиург хочет извратить именно этот традиционный порядок, поэтому его первые агенты это контринициаты, в отличие от учёных и материалистов разных мастей, сознательно насаждающие хаос в мышлении, вместо чистой интеллектуальности выставляя на передний план перевёрнутую духовность, о чём ещё говорил г-н Генон. Всё, что попадает в лапы современности, тут же превращается в какую-то карикатуру, сохраняя лишь внешнюю атрибутику ритуалов, не несущую с собой уже никакого высшего смысла. Дело ещё усугубляет ирония, ставшая этаким эталоном стиля 21-го века. Для неё характерно то, что в мире будто бы не осталось ничего серьёзного и по-настоящему священного, что великое прошлое кануло в забытье, и о нём можно начисто забыть, а значит, можно высмеивать всё и вся, превращая, на манер недоалхимиков, даже мистический опыт смерти в нечто простое и лёгкое, трансмутируя саму жизнь в невообразимо пошлое и недостойное предприятие. Вот он, триумф демиурга, но триумф только видимый: покуда будут те, кто сохранил чистоту расы и духа и не смешался с кровью человекоподобных големов, не перенял их быт (а точнее, обывательщину), говорить о полной победе мрака и хаоса над светом мы не вправе.

***

Автомобилист воплощает собой несущуюся бездну: дабы не чувствовать нарывы небытия, он сам стал этим ужасающим небытием, летящем на бешеной скорости словно в пропасть. Страх намертво приковал его к сиденью – все прелести пешей ходьбы стали ему более недоступны. На одной из картин ада следует изобразить владельца машины, маниакально возящегося со своим моторным монстром. Водитель это антипод героя.

Другой разновидностью аномалии порабощения человека машинами является геймер. С поразительной лёгкостью компьютер уничтожает самый высокий подъём духа, сводит все его проявления на нет, создаёт по-настоящему гнетущую атмосферу, остающейся таковой до тех пор, пока эйдос игромана полностью не сольётся с бездушьем только с виду невинной машины. Если Чоран в начале прошлого столетия подметил, что дух убивает перманентная и бессмысленная работа, то можно с полной уверенностью сказать, что сейчас это делают компьютеры, весьма кстати вписывающиеся в особую политику скрытого принуждения, процветающую в демократических обществах. Так что у теперешнего труженика живительной силы будет даже пожалуй побольше, чем у любого геймера или наугад взятого сетевика.

***

Суть бдящего – разбить оковы материальности, достигнув состояния сна-бодрствования, совершающегося в невыключающемся сознании. Нужно до основания проникнуться нереальностью мира, дабы достичь манифестации активного бодрствования, как бы смешаться со сном бытия, растворив в нём всю свою индивидуальность, дабы утвердить его как единственный субстрат реальности. Также – взять себе за правило, что бессонница закидывает в ад только профана, в ужасе убегающего от этого непременного атрибута богов.

январь-июль 2015-го