Обучаясь предельному легкомыслию

Страдая довольно долгое время и достигнув известного пика разочарования, в скором времени проникаешься такой философией легкомыслия, что уже не выносишь никакой серьёзности ни в себе, ни в людях. Мир приобретает такую комичность, какой не может похвастать ни один юморист, а копание в «глубинах» и смысле оставляешь глупцам и разного рода мазохистам.

***

Оставить в покое того, кого действительно любишь, стоит таких сверхъусилий, что когда мы наконец перестаём терзать объект своего обожания, то можем смело тягаться с монахами по аскетизму.

***

Бывает, я обращаюсь к написанному и спрашиваю себя: «И это ты называешь творчеством?». Такая самоирония убивает во мне последние поползновения к писанине, а другого я не умею. А в иные минуты бессонницы меня буквально дурманит от тех неслыханных дерзостей, что я наговорил про человечество и про самого себя. А ведь всё, к чему сводится моя мысль — сделать дыхание неотделимым от головокружения, одуреть от невозможного, которым отмечено всё живое (вплоть до самой ничтожной букашки), и посмеяться над выходками разума, швыряющего нас как за пределы жизни, так и смерти.

***

Как прикажешь реагировать, когда человек, у которого в крови плавает ирония, а несерьёзность засела в потрохах, делает любовное признание? Ничто на свете так не забавляет, как напускное гримасничье перед лицом тленной плоти.
Дабы влезть в шкуру поэта, необязательно сочинять стишки — достаточно влюбиться. Непостижимо как лиризм чувств подменяет собой вселенную!

***

На какие только уловки не пойдёт совесть, лишь бы оправдать нашу неспособность к действию! Да состоись хоть божий суд, она бы и тогда не отказалась от роли адвоката наших провалов.

***

Порекомендовал знакомой книгу Чорана «Горькие силлогизмы, или…» со словами: «Автор был верно не в себе, когда это писал». На что она ответила: «Только такое и стоит затраченного времени».

***

В мире, где всё подчинено одному произволу и лишено всякого смысла, корчить из себя святого — по-утомительному неприлично.

***

Быть в фантазиях наглее Дон-Жуана, предаваясь в мыслях такому беспримерному разврату, что ужаснул бы самого де Сада, и испытывать подростковую застенчивость при личных встречах с противоположным полом.

***

Сумасшедшим незачем ходить на музыкальные концерты, когда целые оркестры и так не переставая играют у них голове.

***

Талант простирается на всё, кроме территории сомнений. Уход из жизни тоже требует некоего изобретательского минимума, без которого суицид облачается в серую краску и максимум на что влияет — на кривую статистики.

***

S. M. провёл дома безвылазно четыре месяца. Всё это время он принимал сильные лекарства, кажется, нейролептики. Наконец, после долгих увещеваний удалось вытащить его на прогулку. Первой его реакцией на прохожих были безудержные приступы смеха, сменяющиеся безотчётной тревогой, вновь разряжаемой хохотом и т.д. Трудно представить как после столь продолжительных медитаций реагировать на человеческие рожи по-иному. Хотя, возможно, всё намного проще и это всего-навсего сказался эффект препаратов.

***

Очередной раз катаясь в лифте открыл в себе новую страсть — тягу к невесомости.

***

Не знаю точно, понижает ли темперамент холодная погода. Во всяком случае, при сильном ветре любовники сидят по домам.

***

Что за странная прерогатива — после поломки компьютера испытывать эмоциональные потрясения! Кто бы мог подумать, что техника так плотно срастётся с нашей «душой».

***

Красота формы, выхолощенный слог, музыкальное звучание слов, пританцовывающие строки, исключающие малейший намёк на серьёзность и смысл; поэтичность, разлитая по тексту как аперитив; мысль, ставшая проституткой, и мировоззрение настоящего ветреника — для ходячих зеркал нереальности, пропитавших свою кровь стилем, а кости — деликатностью бренчания, большего и не надо.

***

Личная драма большинства судеб частенько сопровождается неуёмным саморазвитием, забегающим далеко вперёд.

***

В детстве я был чрезмерно склонен к тошноте: в машинах меня каждый раз укачивало, и разноцветная еда, что была съедена накануне, не замедляла вырваться наружу из моей глотки — кульминация в стонущей пьесе из одного действия. Вскоре тошнота прошла, но головокружения, её вызывавшие, остались.

***

Сейчас всё, вплоть до вздохов, приносится в жертву стилю, ибо только через него ещё как-то возможно сохранить связь с реальностью.

***

Неудивительно, что мы избегаем общества людей, оставляющих по себе гнетущее впечатление. Этих натуральных сумасшедших, «носящих в себе ады» (по выражению Сведенборга), лучше оставить наедине с их демонами, дабы их пагубное влияние не вредило нашему невероятному легкомыслию.

***

Неслабое подозрение должен вызывать у нас тот, кто под разными предлогами отказывается о себе говорить, соглашаясь обсуждать лишь дела, его касающиеся. Как назло, именно такие ходячие загадки привлекают к себе больше всего внимания.

***

Описание библейского рая я использую заместо снотворных.

***

Шизофазическая «Воля к власти» Ницше и то понятней, чем его «Рождение трагедии…». Одухотворённый безумец куда ближе нашей душе, чем чёрствый ко всему учёный.

***

Малейшее внесение серьёзности вредит стилю, этому искусству деликатного загнивания. Излишняя откровенность несовместима с чувством такта.

***

Тому, кто склонен к постоянной рефлексии, труднее всего научиться предельному легкомыслию.

***

Кусок плоти, наделённый волей, ужасает меня. И, разумеется, забываешь об этом, увлекаясь разговором!

***

Как я понимаю друга, однажды признавшегося, что он смог осилить Паскаля только «в нестерпимом приступе веры».

***

Горе тому, кто примкнёт к «духовности» и философии, не соответствуя им по своим летам! А если он к тому же абсолютно не предназначен для «просветления» — считайте его погибшим.

Конкретика расплывчатого

Любая улыбка превращает нас в восторженных идиотов.

***

Бог и метафизика – вот два самых назойливых гостя, которых, как не стараюсь, не могу окончательно из себя прогнать.

***

Кто настолько обезумевает, что в угоду разуму решается изничтожить все свои страсти, делается подлинно несчастным. Хоть и сами по себе они ничтожны, но в них и только в них состоит вся жизнь.

***

Не отрицаю, словоохотливость – мой порок, но не сказал бы, что расположен к многословности в литературе. Объёмные книги пишутся когда есть что сказать. Мне же сказать нечего. Терплю тот же самый крах, берясь за эссе. Все те размышления, замахнувшиеся на логику, пространность и серьёзность, выходят у меня какими-то незаконченными – прямо как моё «я», расщеплённое сознанием.
Афористичная форма изложения гораздо ближе моей хронической лени и праздности. Но если я сам сажусь за афоризмы, то получаются они всегда обрывчатыми и алогичными, как если бы сумасшедшему в перерыве между припадками, в момент его чутка прояснённого сознания, дали чернила и листок.
Тщеславие писателя требует для своего удовлетворения публику. Я же не хочу быть прочитанным, и всё же не могу уничтожить свои строки, потому как меня никогда не покидало ощущение того, что это кто-то заявляет о себе через меня, а я – всего лишь секретарь состояний этого неведомого гостя, которому почему-то неуютно в том небытие, откуда он вещает.

***

Каждый, кто берётся за бумагомарание, просто обязан по-максимуму лгать, дабы скрыть свою истинную сущность.
Создать шизофрению тотальной лжи… У меня это почти получилось.

***

Вот что P.K. говорит о том, что никакие слова (в отличие от музыки) никогда полностью не отобразят внутренний вихрь, захватывающий человека: «Результаты материализованного душевного порыва часто не соответствуют самому душевному порыву. Хочешь высказать одно, а в процессе высказывания выходит несколько другое». Как он прав!

***

S.H., чрезмерно эрудированный и умный молодой человек, как-то сказал мне: «Кто не поймёт книг Ницше, не поймёт вообще ничего». Он же на моё заявление о том, что я уже четыре недели не брал в руки книгу: «Да с тобой даже не о чем разговаривать». Сам-то он поглощает одну книгу за другой, без разницы какую, в любую свободную минуту, что имеется у него в запасе, причём делает это и на работе, и в транспорте, даже отнимает значительные часы у сна, лишь бы не останавливаться в развитии, не «деградировать».
Лютая зависть и бешеная самоненависть (вплоть до трясучки) пробрала меня, когда он мне всё это говорил, да ещё с таким спокойным и холодным выражением лица! В ответ от растерянности я начал бормотать что-то невнятное, перечисляя по ходу дела различных авторов и пытаясь дать им беспристрастную критику. Со стороны это выглядело до крайности нелепо, но его это, похоже, забавляло, раз он промолчал на это с ехидной ухмылкой (я это уловил), не выражавшей ничего, кроме тотального презрения и безнадёжной жалости, как если бы перед ним стоял последний опущенец рода человеческого, дискредитирующий его в глазах этого монстра мысли и которого никогда «не касалась рука бога»…
Меж тем, он всё так и стоял – отстранённо, равнодушно кивая на мои смешные выпады (что наверняка виделись ему в свете наивности), словно ему пришлось выслушивать шизофренический бред сумасшедшего, а взгляд его так и говорил: «Ну что взять с этой конченой карикатуры на человека, с этой животрепещущей куклы, вообразившей себя всезнайкой?».
Вот они – наши истинные друзья, не пренебрегающие выпадающем на их долю шансом, дабы унизить нас по полной, зацепить ничтожество, с которым их что-то связывает, за живое, метко целясь по самым больным местам и… Вытолкнуть нас из лени и апатии! Мы должны быть им бесконечно благодарны за эту их столь редко встречающуюся черту.

***

Человек отказывается поверить в очевидность небытия и, дабы убедить себя в обратном, становится родителем – отчего выглядит ещё смешней.

***

Как-то, начитавшись христианских мистиков, я решил написать хвалу всевышнему. Вышло до того книжно, что P.K., ознакомившись с ней, бросил: «Интересно, но сам-то ты в это не веришь». То же самое можно было бы сказать Паскалю.

***

— Ваша книга слишком пессимистична. Может, вместо того чтобы пребывать в аду, стоит описать его со стороны, как нечто нас не касающееся?
— Но разве я смог бы это сделать, будь я всецело в него погружён?

***

Наша глубинная (а значит – неистребимая) тяга к серьёзности вытекает из познания мира, лишённого всякого смысла и какой бы то ни было реальности. Литература и та стала легковесной, приобрела скорее развлекательный, нежели назидательный характер. Современников уже нечему учить — хохмачи без иллюзий и одиночки без надежд, они и так всё знают. Сознание, пришедшее к нам из зловещей бездны, вышло на прогулку, забавы ради ударяя по всё многочисленным мозгам… А меж тем, спасти наши последние остатки «духовности» может только музыка. Без её целительного бальзама на кровоточие абсолюта мы бы превратились в настоящих призраков… Крайне удивительно и непостижимо как кто-то может быть глух к ней!

***

Мне всегда представлялось, что эрос и смерть — два важнейших вопроса, рядом с которыми всё остальное смотрится просто смехотворно.

***

Метафизика и стиль – вещи несовместимые. Тот, кто заботится о красоте слога, поступает так в ущерб содержанию.

***

Мировидение поэтов очень схоже с шизофреническим. Как и все сумасшедшие, они целиком отдаются тем образам, что возникают в их надтреснутом мозгу, даже не противостоя им и не пытаясь проверить их хотя бы на наличие смысла. По этой и только по этой причине я абсолютно глух как к бредовым откровениям, так и к самим стишкам.

***

Как правило, человек не переносит критику в свой адрес только потому, что задерживается в языческих временах и отказывается перенимать чисто христианскую черту – завышенные требования к себе в первую очередь. Он как бы останавливается в развитии, при этом искренне полагая, что достиг пика совершенства… И все, кто отказывается воспринимать его как бога, автоматически переводятся им в стан недоброжелателей.

***

У женщин более сложная психическая организация, чем у мужчин, — потому они и находятся ближе к источнику жизни, раю — чем и притягивают нас. Особенно в них нуждается тот, кто лишён иллюзий. Ладно если тебе шестьдесят – возраст, при котором засыпают все страсти. Но если тебе двадцать, я просто не представляю как с этим жить без поддержки этих вот милейших длинноволосых созданий…

Об особом типе личности

Есть такой особый тип личности, делающийся всё более актуальным с каждым новым поколением. Он не дотягивает ни до полной обломовщины, ни до активного деятеля, а замежевывается где-то посередине, находит приют в крайнем убожестве своей исключительной посредственности. Что отличает его от прочих заурядностей? Не являясь в полной мере фаталистом, он никогда не может полностью смириться с предначертанной ему судьбой, а поскольку главная спутница его жизни — лень — ставка на бешеные амбиции для него также неуместна. И вот он мечется среди просторов загнивающих органов и величием одухотворенного настроя. Как спасение его лежит по ту сторону земных баррикад, так и «другие миры» кажутся ему не более, чем праздной болтовнёй или бредом изнуряющих себя аскетов. Самого-то его невозможно насытить ни в чём, хотя известная доля пресыщения всегда в нём присутствует. Неудавшийся энтузиаст с застывшей полуулыбкой, вечно иронизирующий по поводу своих возможных достижений, он скорее предпочтёт облачиться в бесстрастность растительного существования, чем станет полностью менять свои привычки, навсегда отказываясь от шкуры не сверхчеловека даже, а от того простого малого, что реализует себя по мере своего чванства и легкомысленных надежд.
Время от времени он занят «работой», но носит она сугубо интеллектуальный характер. С книгами он возится словно для того, чтоб было потом с кем их обсудить. Нет, ему вовсе не чуждо всё человеческое — для отшельника он слишком слаб, ленив, да и неуверен в адекватности подобной перспективы. Но диалогам не суждено даровать ему полноту бытия, ведь собеседники для него — всего лишь глина, из которой он тщётно пытается вылепить карикатуры на свою жалкую личность, для чего частенько использует честность, тогда как другие, сознательно или нет, но избирают ложь. Никому он в сущности не интересен, хотя и старается казаться таковым. Все его проблемы вытекают из радикального неприятия им правил игры, что воспринимается другими как признак какого-нибудь недоумка. А потому презрение — наиболее частая реакция со стороны на его безволие или нехватку безумия.
Коварная благоразумность подпортила запасы его мистического бреда, склонность к апатии зарыла в яму все его эмоции (длительное пребывание в праздности никогда не проходит бесследно). Милосердия ради он оставил псевдолюбознательность к знаниям и те последние остатки впечатлений, которые, как он полагает, у него ещё остались, напрочь нивелируются его объективным взором, что через беспощадную призму высушенных глаз окутывает предметы тем мраком, за которые те ему вскоре начинают мстить, а он — жалеть, что так безрассудно с ними поступил. Думать, что жизнь — завораживающая и лучшая из возможных вещей — значит обнаружить в себе по-невероятному наивное и детское восприятие: фокус мировидения рано или поздно изнашивается, как и всё, что подвержено разложению и смерти.
Жил ли хоть кто-нибудь? Этот вопрос буквально вышибает из колеи нашего ужасающегося всему на свете странника. Не применять же логику для той области жизни, где центральная фигура — она сама. С пособничества разгула схватываются и объясняются лишь её отдельные аспекты, суммарность же их всегда влечёт за собой чисто этическое восприятие мира: безмерно счастливый видит повсюду одно добро, глубоко несчастный — только зло. Наш же бездомный скиталец без повадыря заколеблется в предпочтении одной категории другой: он знал оба этих состояния, даже пытался вывести градацию неизменной дуальности добра и зла, но в итоге пришёл к тому, что их переходность стала казаться ему слепой игрой случая, никак не зависящей от обладателя воли. В один миг ты благословляешь небеса, а уже через секунду осыпаешь их проклятиями — ничего не поделать с этим невесть кем установленным порядком. Тут как бы само собой приходят сомнения, дабы избавить личность от невыносимых скачков настроений и сделать того навсегда глухим к поэзии тела. Вроде бы ничего не располагает к разочарованию, но, бывает, наступает предельный ступор. Тогда-то мы и начинаем пятиться к первоистокам… В надежде на покровительство небытия.
Постоянная стычка жизни и смерти, бессмысленное перетягивание каната между тем, что дышит и тем, что предлагает навеки уснуть (победитель очевиден), непонятная здравому рассудку трата на созидание, а в целом весь этот вкрай изматывающий процесс по медленному саморазрушению рано или поздно ломает хребет, и мы уже не испытываем прежнего изумления перед теми, кто опустился на самое дно жизни. Ни ненависти, ни восторгов — видимые призраки лишь вызывают иллюзию чувств, а по существу — все они уже давно мертвы.
Мы можем изредка слышать стоны, богохульства или молитвы… Но они слишком тихи, чтобы чьё-либо ухо стало к ним прислушиваться. И всё, что остаётся тому, кто безразличен к проявлениям бытия — мечтать о повышении степени своей реальности, либо — уходить в безвестность без малой толики сожаления.

Признание ходячего узника

Я уж не помню где мне доводилось услышать такое признание: «Я стал неуязвим для всех болезней, включая сюда и любовь». Какой замечательный человек мог такое выдать? И что его сподвигло к такому откровению? Не слышится ли в его воинствующем эхе страдания прошлого, когда тот был ещё совсем юным романтиком с хиленьким здоровьем и потому — особенно восприимчивым к разного рода сердечным вихрям, попеременно терзавших его как какой-нибудь неугомонный тиран. Кто не знал как злосчастный и обманчивый мираж надежды затуманивает ясный взор, опьяняя его весьма туманными грезами, тот никогда не поймёт почему человек (если он носит это звание) однажды становится скептиком.
Любовь для скептика это просроченный продукт, который он когда-то выбросил на помойку за его ненадобностью. Поддаваясь этому прекрасному и возвышенному чувству, мы невольно становимся безрассудными и нелепыми куклами в руках афродитовой стихии, но осознание этого приходит всегда слишком поздно, чтобы можно было что-то изменить: химеры прошлого любят поселяться в настоящем. Перебирая былые экстазы и восторги, можно ли найти среди них хоть один, который бы не отдавал вонью разлагающейся души? Ни один из них не сохранился на уровне наших ощущений, угодив в архив памяти, точно по некоему официциальному распорядку. Если б мы вдруг разом узрели ничтожество собственной биографии, проникнувшись величием истории, мы бы навсегда избавились как от сентиментальностей в разговорах, так и от сантиментов в своей душе. Ничто не вызывает у желчного типа столько отвращения, как те неловкие моменты, когда ему приходится выслушивать от кого-нибудь перечисления всех прелестей любви. Дело не столько в самом чувстве (оно хоть и пагубно в своей основе, но всё же носит на себе стигматы очарования), сколько в его изначальной чистоте и невинности (или, если угодно — тайне), которыми вряд ли стоит кичиться в нашем грязном и пошлом обществе, погрязшему в пороках, где разврат — лишь следствие его грехопадения. Божественный экстаз сменяется разочарованием, которое покрывает собой все те сферы, где с нами происходило что-то действительно необычайное, отличное от тусклой повседневности. Поиск чувственных удовольствий — всего лишь жалкая замена мистическому наслаждению — вечное пресыщение в голоде. Истоки подобных последствий уходят в отсутствие того существа, кто мог бы полностью удовлетворить как наши физические, так и духовные запросы. Тут как бы само собой вырисовывается бог, но он слишком недоступен для нас и витает где-то в области наших фантазий, не имеющих ничего общего с действительностью. В прискорбном факте веры нельзя не наметить аналогию с поведением влюблённого: в тот момент, когда расстояние отдаляет последнего от его возлюбленной, он заполняет образовавшиеся пустоты её образом, дабы не ощущать себя обездоленным в одиночестве. Только бог исключает всякую дистанцию, предлагая себя на досуге как какая-нибудь дешёвая шлюха, разве что вместо денег требует взамен кусочек нашего умопомрачения — что по масштабам приносимого им вреда гораздо опасней любого финансового разорения.
Для человека, этой нелепой смеси животного с чуть-чуть работающим мозгом, испокон веков самым непереносимым была полнейшая изоляция. Любая общественная коалиция тут же рухнет, если каждому состоящему в ней члену предоставить место наибольшего комфорта, потому как любые союзы существуют постольку, поскольку существует недовольство, царящее в том или ином круге лиц. И человек нерелигиозный, будучи предоставлен сам себе, рухнет под давлением жестоких истин, что будут открываться ему во всё больших масштабах по мере того, как он будет продолжать отстраняться от других. Подлинное же освобождение будет достигнуто только тогда, когда человек перестанет стыдиться своего общества и всецело ему себя посвятит, параллельно выстраивая баррикады против назойливых любителей потрепаться и субъектов, питающих к нему какие-либо привязанности. Для этой цели ему потребуется необходимая доля жестокости, а также пересмотр некоторых своих повадок, что ведут к расслаблению. Тот, кто вступает на этот тернистый путь по тем или иным соображениям, в спутниках будет иметь лишь караван страданий, и напирать они будут тем сильнее, чем больше он тратил себя в разговорах, не имея привычки к одиночеству. Отбрасывая собеседника за собеседником, пройдёт немало времени, прежде чем он начнет воспринимать свою боль позитивно, ибо с какого-то мига только она одна и будет заполнять всё его бытие, ведь люди, присутствующие в нашей жизни, какими бы замечательными они ни были, никогда не смогут закупорить ту пустоту, к которой мы стремимся изначально, как бы помимо своей воли. Мы из неё вышли, мы же в неё и попадём.
Жалкие земные наслаждения, разве они сравнятся с радостью отречения — неважно от чего, будь хоть от самой жизни! И то лицемерие и обман, что мы питаем по отношению к чужому и собственному существованию, разве заставят нас высечь на могильной плите несчастного, мечтавшего лишь о том, чтобы никогда не рождаться, такие слова: «Самым счастливым мгновением в его жизни было то, когда он отказался в ней участвовать»?

О неотвратимости смерти

1. Многие ли из нас имеют смелость смотреть в лицо смерти? Примириться с ней — значит всецело согласиться на её капризы, подписаться под неожиданным сюрпризом, который она так щедро устраивает иным счастливчикам… Забыть о неизбежном конце и затеять подозрительную компанию под названием «жизнь» — что может более принизить наше достоинство? И вот мы всеми силами стараемся вытравить память об этом изначальном провале, прикрываясь «делами», предаваясь любовным утехам или избирая иные крайности, соответствующие нашей «душе». Прячась в крепость разговоров и напускных интересов, искривляя свои гримасы, мы вводим в заблуждение других лишь затем, чтобы обмануть самих себя. Всё указывает на то, что человек, стыдясь за то, что источает из себя ароматы распада, силится выстроить такую модель поведения, которая смогла бы убедить вас в том, что он — великий избранный, любимчик небес, взявшийся невесть откуда, неподвластен напасти бесповоротного исчезновения. Его непомерные амбиции и пафосные позы вызывают в нас нечто среднее между изумлением и кошмаром. Каким чудом объяснить, что он сумел проскочить полосу страданий и невзгод, обойти препятствие боли, да ещё и остаться в бодром расположении духа? Что-то тут не так… Может быть, вся разгадка кроется в его грубой натуре и высоком пороге боли? В таком случае он ещё не выделился из орды животных.
Как правило, люди считают животным того, кто целиком следует своим аморальным наклонностям, отказывается их подавлять, и в одном мгновение, благодаря своим выходкам, становится известным в некотором кругу лиц. Притом, совершенно неважно каким образом такой энтузиаст, тянущийся ко всему гнусному, шокирует наше вялое воображение, погружённое в череду мелких забот и никогда не помышлявшее о великих свершениях.
Теперь необязательно завоёвывать империи, дабы обрести славу — достаточно выкинуть что-нибудь такое, что попадёт в газеты. На перенаселённой планете, где выделиться из толпы стоит таких затрат, каких не знала история, этого вполне хватит.
Малейшее отличие от остальных смертных предполагает тяжкий груз. Не то же ли самое произошло когда человек решил выделиться из остальных природных царств и тем самым обрёк себя на муки «индивидуализма»? И вот, когда человечество перезаселило земной шар и уподобилось друг другу, появилась острая потребность в непохожести на себе подобных. Путь к славе — дальнейшая ступень, следующая логике выпадения из рая. С небес свалился человек на землю, а затем и в пустоту, против которой ныне используется столько средств, сколько не знали наши далёкие предки-неандертальцы.
Человек это однажды запущенный механизм самоопустошения, и противостояние ему требует от людей, хоть чуточку незаурядных, таких усилий, что смогли бы побороть искушение змия, который и по сей день изобретает всё новые варианты земного рая и с успехом соблазняет нас на их принятие. Раз мания к неизведанному с торжеством победила колебания нашего первого предка, стоит ли удивляться, что мы только продолжаем намеченный им путь к поражению? Можно попытаться оправдать его тем, что у него не было опыта предыдущих поколений, чего уже не скажешь о нас. Как бы то ни было, в каждом из нас всё ещё живёт частичка ветхозаветного Адама, ведь именно благодаря ей мы ни на секунду не останавливаемся в своём упорстве лажать с треском, совершая известные поступки, за которые потом приходится дорого платить, терзаясь угрызениями совести. И всё же у нас имеется одно преимущество перед нашим далёким пращуром — теперь мы можем сознательно пускаться в авантюры, гордо неся с собой знамя заранее проигранной битвы, что уже не оставляет места для будущих сожалений, поскольку жизнь приобрела настолько профанический оттенок, не оставив места чему-то сакральному, что случился самый худший из возможных поворотов — она вошла в привычку.
Разочарования и так изнурили нас до невозможного, что наши плечи, неизменно исполняющие роль Сизифа, вечно таскающего на себе тяжкий груз годами скопленных несчастий (без всякой возможности куда-нибудь их спихнуть — разве что закатывать или спускать их на ту или иную высоту, как делал этот проклятый с камнём), едва ли вынесут свежие. И потому мы, умудрённые философией разочарования, если и вступаем в игру, то делаем это без тени восхищения и надежды, а со знанием неминуемой катастрофы.
2. Наше неприятие смерти прослеживается отнюдь не в отчаянных попытках сопротивления неизбежному концу — тут следует отдать дань инстинктам, непостижимым образом заставляющих нас цепляться за своё бытиё, каким бы отвратительным оно ни было, каким бы уродством не отдавало. Разум лишь в редкие моменты может взять полную власть над внушающей подозрение машиной слепого функционирования, которая его носит, и покончить со всем разом, не забыв и себя. Вот это то обстоятельство исключает наличие якобы «чистого духа познания», который бы не зависил от капризов организма, обременённого сознанием.
Можно сколь угодно подавлять сиюминутные капризы, делая ставку на крупные свершения, но окончательно освободимся мы только тогда, когда не только добьёмся анорексии желаний, но и откажемся участвовать в борьбе как таковой. Тот, кто не прельстился карьерным ростом, а в конечном итоге забил и на постельные подвиги, с презрением взирает на человескую суету, суть которой он ухватывает лишь в пафосе самообожания, перестаёт реагировать на какие бы то ни было вещи и события, как будто бы они его не касались, открыто предпочитая им монотонность растительного существования. Широкая всеохватность его взглядов простирается далеко за пределы как жизни, так и смерти, он не делает никаких различий между тем, что живёт и тем, что уже давно покоится в могиле. Видимость он принимает за явный лохотрон, чего-то подлинно реального для него нет. То, что по-настоящему имеет для него значение, лежит где-то по ту сторону мира, впрочем, на этот счёт он также не питает иллюзий и, словно сбитый с толку, забрасывает любые попытки что-либо понять и, на удивление себе, продолжает покорно тянуть свою жизненную лямку…

Бесславные вздохи

Раньше, в своём стремлении к обособленности и непохожести на других, отдельные представители рода человеческого избирали бога, аскезы или примыкали к религиозным течениям, лишь бы это не было модным. Недоступное и запрещённое всегда соблазняет и льстит уму, только и мечтающего о том, чтобы отстраниться от привычного хода дел. За малейшую тягу к изменению приходится дорого платить. Чтобы в этом убедиться, достаточно перебрать всех своих прошлых кумиров и вспомнить былые увлечения. Что теперь от них всех осталось? — Одни обломки, ничтожная часть которых не способна покрыть собой ту громадную пустоту, что образовалась после того, как нас покинуло всё, включая вдохновение… Никто и ничто отныне не заполнит взращенное в нас небытие: математически точное, не ошибающееся в рассчётах, с методичностью геометрической прогрессии оно захватывает сперва наш разум, а затем и ту малую толику чувств, что у нас имелась для установления минимального контакта с себе подобными. Благодаря откровениям смерти инстинкты приобретают характер абстрактности и действуют не по естественному побуждению, а по памяти — что со стороны выглядит до крайности нелепо. Место некогда неисчерпаемого любопытства отныне занимает тоска — такая же бездонная, как и пропасть ушедших интересов, что были ненасытны ко всему и вся. Когда-то претендовавшие на божественное происхождение, мы стали всего лишь карикатурой на самих себя, по некоей злой иронии тем самым воплотив своё «я» в полной мере. Прошлый безумец уснул в нас крепким сном и, чтобы его разбудить, нам не помогло бы ни новое солнце, ни перестроение всей вселенной…

Спасение хандрой

Когда хронической болезнью становится разочарование, как мало найдётся лекарств в арсенале тоскующего, что смогли бы хоть на секунду развеять симптомы его экзистенциальной боли: философия? — всего лишь спекуляциями понятиями, абстракция которых не затрагивает сути; юмор? — пошлость, затемняющая мрачные истины; любовь? — да она и без того усугубляет отчаяние. На определённом этапе падения мгновения разрывают ту таинственную связь, что образует из них последовательность, вполне совместимую с ходом времени. Но как только время от нас ускользает, мы теряем всё, а в качестве компенсации нам достаются лишь его лохмотья, и если всё же изредка к нам и наведываются моменты, то назвать их своими язык не повернётся: их несвязность меж собой, будто зависимая от одного каприза случая, уходит корнями совсем в иную природу, нежели человеческая, беря за исходную точку хаос. Безропотные фантоши головокружения, что мы можем ему противопоставить, кроме своей нескончаемой печали, как раз уберегающей наше безволие от наплывов доисторических импульсов, известная концентрация которых и вызывает безумие? Вот так беспросветная хандра оказывается неизлечимой и сводит все средства на нет, оставаясь самодостаточной, подпитывая саму себя, тем самым уберегая нас от окончательного помутнения рассудка.
Утрата разума могла бы стать завершённой, если б неведомый тиран не препятствовал его дальнейшей гибели, не задерживал его на той инстанции хаоса, задерживаясь на которой, человек погружается в вековечную грусть.

Ярость и меланхолия

Человек, подверженный стойкому недугу меланхолии, втайне или явно желает исчезнуть. Мы впадаем в большое заблуждение, полагая, что безотчётная грусть исходит откуда-то извне, скорее, внешние обстоятельства способствуют пробуждению демона уныния, спящего внутри нас, только и ждущего мига пробуждения, после которого он сможет наконец начать свою подрывную деятельность. Физиономия человека, нечаянно разбудившего диктатора печали, вскоре проводит реформы по истреблению с лица улыбки и смеха: уголки глаз и рта, словно из-за непосильной тяжести, опускаются, взгляд отражает одну пустоту… После такой корректировки человеку неведомы ни радости, ни иные экзальтации. Отголоски чего-то светлого он слышит лишь в каком-то смутном предчувствии надежды, пленяющей его, впрочем, такой же бессодержательной, как и всё, что привело его сначала к потери смысла, а затем и к самой ипохондрии.
Меланхолия это тёмный свет, его природа призрачна и не несёт в себе никакого спасения, от её сияющего мрака невозможно никуда укрыться. Лучшее, что можно сделать — перейти к ярости.
В то время как тоска пригвождает к кровати, заставляя нас раствориться в мире пьяных грёз или снов (что всегда болезненно сказывается, стоит нам вернуться из царства Морфея в реальность), ярость сотрясает нашу нервную систему, приводя ту в полную боевую готовность.
Обе фрустрации — диаметрально противоположны, хоть и имеют взаимный эквивалент (меланхолия это задушенный гнев, также как ярость это взорвшаяся печаль). Одна проистекает из бессилия, другая — от избытка энергии. Переводя на язык этики, первая — следствие рахитичного добра, тогда как вторая исходит от излишка бодрящего зла. Не имея таланта к противостоянию, расслабляющее добро склоняет к жалости, лени и снисходительности. Зло же ничего не прощает, никакие разумные доводы не располагают его к терпимости, оно — основа самой жизни. Ради поддержки своего душевного здоровья в норме, нам следовало бы каждый раз выпускать скапливающийся гнев наружу и для этой цели всегда иметь под рукой врагов. Так и только так мы перейдём к более менее сносному сущестованию. Основательно же укоренившись в жестокости, глядишь, вернёмся к изначальному восторгу, некогда оборонённому нами по неосмотрительности.

Главная болезнь ничтожеств

В поисках жертв, на ком можно было бы попрактиковать свои «приёмчики», болезнь, решив выбрать для этой цели стариков, зашла так далеко, что ей захотелось разнообразия, и она перескочила от лысых черепов и одряхлевших тел к млекопитающим, пышущих энергией молодости. Не так-то просто сломить здоровье юнца, по наивности своей отказывающегося поддаться порывам саморазрушения, льстящих его самолюбию. Его инстинкты пока не дремлют и заявляют о себе во всю глотку, как если бы они были центром вселенной, а прочее вокруг них – так, декорации… Беззаботные года их проходят, даря иллюзию того, что все мгновения принадлежали им одним, и на передний план выступает главная неизлечимая болезнь (являющаяся преддверием всех болезней как таковых) – сознание… Каковы симптомы этого недуга? – Всё начинает видеться в свете смерти, пелена реальности спадает с глаз, делая их навсегда сухими и ужасающимися… «Как так? Я пребывал в заблуждении относительного всего и вся, а теперь прозрел и у меня вдруг возникло чувство, что я больше не принадлежу этому миру» — неминуемое грехопадение наконец-то свершилось, и мы радуемся, что на одного падшего стало больше: в самом деле, не вечно же нежиться в раю животного царства! Стоит нам только проснуться, как нас уже поджидает отчаяние, к которому мы не были готовы и, не имея к нему годами выработанной привычки, мы не можем ему что-либо противопоставить (аргументы в пользу жизни рано или поздно изнашиваются) и отдаёмся ему, как какая-нибудь шлюха.
Правда, мало кто решится не ставить баррикад против головокружений, ведь для пристойности надо хотя бы чуть-чуть поупираться… Если же мы продолжаем до абсурдного отнекиваться от бездн, что предлагает нам вселенная, то её это начинает по-настоящему злить – настолько, что она не медлит с отмщением. Экзистенциальная болезнь пришла, найдя себе приют в нашем надтреснувшем сознании, надеясь там и обосноваться, а мы тут же прогоняем её как нерадивого гостя – может ли после такого невежливого приёма кто-нибудь остаться равнодушным? Разумеется, нет (существовать может лишь то, что мы наделяем реальностью). Так стоит ли после этого удивляться, что кто-то становится заядлым наркоманом, а другой – беспробудным пьяницей?
Нам скажут это благородно, если человек, дабы поддерживать себя в духе и не скатываться в уныние, прибегает к помощи аперитива, курительных веществ или иных уловок, лишь бы тот продолжал нас веселить, строя из себя шута на всеобщей ярмарке слёз… На что нам остаётся лишь сочувственно улыбнуться. Ведь вся эта «грязь земли» из никчёмных алкоголиков и вонючих торчков даже и не подозревает, что к личным кризисам можно приобрести до того стойкий иммунитет, что какая бы пропасть не поджидала нас в будущем, это нисколько не уберёт весёлости с нашего лица, которая заразила нас также, как дрожащих тварей заразило декаденство, тщательное скрываемое насилием над более слабыми.
Кто действительно уверен в своём превосходстве над другими, тот вряд ли станет раскрывать этот факт: ему незачем устраивать демонстрации и кому-то что-то доказывать он не собирается, когда и так знает, что силён.
И я с дичайшим отвращением покидаю всех этих мерзостных типов, корчащих из себя «порядочных», что стали жестокими из одного лишь страха перед пустотой, всё естество которой могут не принять только идиоты.

Речи безутешного

Я чувствую как пессимизм подкрадывается сзади как хищный зверь, распускает свои когти, пытаясь разодрать… Нет, не душу, а нечто большее — тело. Я ощущаю его заострённые клыки, которыми он хочет разорвать дух в клочья, осязаю его ядовитое дыхание — оно желает перекрыть всякий доступ к чистому воздуху. Смрадные истины, исходящие из его недр, вызывают лишь приступы тошноты, а распространяемые им мрак и безжизненные просторы образуют настоящую гангрену для человеческих существ… Но я едва ли могу что-либо с этим поделать. «Нигилизм стоит за дверями. Откуда идёт к нам этот самый жуткий из гостей?» (Ницще)

***

В одну из тех ночей, когда тебя берет за горло раскаяние, а угрызения совести тренируют на тебе свои удушающие приёмы, я смотрел на свои руки, как после неслыханного кровопролития… С виду никакого преступления не было совершено — нигде не пролилась кровь. Но почему тогда неведомые муки терзают мне сердце, разрывая его в клочья? Что за святыни я осквернил, бездействуя? Как так вышло, что я повис между пороком и добродетелью, вечно колеблясь в окончательном выборе того или другого? На каждом шагу меня подстерегает сомнение, между делом как бы говоря: «Задумав любой шаг, ты обнаруживаешь в себе невероятную наивность. Поверив в окружающие тебя предметы и людей, ведёшь себя как безумный фанатик, а строя планы, не скрываешь собственного умопомрачения. Мир — всего лишь твоя шизофрения, развернувшаяся по рациональным законам логики. Всё в нем — выдумка, включая и самого тебя».

***

«Он имеет глаза, воспалённые от безделья, уши, глухие к чужим мольбам и страданиям, обоняние, притупившееся от пресыщения. Рот его вбирает в себя еду, вкус которой всегда кажется ему пресным, а вырыгивает он нечто бесформенное, но легко уловимое — слова.
Философии, религии — всё это неудобоваримая пища. Известная степень мудрости вообще утверждает, что многие книги пишутся со скуки или гонорара ради. Существование без иллюзий, сведённое только к потребностям плоти. Куда-то делась «душа» — особенно чувствительные не выдерживают разрыва с ней (как, например, Вейнингер). Ориген в этом смысле говорит о «телесной душе». Пожалуй, он один из немногих святых, поощрявших телесные контакты, когда все пути к богу наглухо закрываются. Отныне лишь юмор и лёгкие мысли помогают держаться на плаву. Встреча людей, как столкновение кораблей — союз или абордаж, но чаще всего — равнодушие. Слиться с человечеством воедино можно только двумя путями: через смешение с толпой или через половой акт.
Безмыслие — благо. Уничтожают себя, когда держат в себе слишком много — не без помощи молчания, воздержания или невозможности творчества. Когда море становится чересчур обширным и глубоким, оно перерастает в океан. Сам дьявол не смог бы определить стоимость бездн, но начиная с определённого момента они уже не могут ничего дать».

***

Меня отделяют от мира миллиарды непроходимых миль.

***

В каком-то из романов Во словами своего героя говорит, что отсутствие работы меняет моральный облик человека в худшую сторону. Можно было бы добавить тот редкий случай, когда не имеешь занятости очень долгое время, то этот облик принимает не то чтобы худшую, но самую безобразную из всех мыслимых обличий.

***

Вся суть любви в одной фразе: «Он встречает свою любовь, что само по себе стрессоподобно».

***

Как вспомню каким голосом одна знакомая поэтесса читает свои слащавенькие стишки, меня аж передёргивает — неужели в мире ещё остались те, у кого имеется стойкий иммунитет против разочарований? Все эти кривляния с тембрами, пафосные позы… Возможность игры — вот нечто, никогда для меня недоступное. Может у меня одного такой заниженный болевой порог — не знаю.

***

Создатели фильмов ужасов (я не про ту коммерческую дрянь, которой нас пичкают телевизоры, а про те, что сняты чистыми эстетами) и воображатели некоего христианского ада преследуют одну цель — создать вселенную, полную зла, дабы хоть как-то отвлечься от земной преисподни. Эта проекция абсолютного демонизма уходит корнями в восприятие реальности, и когда ты это сознаёшь, уже ничто не способно напугать тебя так, как сама действительность.

***

Хроническая тоска не по человеку даже, а сама по себе, которую способен выдержать далеко не каждый. Следующая ступень за депрессией. Абсолютное отсутствие каких-либо эмоций/желаний/целей. Окончательная потеря смысла. Уже не знаешь зачем ты дышишь. Если что-то и остаётся из потребностей, то они сугубо из области физиологии. Это и называется «умереть при жизни».

***

Вопрос о самоубийстве встаёт перед глазами непробиваемой стеной, исходя из печального зрелища неуничтожимой тяги к непрерывной деятельности. Мы все погрязли в рутине, общество же поощряет любую работу: ту, что идёт ему во благо, оно хвалит, другую, идущую во зло — гнобит. Потому к трудоголику всегда хорошее отношение, ведь он отказался от самого себя (знание чего всегда приводит к внутреннему и часто несдерживаемому хаосу). Если он делает это также во имя семьи, ближние просто готовы осыпать его похвалой и комплиментами, ибо им непереносимо находиться с тем, кто с крайним отвращением отклоняется от неважно каких дел из-за лени ли или из принципа, но именно такой «уклонист» своим появлением на свет знаменует конец жизни. Ведь такой человек отказывается от плодов своего труда, сводя любые усилия на фоне глобального мироздания к смехотворным. Если бы каждый мог прозреть никчёмность какого бы то ни было действия, все бы уже давно сложили оружие. Но нет — обществу больше по нраву бесперебойная машина, прекрасную аналогию которой демонстрируют муравьи. Люди настолько привыкли к труду, что даже к маньякам и самоубийцам относятся куда снисходительней, чем к бездельникам, ведь последние будто угадывают их тайны, и воздерживаются от участия в мировой гонке по потению. А это так просто не прощается: мы непроизвольно тянем всех встречающихся на нашем пути в ту же бездну, в которой барахтаемся сами.
Дойти до самоубийства — не значит дойти до последней крайности. Весь круговорот чувств, толкнувший такого-то к петле, более понятен «живым», чем та ненормальная и крайне редкая бесстрастность (встречающаяся например у некоторых буддийских монахов), нехарактерная почти ни для одной суетящейся твари. А меж тем, отсутствие желаний — наше единственное спасение. Об этом говорится в Джаммападе, к этому приводит весь наш опыт.
Мы не готовы вот так просто отказаться от жизни. Есть нечто нам неведомое и, безусловно, более древнее, чем разум с его требованиями покончить со всем раз и навсегда. Такое вот «нечто» и заставляет нас цепляться за бытие. И мы будем прилаживать к этому все усилия, понимая, что наше отчаяние чаще возникает из-за неугомонного человека, отравившего всё наше существование, чем от безмолвных природных стихий, пребывающих в блаженном полудрёме и по определению на это неспособных…

***

Одаривать презрением всех тех, кто может быть счастливым и чувствовать смысл лишь в зависимости от другого человека. Посредственные бездарности стоят лишь плевка с высоты, их мотивы к жизни, которая скорее похожа на призрачную, чем на что-то возвышенное и необычайное в своей основе, по здравомыслию вызывает один смех. Им никогда не понять ни великих подъёмных трансов, схватывая которые ты буквально умираешь в боге (другого слова не подберу), ни того стремительного духовного спада, когда ты уже готов полоснуть по горлу заранее наточенной до остра бритвой, но в последний момент тебя что-то останавливает. И это «что-то» обволакивается в сферу недоступной тайны. Только одиночество дарит мистические ощущения.

***

В одну из тех ночей, когда ничего не происходит, я вдруг ощутил незримую пустоту, обволакивавшую меня со всей любовью как человека, расходовавшего себя на болтовню с другими. Мы начинаем сравнивать себя с остальными стоит нам опуститься до уровня их упадка, когда мы и сами постепенно прожгли всю свою исключительность, резко выделявшую нас среди людского сброда и позволявшую нам дистанцироваться от мира, дабы взрастить в себе то ли чудовище, то ли ангела.
Сложно каждую секунду сохранять свою индивидуальность, когда сама реальность постоянно меняется, хоть с виду и застывает в одном мгновении, а время течёт неудержимой волной — медленно, но верно уничтожая нас.
Чоран очень дельно подметил, что непрерывность возможна лишь при отсутствии сна. Пока человек мирно похрапывает, то пребывает во власти заблуждений касательно своей персоны: открывая веки, ему каждый раз приходится заново собирать себя по осколкам. Я уж не помню в каком из произведений Лавкрафта главный герой ложится спать адекватным, но загнанным в ограниченные рамки мировосприятия теоретиком, а просыпается прозревшим безумцем, который может поведать о таком, что ни в жизнь не придёт в голову самому эрудированному из учёных (чем не повод отказаться от прельщающей тирании сна?). Знает и видит он гораздо больше гениев, но какой ценой куплено такое знание? Просто невозможно представить себе такие истины, что заставили бы нас раз и навсегда замолкнуть или бормотать нечто невнятное… Об одной только мысли об этом пробирает священная дрожь тайны…

***

Зачем я появился на свет? — Очевидно, чтобы пополнить коллекцию изуродованных судеб.

***

В одну из апрельских ночей я рухнул на своё ложе в полном бессилии чувств, с раскрасневшемися глазами, будто раскалившимися от увиденных картин ужасов реальности, куда меня подталкивал сверх меры беспечный рассудок… Его всеохватность буквально подкидывала мою изнывавшую от бессонницы тушу: он подтасовывал в моё воображение то одни ады, то другие, словно отрабатывал на мне свою изощрённость в искусстве шокировать. Не помню, доводилось ли мне встречать подобные кадры, атаковывавшие мой мозг поочередно, будто пулемёт. Все эти бесконечно выматывающие сюжеты с неожиданными развязками не имели никакой связи и тем более смысла. Переработанные через тот аппарат иллюзий, что вклинен в мой волосатый череп, они чахли, стоило мне самому стать генератором времени и запустись свой сюжет…

***

Мне на ум приходит юный и чрезмерно одарённый Отто Вейнингер, еврей по происхождению, метафизик по призванию. Неуверенной робкой походкой он шмыгает по улицам Вены и ощущает накал военных страстей, которые вскоре снесут как столицу Австрии, так и всю страну. Но он имеет свои страсти — из той редкой разновидности, что рождают апокалипсис внутри задолго до его прихода и изничтожают, забирая выбранную ими жертву в то пространство, откуда исходят сами.

***

Ночь — единственное время когда можно ощутить как весь мир лежит у твоих ног. Отвернувшись от света, равно как не соблазнившись снами, анемичные вампиры, мы питаемся кровью мироздания, укрывающегося в потёмках, пребывающегося словно до сотворения самого себя… Но вот приходит утро и громко трубит, что переход к бытию всё-таки состоялся.

***

Как не испытать жуть перед зрелищем старости? Каким чудом объяснить тот поразительный факт, что после общения со стариками мы тут же не цепенеем? Вот оно — наказание за молодость! Особенно если та озарялась счастливыми мгновениями! Впрочем, для того, кто ощущал себя всегда не к месту, это едва ли что-то меняет.

***

Юмор, эта странная укореневшаяся потребность приукрашивать действительность, не возник бы, не будь мироздание отвратительным и никуда не годным борделем. Но что такое смех рядом с таким орудием неандертальцев против душевных невзгод, как стоны и вопли? Подавленный крик приносит настоящую катастрофу, и устраивая ему задержки на длительный период, мы сами становимся такими же подавленными…

***

Дополнительную ответственность берут на себя либо имея залежи энергии, либо — замечательное безрассудство, при котором человек переоценивает свои силы… Для того же, кому перетаскивать себя изо дня в день представляется уже нереальной задачей, требующей огромных затрат, проблема ответственности утрачивает всякое значение. Его и так давит бремя собственного «я», чтобы он мог взять на себя ещё и чужие.

***

Хотел бы я увидеть того, кто достиг колоссальной степени одиночества и при этом не слетел с катушек. А ведь даже творец не смог выдержать когда в его окружении находилась одна пустота, а из собеседников он располагал лишь своей дряхлой персоной.
Уже одно наличие сознания способно подтолкнуть к отчаянию. Именно в этом следует искать причину сумасбродства, толкающего нас на поиск и сотворение себе подобных… Но если ты сам себе опротивел до невозможного, как можно спокойно стерпеть присутствие подле себя кого-то ещё?

***

Иногда чувствуешь себя первооткрывателем каких-то сногсшибающих истин, ощущаешь пьянящее головокружение, что до тебя никто ничего подобного не выкидывал, но потом приходит мысль, что для остальных это не имеет ровно никакого ни значения, ни смысла. Тогда-то ухмылка и покрывает собой всё наше лицо, искажённое перманентной иллюзией оригинальности.
Все посетившие нас откровения имеют отношение к нам и только к нам. Будоражить ими чьё-то сознание — значит проявлять невероятную бестактность. Каждая опубликованная книга отдаёт дерзостью по отношению к читателю: это утончённая тирания, призванная закабалить его дух, расщепить его волю, заставить неосторожного путника мыслить категориями автора.
Что такое власть над телом, в сравнении со способностью овладевать чужими душами? Ведь в последних таится самое сокровенное, что есть в нас, и как-то менять их, подстраивая их под себя, попахивает нехилыми талантами манипулятора, абсолютно индифферентного к требованиям совести. Что такое политик, работодатель (современный рабовладелец) или бизнесмен рядом с основателем какого-нибудь духовного учения или с тем же богословом, бредни и конвульсии которого привлекают к себе груду искушённых неофитов? Можно располагать деньгами, собственностью, даже чужими жизнями, но всё же высшим мерилом власти будет то, когда мы из «благих побуждений» или простой прихоти ради сумеем исковеркать того или иного человека до неузнаваемости — вплоть до того, что в его глазах будет светиться то же злое начало, что и привело нас к мании мучителя чужих душ.

***

Любые, даже самые незначительные гастрономические изыски вызывают в теле сбой органов, также как неразборчивость в литературе творит в мозгах чёрт знает что.

***

Вечность — не в продолжении рода (это «дурная бесконечность» — как дельно подметил Бердяев), а в памяти потомков. Если уж жаждешь увековечить себя любой ценой, оставь собачье дело размножения всяким недоумкам и обратись к искусству, не растрачивая себя попусту.

***

Кто-то усыпил демона, отвечающего за моё безумие, в дозировке которого я нуждаюсь как никто другой. Как узнать когда он очнется, да и проснется ли вообще? И какими будут первые симптомы его реабилитации? Может, по телу должна пройти дрожь — как в лихорадке?
Память хранит канувшие в лету восторги, как в каком-нибудь протоколе: я не могу ни вызвать их, ни ощутить их привкус, имевший когда-то место — в настоящем приходится обходиться одними сожалениями.
Самый минимальный сдвиг по фазе навсегда спас бы меня получше любых мудрецов — тогда бы я испытал интерес хоть к чему-то на свете…

***

Я давно не у дел и поплатился за это губительным безразличием. Но не к этому ли я стремился все эти годы? Ты начал с того, что устал от страданий, и решил однажды окончательно с ними покончить, не прибегая к крайним методам, а закончил тем, что испытываешь острую ностальгию по реальной боли, ибо абстрактные рези не могут дать ничего, кроме бесконечной череды как капля похожих друг на друга отупляющих мгновений, с которыми даже не знаешь что и делать, куда их деть…

***

Где-то на атомном уровне во мне ещё кипит «жизнь». Но разве это подходящее слово для каких-то там химических процессов? А ведь все необычные ощущения упираются именно в химию и, чтобы вызвать их, нужен, видимо, особый внутриклеточный сбой.

***

Меняется ли ДНК без вмешательства аптеки и наркотических веществ — просто потому, что утрачиваешь всё человеческое?..

***

В некоторые, правда, редкие ночи, отмеченные особенной плодовитостью, хочется выйти на улицу и заорать во всю глотку: «Я — бог!». Но привычка к благоразумию сдерживает подобные порывы, что принесли бы несомненную пользу, не будь огораживающих барьеров «воспитания».

***

Встреча или разговор с предками всегда погружает меня в самые чёрные мысли, граничащие с суицидальной манией.

***

Как должен быть несчастен тот, кто видит спасение лишь в разврате. Возможно ли при полном душевном здоровье измысливать всяческие извращения, искать разнообразие и утончённость в простых физиологических вещах?

***

Сострадание — одна из форм жестокости по отношению к себе. Иисус показал нам прекрасный пример того как чувство вины ставит на нас крест.

***

Уродливые и бездуховные люди иногда с безудержным пылом кидаются в борьбу с этими бросающимися в глаза недостатками. А что делать тому, кто наделён и внешним обаянием и «внутренним миром», но не находит им должного применения? Разве что наблюдать за медленным угасанием своего «я»…

***

Связь с высшими силами потеряна безвозвратно, боги меня давно покинули, дорогие мне люди оставили. Никто из вышеперечисленных и не думает возвращаться. Никогда не покидало ощущение такой болезненной утраты.

***

Я имею неуёмную тягу к еде (за отсутствием «духовной пищи» это вроде как желание заполнить себя материальной вещественностью), особенно ближе к ночи, и вынужден отказываться от каких бы то ни было ужинов, потому как стоит мне наесться под вечер, бессонница не заставляет себя долго ждать.

***

В иные периоды я чувствую как моё «я» расщепляется, пытаясь пережить себя, и устремляется к смутному бедствию.

***

Отчаяние так и создано для бесхребетных — им нечего противопоставить внезапно нахлынивающим волнениям. Себя то они давно растеряли, и потому исполняют против воли причуды мировых сил.

***

Покончишь ты с собой или нет — ничего от этого ровным счётом не изменится. Всё, абсолютно всё мы теряем при рождении, попадая на произвол злосчастного случая. Конкретные нужды заставляют нас на время забыть, что, когда нас не было в числе «живых», мы обладали до того животрепещущем светом, что он мог бы озарить и подменить собой всё наполнившее его бытие… Я не в силах представить какое мощное лекарство нужно для того, чтобы стереть всякую память о рае… Живёшь в такой вот туманной надежде обрести его когда-нибудь вновь, а пока — одариваешь вселенную бесплодными вздохами…

***

Планета сдавливает тело также, как скорбь — душу.

***

Безутешность от всего, прежде всего — от самой возможности утешения.

***

«Потец» Введенского, созданный автором под впечатлением от смерти отца, и его ещё более жуткая экранизация. При просмотре выступает точно такой холодный пот — как у покойника.

***

Я никогда не знал отца, мне нечего о нём сказать, кроме того, что слышал об этом странном человеке от других. Он навсегда привязал меня к себе, решив однажды покинуть этот мир, когда мне не было и двух лет. Ни в ком я так сильно не нуждался все эти годы, как в нём.

***

Читаю описание «Келе» — демона моря в чукотской мифологии, заодно просмотрев посвященную ему мультипликационную короткометражку. Один мой друг рассказывал, что видел похожих существ под газовым диссоциативом. Ну откуда ещё исходит это упорное стремление изобразить апокалептический ужас, а вместе с ним и надобность убедиться в присутствии его в реальной жизни, как в неосознанном желании убедить себя, что этому миру ещё идти и идти до ада?..

***

Встретился со старой знакомой, с которой не виделся три с лишним года. В былые времена мы почти никогда не общались без того, чтобы я не был «под чем-то». Её реакция на моё заявление о том, что все эти годы я не баловался диссоциативами: «Без них ты утратил часть своей индивидуальности». Верно подмечено. Но моя ли вина в том, что и в наркотическом рае я не избежал изгнания? Вот так время стирает мои последние пережитки рая, множа круги ада. Хоть мне и сложно вообразить положение хуже, чем то, что имеется сейчас, но я всё же покорно и смиренно жду новых ударов.

***

Никогда не следует открываться человеку в том, что он составляет «основу нашей радости» (даже если это и правда так). Он ведь может этим воспользоваться, дабы повернуть ситуацию к худшему. Это то же самое, что доказывать падшему, будто он избежал всеобщего проклятия. Любую ложь он вам простит, лишь бы она была поверхностной и не затрагивала его глубинной сути отступника небес.

***

Когда кто-нибудь слышит, что по нему скучали, это невольно льстит его самолюбию. И ничего не поделать с таинственным воздействием лести, пусть разумом мы и понимаем, что всё это — пустое враньё.

***

Подумать только, какую власть над нашим настроением имеют те или иные слова, сказанные к месту или напропалую… Оттого мы и цепляемся за них, как за наполнителей нашего бытия, в особенности когда почва уходит у нас из под ног…

***

Что-то фальшивое прослеживается как в поэзии, так и в жанре художественного романа. Все эти нагромождения никчёмных слов и не менее бессмысленных сюжетов…
Значение имеют лишь меткие как стрелы высказывания, слетевшие с языка без предварительных раздумий, т.е. именно в тот момент когда мы наиболее искренны по отношению к себе и к другим. Для обделённых благотворным влиянием лжи, дневники в этом плане представляют наивысшую ценность.

***

Испокон веков смерть манила и вдохновляла великие умы. Без её поддержки они бы и не состоялись как таковые.

***

В детстве мне доводилось наяву лицезреть скелетов, врывающихся в наш дом, расположенный в небольшой деревушке, недалеко от кладбища. Проходит время и умирает мой дед. Мистические видения прекратились, как только я открыл для себя смерть.

***

Мои ночные кошмары чуть ли не всегда связаны с подселением чужеродного элемента ко мне в тело, перед атаками которого не получается устоять — неизбежное следствие безвольных натур.

***

Что проще при неудачах — оставаться в стороне или взваливать на себя ответственность за происходящее? Фанаты бардака вселенной, мы едва ли готовы стать уборщиками всего того мусора, что скапливается в ней тысячелетиями, и нам остаётся лишь барахтаться в нём, отказываясь от какого бы то ни было понимания во всём, что непременно касается нашего «я» (по некоей злой иронии, чаще всего выводят нас из себя ничтожнейшие из вещей, под более обширном рассмотрении превращающиеся в ничто и расстворяющиеся в нём, словно их и не было в помине. Не уставать дивиться своей наивности — значит каждый раз попадать впросак, идти вразрез с нереальностью всех вещей).

***

У гения или у того, кого природа осыпала дарами и экстравагантностью в поведении, исключительность логически вытекает из его сложной и непостижимой натуры. Свою необыкновенную черту в субъективном видении мира они воспринимают как совершенно нормальное и даже должное явление. Исполняя «божий промысел», то есть воплощая себя в полной мере, в лучшем случае они могут быть удовлетворены, но никак не счастливы. Словно некая мировая воля возложила на их титанические плечи задачи глобального уровня, ответ к которым обязательно повлияет на ход истории. Одно сознание великой миссии дарует такое утешение, что перечёркивает нужду в какой-либо иной форме спасения, невольно примиряя со всеми чинимыми несправедливостями в миру.
К своему великому несчастью, есть выскочки с замашками на гениальность. Отказываясь наотрез мириться с убожеством своей природы, всё, о чём они фантазируют — урвать хотя бы крупицу того, что сделает их выше и одновременно ниже остальных людей. В своих неудачах они идут гораздо дальше великих умов: претерпевая невзгоды не только в личной жизни, карьере, но и в творческих замыслах, для самоуспокоения они изобретают новый вид гордости — спесь полного краха. Кичась своими провалами в любых начинаниях, они в итоге отворачиваются от всякого действия, поскольку именно в нём усматривают главное зло. Не согласные снизойти до биологического вида, к коему принадлежат, эти ленивые разрушители перенимают у гениев отвращение к толпе и тягу к крайностям. Однако, неспособные дойти до последнего предела, они никогда не ставят точку в познании, потому как им несвойственна линейность саморазвития: всякое начало у них тут же совпадает с концом, сотворённое их интересует постольку, поскольку превращается в пыль, отправляясь в ту пустоту, откуда оно пришло. При одной мысли о преходящем порядке вещей их воротит, как если бы они съели какой-нибудь просроченный абсолют, давно вышедший из срока годности…

***

Собирающийся покончить с собой должен сам себе напоминать героя некоего трагического романа. Суший фарс, внезапно обнаруженный посреди личной драмы, отвращает от столь радикального шага, как самоубийство.
Уже одно любопытство, с каким всматриваешься в маринующийся в себе труп, не хуже других увёрток самосохранения подталкивает досмотреть агонию своего «я» до победного поражения.

***

Что же удивительного в том, что находясь в разладе с собой, мы не находим язык с другими? Начиная с определённой точки падения понять и полностью принять мы можем только хаос, вынашиваемый нами как дитя, рождение коего выливается в настоящую катастрофу. Большинство людей лишь смутно догадывается о деструктивных порывах, совершающихся в их нутре. Никто не захочет признать себя злым, когда есть методика по переносу гнева во внешний мир. Если же истязатель станет смотреть на чинимое им зло, как на патологию, это обернётся против него же: предпочитая новизну ненасилия и добродетели привычным порокам, мы скатываемся в страдания.

***

Бесконечные обвинения в непрекращающемся пылу растерянности… Кто я? Что я? Если б только знать, принадлежишь ли к той породе проклятых, от которых ничто, решительно ничто не зависит в этом мире — какое бы облегчение принесла эта мысль! От скольких грядущих бед избавила бы подобная уверенность!

***

Я не могу вступить в какие бы то ни было любовные связи без того, чтобы тотчас же не думать об их предстоящем и неизбежном разрыве. Вызывает ли его такой пророческий взор, что и выполняет функцию генератора разлуки? «Расставания есть самый сладостный элемент в любви и нужно напрячь все силы и всю мощь воображения, дабы скорее вызвать их приход» — твердит себе при видимости благополучия кривляющийся фанфарон, полагаясь на беспристрастие, в достижении которого, как он полагает, ему нет равных. А уже через миг, когда всё уже произошло, он представляет собой печальнейшее зрелище брошенного всеми пса…

***

Поразительная схожесть Чорана и Розанова… У обоих слово органически связано с особенностями их физиологии, все их фразы неотделимы от пульсирующей по их телу крови и, не выдумывая бессмысленных сюжетов (как это делает большая часть авторов), к «писательству» они едва ли прилагают усилия, задерживая взгляд лишь на том, что считают действительно важным, не расходуя себя попусту на предметы, не стоящие никакого внимания и затраченного на них времени. Столь редко встречающийся вид афористического творчества, разбавленного некоторой эссеистикой, какой нам подарили эти два чистейшей воды загадочных человека, можно по праву назвать наиболее живым: фрагментарные строки искренности, противоречивые, как сама жизнь, сливаются как никакие другие с бытиём, плотно связываясь с его корнями, становятся от него неотделимым. И не столь важно, что в иных вопросах (взгляд на семью и пол!) они кардинально расходятся. Та же ситуация с Ницше, правда он сбивал с толку читателя, создавая в его мозгу прямую противоположность того, кем был сам.

***

В каком бы упорствующем оцепенении не пребывал автор, без малой толики гнева ему не написать ни строчки. Мнимая смерть, парализация воли, вынуждает нас каждый раз получать право на любое пустячное дело, даже на простой вдох, не говоря уже о замашках на сочинительство.

***

Фигура Клейста представляет сплошную загадку: не встреть он своего партнёра по самоубийству, сумел бы избежать последнее, точнее, сохранить его на уровне одного искушения?

***

Есть натуры, созданные для самоистребления, и этим своим призванием пренебрегающие. Им никогда не бывает уютно в мире, но с этой слабостью, мешающей тем разделаться со всем на свете раз и навсегда, они ничего поделать не могут.

***

У оригинальности нет ничего общего с талантом. Можно быть последней посредственностью с дарованиями, но без малейшего намёка на самость. Муки одиночества и непонятости уготованы лишь исключительным личностям — не обращая никакого внимания на других, они подражают лишь самим себе.
Обречены на вечный плагиат разного рода ученики, те, кто находятся пока в процессе познания. У них хотя бы имеется в запасе ориентир, а значит, ещё не всё для них потеряно.

***

Клейст, Ницше, Вейнингер, Лавкрафт, Сад — все эти титаны мысли, предчувствуя свою скорую гибель, начинают создавать по-гениальному безумные вещи, очерчивая их в строгий, по-формальному холодный слог, где не то что лишнего слова — не сыскать и следа лишней запятой. Как если бы сама бездна лично обратилась к ним в тот момент и продиктовала что заносить в протокол страшного суда ценой собственной крови…

***

Можно ли прожить всю жизнь в одном лишь предвкушении бытия? Ведь и в сладострастии наиболее пикантным моментом всегда были прелюдии.

***

Если бы тем немногочисленным друзьям, что у меня имеются, вдруг довелось бы узнать какие саморазрушительные порывы я в себе вынашиваю, они бы тут же от меня отвернулись.

***

Один, навеки один. Не надо никаких встреч, не надо вообще никого. Радость я нашёл в себе самом, но что-то умерло во мне в тот момент. А что именно — я не знаю.

***

Я создан для колоссального одиночества.

***

Я пишу, когда мне сделан укол в сердце: мои строки – это кровотечение организма, переливающееся в слова.

***

Иногда я впадаю в такое оцепенение, что кажется, будто мировые силы решили устроить бесшабашную пляску в моём мозгу.

***

Канула в лету романтика двух одиночеств, подлинный контакт с людьми ныне стал невозможен. Нельзя в силу отстранённости от мира понять кого-либо, не говоря уже о себе. Безграничное одиночество заполняет пространство, сотрясая конвульсиями воздух вселенной, твари издают тлетворный запах — и даже бог не избежал этой участи. Светопреставление закончилось – отныне тьма устраивает пляску смерти (танец Анны Варни!). Рефлексия поедает мозг, делая боль интеллектуальной, а замкнутость заживо замуровывает в тюрьму субъективных мерок.

***

Бывает, вмещаешь в себя такое скопище неудовлетворённых желаний, что найди они выход в будущем, пусть даже в небывалом изобилии, то и тогда будешь ощущать себя в шкуре монаха-аскета… Таков прискорбный и негасимый яд особенно сильных разочарований.

***

Сказал V.S. с психиатрической лечебницы, что сюда (имея ввиду этот мир) меня занесло чисто случайно. В ответ она начала говорить что-то про симптомы, про их периодичность и т.д. Может быть, подобный механизм действует при реинкарнации? Но что в таком случае я тут забыл?..

***

Закрытые стены давят на мой мозг так, что тот в готов в любую секунду взорваться.

***

Уделяя столь огромное внимание сексу, примеряя на нём рыночную экономику и квазинаучные теории, Уэльбек как никто другой напал на след утраченной жизни.

***

Отчётливо помню четвертый день рождения сестры. Стояла поздняя осень, я тогда приехал к ней в Ангарск с какой-то поразительно окаменевшей гримасой, не выражевшей, казалось, никаких эмоций. И, только зайдя в подъезд, из меня хлынул обильный ручей из слёз, словно те хотели заполнить собой весь мир, погрузив его в ту же острую печаль, какую я испытывал на тот момент.

***

До сих пор стоит перед глазами эта жуткая картина первого мига, когда в меня внедрилось сознание (словно это было вчера): я стою посреди зловещего болота, покрытого тёмно-зелёной растительностью. Вокруг него столпились густые непроходимые леса, образующие плотное кольцо, из которого нет выхода. А в это время мёртвая река засасывает меня, хоть я в неё ещё и не наступил. Сопротивляться её настойчивому напору было бесполезно, что и ознаменовало неизбежность моего изгнания из рая.
Тогда мне было три с половиной года, стояла середина лета — точка отчёта моего грехопадения берёт свой старт именно в ту пору, с годами погружая меня всё глубже в трясину мутных вод.

Конец цивилизации

I. Несмотря на видимые преимущества, что нам даёт «прогресс», всё движется в сторону усложнения жизни. Былая скромность в потребностях затесалась в прошлом и, похоже, решила там и остаться. Прирост аппетитов, как и расширенный выбор ремесла, нейтрализует конкретику в желаниях и закидывает современника в тот отупляющий ступор, когда он теряется в своих неуёмных прихотях, как путешественник, заблудившийся в джунглях без компаса и не знающий куда ему идти, а потому бредущий наугад и проматывающий запасы своих небесконечных ресурсов, как если бы он был имел регенерацию бога (живучесть этого вездесущего сосунка просто поражает воображение). Капитализм делает различие между богатыми и бедными настолько относительным и всё больше зависимым от одного лишь стечения внешних обстоятельств, что оно расплывается и превращается в чистую химеру: вместо уверенности в завтрашнем дне наступает лихорадка, картина будущего видится не иначе, как окрашенной в самые мрачные цвета. Демократический режим порождает по-аутентичному кошмарный фатализм, а чрезмерная свобода перечёркивает саму идею судьбы.
В неустанно бурлящем и обильно потеющем мировом муравейнике, какой мы наблюдаем в наши дни, каждый чувствует себя особенным, поскольку это проверенный метод держать население в подчинении, когда тирания похоронила свой стародавний престиж в земле, орошённой пролитой кровью деспотического своевластия, обрела вечность лишь на страницах истории, да в наших генах, тоскующих по её целительному и благотворному влиянию.
Ныне пути по обретению крайнего индивидуализма столь обширны, что усилия, затрачиваемые нами на обдумывание по перекраиванию своего «я» (сомнения коего требуют известного времени, чтобы примкнуть хоть к чему-то), обыкновенно оборачиваются против самого человека, потому как тот не желает натягивать на себя рубашку сверхчеловека: он ещё может её примерить и полюбоваться на того, кем он хотел бы стать, но слово «длительность» в его словаре отсутствует. Им был подписан контракт на бессменное настоящее, вбирающее в себя и прошлое и будущее, а раз так, становление отбрасывается им за бесполезностью — как-никак он уже смирился со своей никудышностью и заниматься самоненавистью не собирается (в нашем желании «исправиться» лежит именно эта по-кьеркегоровскому выражению «заноза во плоти»). Максимум, на что тот способен — презрение, но это чувство никогда не бывает настолько сильным, чтобы подтолкнуть нас к избавлению от своего «я», заменив его каким-то жалким образом другого «я», что означало бы лишиться своей подлинной личности (всегда связананной со страданиями) и облачиться в призрака, целиком пропитанного нереальностью, лишённого той субстанции, что не перестаёт изумляться тому, насколько непостижима жизнь, при одном упоминании о которой его бросает в непоколебимую дрожь или вызывает лихорадочный смешок.
Кровь, пропитанная многолетним скептицизмом, забывает о своём основном назначении и утекает неизвестно куда — оттого мы и бледнеем перед перспективой будущего, потому как твёрдно знаем, что нет никакого «завтра» — его перечёркивает смерть. Подобная уверенность, губительная для наших инстинктов — единственная, коей мы можем похвастать перед теми, кто бултыхается во времени, и вытекающая отсюда сомнительная гордость выставляет нас в свете всезнающих обезьян, вызывающих недоумение у «рабочих» горилл… Искать в этом чью-либо вину — предприятие заранее провальное, «всё понять» значит исчезнуть с лица земли: мы живём лишь в той мере, в какой заблуждаемся относительно себя и других. Из-за изношенности старых генов, ввиду того, что наши пращуры транжирили себя в свете сродни припадочным, а ночами в сексуальных спазмах на время утрачивали рассудок (что ставит на одну доску с бешеными), у нас остались такие ничтожные запасы энергии, что мы невольно напрягаемся, делая обычный вдох. Куда уж тут до активной деятельности…
II. Каждое новое поколение неосознанно приближает апокалипсис, и всё меньше найдётся среди них тех, кто не желал бы присутствовать при грандиозном зрелище конца света. По сравнению с предыдущими поколениями, у нас есть перед ними одно преимущество — мы участвуем при закате истории, что как бы даёт толчок к дальнейшему и безапелляционному самоистреблению. Ошибок в прогнозах быть не может: ещё чуть-чуть и человечество, устав от самого себя, предпочтёт в скором времени исчезнуть, предварительно предавшись неслыханной праздности и разврату…
Вся эта ядерная мишура, что копится и с дьявольской изобретательностью производится правительствами (кроме стран третьего мира) исключает судьбу древнего мира: современные варвары, террористы, развяжи они сейчас открытую войну, сами же погибнут из-за своей малочисленности. Тогда, может стоит сделать ставку на грядущего завоевателя, на фоне которого сам Гитлер будет смотреться ребёнком, играющем в песочнице? Хотелось бы надеяться на приход этого мирового освободителя…
На настоящий момент таким спасителем может стать Америка, как государство самое молодое и пока ещё сохраняющая в своём менталитете живительные предрассудки древности. А он у неё таков, что почти любого американца, взятого наугад и хоть немного отличающегося от посредственности, можно смело причислять к учёным или военным, к главной мощи страны, решившей заняться завоевательскими экспансиями.
III. Вся эта шушера из пустых актёрышек и продажных бизнесменов не имеет ничего общего с дарованием. То же самое можно наблюдать и в американской литературе: чуть ли не все её авторы, обретшие славу, принадлежат к высшей богеме, представляют общество денди. Америке ещё не довелось познать массовой бедности (из-за финансового кризиса через 50 лет (надо быть точным!) она к ней придёт, если до этого не развяжет войну)), потому ей пока ещё неведомы прелести разлагающего дух романтизма Франции и Германии 19-ых веков, испытывавших тогда крайнюю денежную нужду, но не опукавшихся до того, чтобы всерьёз взяться за экономику. От этой её природной и неизлечимой тяге произносить по любому поводу пошлые шутки и заезженные банальности её не спасла ни рефлексия Сэлинджера, ни острый сарказм Брета Эллиса.
В то время как Европе всё ещё удается держаться на плаву благодаря атавизму легкомыслия (особенно это касается Франции), Америка с её поверхностыми и крайне ограниченными взглядами задаёт тон. В чём причина такого бросающегося в глаза феномена? А всё дело в том, что она не знала ни опустошительных войн, ни тирании господствующих религий («спасение души» — не её случай. Её вера в Бога преследует исключительно материальные цели и потому христианство там принимает характер подъёмной, а не упадочной (то, чем оно является в сути) религии, неотделимой кстати от их жизнелюбия, что явно противоречит всем постулатам христианства)). Всё в ней происходит так, словно она ещё далеко не истощила своих запасов безумия и только ждёт подходящего момента, чтобы запустить свои кровожадные когти на остальные континенты, а пока мирно наблюдает за цивилизациями, обременённых историей, принюхиваясь через фильтр здоровых инстинктов к вони прогнивших режимов. Не вкусив ни одной из тех диктатур, что стремятся по-максимуму стеснить свободу, Америка лучше других государств приспособилась к демократии, т.к. ей незнакома тоска по тирании, свойственная тем странам, что в прошлом испытавали постоянные притеснения свобод и жаждали лишь абсолютной эмансипации, периодически устраивая революционные спектакли, а потом вдруг разом получили простор для своей деятельности, но оказалось, что это далеко не то, чего они так долго ждали и лелеяли в своих бесконечных мечтах — то был удар, которого они никак не ожидали, а потому он оказался нокаутирующим и разящем наповал. Так было с Францией, так стало и с Россией.
Поскольку к чрезмерной свободе, царящей в демократических режимах, приводят не революции, а скорее — усталость, ставшая хронической, и потеря чувства значимости родного народа, то те из стран, кому выпало несчастье стать республиканскими, ошеломляются и не знают чему приписать такой поворот событий — капризу ли случая или божественному провидению. Не имея многолетней привычки к атмосфере разнузданности (при которой что на молитву, что на оргии смотришь одинаково безучастно), они непременно воспользуются шансом выпавшего на их голову разврата, доселе сдерживаемого двумя тысячелетиями христианской морали. Что и случилось с Россией после распада СССР.
IV. Казалось бы: чего лучше можно ожидать, наконец избавившись от веками ненавистного рабства? Это ли не мечта революционеров и разного рода утопистов? — Каждый занимается тем, чем хочет (если только его действия не направлены на искоренение общественных институтов), имеет возможность накопления материальных благ, дабы не испытывать ни в чём нужды… Однако же, почему именно в условиях бо’льших свобод воздух становится особенно спёртым? Этой в край деморализующей и неизлечимой ностальгии по прошлому пока удалось избежать одной Америке и, находясь на заре своего развития, она имеет все шансы стать единственной сверхдержавой, а вскоре и покорить одряхлевшие народы, измученные рефлексией самопожирания. Правда, есть ещё Китай, с любопытством поглядывающий на изнурённых монад, также имеющий все необходимые данные для того, чтобы навязать им свою власть. Может, мы ещё успеем узреть уникальное столкновение двух столь жадных до других цивилизаций (как Америка и Китай), с полным набором жизненных инстинктов… В любом случае, подобная развязка наступит в ближайшем будущем (в этом нет сомнений) и тогда обезвоженная Европа содрогнётся. Не имея в наличии сил, да и особого желания к достойному отпору, приличия ради она немного посопротивляется, но вскоре радостно примкнёт к более настойчивому лагерю, который будет её домогаться и рано или поздно сломит. И для неё настанет долгожданный час, когда она сможет облегчённо вздохнуть, ведь весь европейский контингент будет избавлен от вечной муки выбора и злополучной необходимости быть самим собой, иначе говоря — от главных болезней бытия, сразивших дух Европы на столь продолжительное время.

Письмо S.R. (О немецком проекте «Ансамбль Теней»)

Вы просили меня написать что я думаю по поводу творчества Sopor Aeternus, музыкой которого вы не раз вдохновлялись для написания ваших статей мистического содержания, как вы упоминали в вашем последнем письме. Поскольку я в этой сфере не особо ориентируюсь (как вы предположили обратное, не представляю), но, ввиду того, что праздность и скука заели меня до такой степени, что я уже начал всерьёз подумывать о самоубийстве (неизбежная мысль в длительной обломовщине, особенно при наличии страстей), то, спустя только четыре с лишним месяца я решил погрузиться в мелодии этого гениального вещателя смерти, в которой, кстати сказать, он весьма знает толк.
Прежде всего, меня поразили те художественные приемы, используемые Анной Варни для создания особой атмосферы — трудно спутать её с какой-либо другой. Собственно, здесь я не хочу подробно разбирать ни вокал, ни инструменты, применяемые для музыкальных записей — я не рецензист. По общему же впечатлению от прослушанного, полагаю, что у вас не всё в порядке с головой, коли вы так настойчиво рекомендовали мне именно этот проект. Первое, что пришло мне в голову об Ансамбле Теней — это боль утраты. Живая, настоящая боль, ставшая в каком-то смысле экзистенциальной сутью бытия, которая не то что на шаг — на палец от полной пустоты. О нет, я конечно не про тот «мистический палец», благодаря которому на планете зарождается жизнь, и даже не про средний, с помощью которого эта самая жизнь посылается куда подальше, скорее (символически) речь о мизинце, дюйме, выступающему как единственное препятствие к последнему прыжку в бездну нирваны.
Если есть нечто густо сконцетрированное, копившееся не месяцами даже, а годами или десятками лет (бог мой, я не про фаллосные сопли!), то при малейшем таланте (а при огромном тем более) оно обязательно найдет себе выражение. Наша жизнь записывается на плёнку, иначе называемой памятью. Мы можем в любой момент пересмотреть какие-либо отпечатавшиеся на ней события, стоит только черепной коробке немного поднапрячься. Это — проявленное, или иначе — позитив. Каждый фотограф (а все мы, кроме сумасшедших, в какой-то мере ими являемся) знает и об обратной стороне, непроявленном кадре, скрытым, а применительно к человеку — бессознательным. Коли отдельный жизненный эпизод запрятался так далеко, а засел так глубоко и не знает как проявить себя в сознании, он ищет другие пути. Истерия, страхи, психозы, навязчивые состояния, нервные судороги, ужас происходящего, наконец, весь спект чувств, начиная от тяжёлой подавленности и кончая беспричинной эйфорией — всё это, выступив на передний план, включает инстинкт самосохранения, который в свою очередь активирует режим переноса и т.д. и т.п. Как бы мне хотелось по своей старой привычке приписать школе психоанализа титул «всезнайки» сложных душевных процессов, протекающих в любом человеке, а у натуры восприимчивой — тем интенсивней, чем больше в ней кроются задатки сильной чувственности, но это действительно не тот случай.
Sopor Aeternus — это музыка смерти. Не той смерти, после которой — конец и пустота, напротив, той, где царит жизнь и, может быть, не хуже нашей. Если истина в устах сумасшедших, то стоит подумать, а нужна ли она вообще?
Но Анна Варни — далеко не сумасшедший. Безусловно, он безумец, но лишь в той мере, в какой мы привыкли воспринимать оригинальность, смешанную с эксцентричностью и чудачеством. Ансамбль Теней — это мертвец (я не устану это повторять), но вместо того, чтобы подбирать ему подтип (современные критики убивают весь интерес к личности, всовывая его в выстроенную систему психо типов), лучше прямо опишу как мне представляется эта загадочная фигура: избран тенями, за счёт чего произошло усмирение страстей; основная энергия, в сыром виде движущаяся слепо и наиболее отражённая в половом желании, остановилась, тем самым осознав себя; её мощное перенаправление вызвало сбой стандартного мировосприятия — наружу вышло доселе скрытное, невидимое человеческим глазом (вполне возможно, что при лучшем созерцании потустороннего они должны быть закрыты); выступило до того сильно, что обнаружилась другая реальность.
Чтобы окончательно не спятить от увиденного — необходимо это как-нибудь передать, а музыка (как и сон) — единственное, что может расшевелить генетическую память, возвратив ей те образы первозданного хаоса, из коего в незапамятные времена явился порядок, а уже через него и сам человек. Разница лишь в том, что порядок — это мнимая вечность, поддерживаемая субъективностью нашего ощущения времени — ровно настолько, чтобы заставить нас поверить в его существование, тогда как хаос, за неимением органа для самоопознания, кроме нашей души, не позволяет обычным органам воспринимать его полностью, ибо он есть нечто, с чем мы рано или поздно бесповоротно сольёмся и тот, кто это знает, уже не имеет других намерений, кроме, может быть, одного — возвестить об ином мире духов, демонов и теней, заранее уверенный в том, что ему всё равно никто не поверит (в этом-то и состоит вся ирония подобных мистиков).

Анти-теологический трактат

1. Метафизическая суть бессонницы: личность самолично казнит себя, лишая себя последних остатков того рая, что присутствует в мире снов. Вечно бдящий, он остро ощущает свою великую вину перед вечностью; за то, что покинул абсолют, примкнув к его жалкой альтернативе, жизни, и стал творением никчёмного бога, он жаждет мучений, непрекращающегося ада, которые очистили бы его от всей той мерзости, что закинула его в тело, ведь тем самым он стал предателем незамутнённого света, озарявшего его небытие. Было бы большой ошибкой предполагать, будто физическая усталость могла бы возобладать над духом, возводящим над собой персональную Голгофу. За то, что родился, он как Иисус чувствует себя бесконечно провинившимся.
2. В организации мира участвовало одно лишь зло. Бог, долгое время наблюдавший за языческим миром, с великой завистью замечал как человек делается подлинно счастливым, когда забывает о том, кто его создал, равно как и о своём изгнании из рая. Из мести и покинутости он громко протрубил о себе.
До прихода христианства были предприняты попытки обойтись без бога, заменяя его множеством других богов. И их изобилие, тяга к какому-то конкретному богу, а затем замена его другим и т.д. только доказывает как человек по некоей смутной памяти о своих первоистоках бессознательно стремится к сверхъестественному, к тому, из чего возникло бытие. Чтобы возобладать над этой метафической тоской на помощь приходит дьявол.
3. Уже много кто подмечал, что ситуация в современном мире схожа с той, что была при падении Рима: везде царила праздность, ленность и разврат, подлинную радость заменило удовольствие, «душа» была лишь предлогом для разного рода пошлых шуточек. Люди всё также сближались, но отнюдь не из любви к ближнему, а от скуки, безделья или следуя зову плоти.
Человеческое достоинство попирается, если им начинают управлять телесные потребности. Тогда он скатывается в мир животных, падает на одну ступень ниже. С миром живых он сохраняет связь в качестве пса. В простонародии такого называют «скотиной» или «моральным уродом» — в зависимости от того, кого он использует для достижения своих целей — женщину или мужчину. На этом этапе, если такого человека (на его же несчастье) ещё не покинул Бог, хор угрызений совести будет сопровождать его разум, а глухой червь отчаяния будет подтачивать его сердце изнутри. Немудрено, что тот кинется в океан отрицания и, чувствуя необходимость исправиться, или проникнется внутренним светом и переменит отношение ко всему и вся, или совершит акт самоубийства, как бы признавшись в своём превосходстве над всей грязью жизни. В любом случае, о нём не скажешь, что он «пал» до конца, до уровня одной духовности. Отчаявшийся или сумеет переродиться уже в этом теле или, если сделать того не сможет, — просто умрёт. На срединном пути пока ещё есть шанс обрести спасительное легкомыслие, которое утрачивается по мере дальнейшего падения в бога.
Если человек с непомерной гордыней и даже каким-то внутренним самодовольством претерпевает все те страдания и невзгоды, что ниспосылаются ему как сигнал об его отступничестве от Бога, от уклонения предначертанного ему пути, и продолжает упорствовать в своем «я», отказывающееся от всякой помощи и которое скорее истребит себя (тем самым сохранив верность себе и своим радостям), то в скором времени Творец, постепенно убеждаясь в тщетности своих попыток наставить жертву на «путь истинный», перекрывает тому «актив страданий» (что роднит со всеми живыми), и если к такому человеку каким-то чудом ещё сохраняется ненависть Господня, то напоминанием о ней ему будет служить тоска — с виду беспричинная и ни с чем конкретным не связанная (хотя предметом, её вызвавшим, был и остаётся бог). В целом, это отвратительный сигнал, несмотря на то, что тот, кто всецело погружен в апатию, обычно забывает о Творце, и среди своей непрекращающейся тревожности и неотчётливого страха лишь изредка вспоминает о нём, по-началу с негодованием, затем, выместив на нём всю свою злобу, равнодушно взирает на Господа как на любопытного субъекта, с которым у него не осталось ничего общего.
Тот, кто порывает с богом, заодно рвёт связь со всем сущим в природе, и отныне становится марионеткой хаоса (предполагается неудавшаяся попытка Бога ознаменовать порядок). Он уже не принадлежит себе, потому как отказался от искушения верой. Он и глубоко чувствует своё ничтожество и старается примириться с ним, проецируя его на всё внешнее. «Жизнь не состоялась, рождение — ошибка» — его привычные мысли, замкнувшиеся на самих себе, как будто они — центр какой-то другой вселенной, более обширной и плодотворной, чем та, что имеется в его распоряжении. Когда он её впервые для себя открыл, то ещё испытывал к ней любопытный ужас, пристально вглядывался в развернувшуюся перед ним бездну и трепетал от изумления. Вся его энергия, что была направлена на созидание жизни, вскоре растратилась на её разрушение. Для этой цели он испробовал всевозможные способы, начиная с нанесения себе вреда внешними предметами и заканчивая ядом рефлексии, что растягивается во времени, превращая его в дурную вечность — так он выпал из потока становления. Самоубийство рассматривается им как последнее и самое верное средство, знаменующее собой полный переход к пустоте, что ему так полюбилась.
Вот такой распростёртый повсюду мрак, отсутствие всякой жизни, превращение в абсолютное ничто — и есть ад — место, уготованное богом для того, кто повернулся к нему спиной, кто начхал на весь созданный им свет, что никак неотделим от своего создателя.
Угодивший в ад уже не может сетовать на Бога по той простой причине, что Творец преисполнен ненавистью ко всему, что живёт, что дышит, а в особенности — к человеку, ведь тот создан по Его образу и подобию. Как родитель, незримыми цепями приковавший себя к своему ребёнку, не оставляет того, даже когда его чадо катится вниз по наклонной (и достигает, скажем, дна социальной лестницы), а покидает родного сперматозоида только со смертью, также и Бог на протяжении всей жизни орёт в ухо человеку, как бы низко тот не пал — его сумасшедший рёв особенно слышен при утрате всякой связи с вещами и другими людьми, ведь познать Творца и соучаствовать Его безумной воле можно только через них.
Когда же человек настолько сильно жаждет небытия, что изничтожает в себе последние крупицы ненависти (что сохраняется, покуда ещё присутствует бог со своим жизнеотрицающим началом), но при этом отказывается от смерти, ему ниспосылается безумие — всецельное погружение в прижизненный хаос. В этом состоянии «человека» уже как бы нет, это всё тот же рай, поскольку к жизни оттуда не возвращаются.
4. Всё это — логика экзистенциализма, пропасти, пролегающей на стыке между опущенцем богом и тем, кого он всячески доканал — сатаной. Хотя исходить из логики, а уж тем более следовать ей по научениям разума, который бы сумел объективно выстроить преимущество бытия над небытием, или наоборот — крайне неэтично. Правда, и такое случается — через силу человек заставляет себя сделать то или иное действие, видя в нём явную выгоду, желание обладать которой не захватывает его целиком, и когда он наконец получает долгожданную вещь или ощущение, то не может насладиться ими всецело, поскольку преследует ту или иную цель ради достижения именно этого наслаждения, а на то, что попадает к нему в руки — ему ровным счётом плевать. Этот эгоизм, выстроенный на одном гедонизме, никогда не проявляет полную индивидуальность человека (потому как первоначально он божественной, а уж затем — материальной природы), и если последний выстраивает связь с сущим исходя только из благ, кои он хочет урвать в соответствии с требованиями своей воли, то счастлив он никогда не будет, какие бы ожидания не сулило ему то или иное предприятие. Холодность и тонкий рассчёт могут привести к такому эгоизму, что в чрезмерности своих притязаний дойдёт до отвращения — вплоть до того, что пожелает исчезнуть. Если эгоцентристу удастся изменить кое-какие привычки и направить их на служение себе, он тут же поперхнётся удовольствием. Оно же будет сопровождать его во всех его начинаниях, за какие бы тот не взялся. Когда же личность скорее согласиться покончить с собой, чем расстанется со своими пристрастиями, что и делает (к примеру, в случае разорения), метафизическая суть здесь только в полном слиянии с годами вырабатонного определённого бытия, явно внешнего по отношению к подлинному, послужившему как инструментом к чему-то ещё. С виду это выглядит так, словно данный вид самоубийц в целом равнодушен как к жизни, так и к смерти, ведь и кончают то они с собой только по уверенному предубеждению, негативно относящемуся к кардинальным переменам, причем превращаются в тень крайне легко (что не может не восхищать), как будто заранее знают, что ожидать чего-то ещё от мира до крайности неприлично. Наиболее чуткие люди не оплакивают их смерть так, как льют слёзы например над смертью человека, ушедшего из мира без всяких видимых причин («загадочная смерть», будто и не существовал никогда). На похоронах такого сорта личностей многие падают в обмороки и некоторым присутствующим становится до того дурно, что они спешат немедленно покинуть кладбище. В основном это даже не ближние и не родственники, а те, кто как-то с ними связан, но не с самим самоубийцей. Ими также могут оказаться случайно забредшие на похороны, словно их туда потянуло неведомой силой, превосходящей всё понимание, хоть они и объясняют это обычно как банальное любопытство. Не бывает посетителей у того, кто порвал с внешней оболочкой, не зарыв в яму её внутреннего ядра. Он отказался взрастить в себе предназначавшееся ему небытие пока «был жив», и к такому не тянет, кроме разве что тех, кто по его же примеру вынашивает в себе бога, подготавливаясь к погружению в беспросветный мрак.
5. Случай же самоубийства «по рассудку» мало чем отличается всё от той же его разновидности, что действует в череде неожиданных неудач, которые и толкают к радикальному шагу. На первый план выступает прежде всего преодоление своего «я», расширение его границ. Но и здесь смерть — лишь иллюзия полного уничтожения — на подсознательном уровне это так и воспринимается другими, кто узнаёт о кончине палача, наложившего на себя руки по собственной воле.
6. Об умерших не от суицида, пребывавших на смертном одре в здравом рассудке (особенно если те имели задорный темперамент и легковесный ум), со временем вспоминают только смешное, улавливая тональность жившего, его «ауру».
Радость вытекает из источника пустоты как указание на то, что ничего не существует, а раз ничего нет, смерть побеждена и человек больше её не страшится, заранее зная, что максимум, что она может сделать — стереть с лица земли плоть, в которую не была облачена его душа. Другое дело, если она (душа) целиком срастается с плотью — именно эту цель и преследует бог, искушая бытием бо’льшим, чем то, что предлагается дьяволом, когда он по милости своей вынимает её из человеческого тела. Узнать отсутствие души можно по готовности отказаться от беспрекословного служения людям — это делают и пессимисты когда подмечают негативные аспекты бытия. Они как бы заявляют о своём тайном намерении преобразить их в светлые, но по причине хронического бессилия перепоручают эту задачу другим, в некотором смысле наставляя тех не утрачивать тот рай, что сами они некогда растеряли. И их горькое сожаление об утерянном блаженстве лишь подчёркивает всю ценность последнего.
Не таков дьявол, предлагающий забыть ад жизни и построить на его руинах рай с некоторыми модификациями. Внешне он выражает себя в революциях, либо в каких-либо новомодных течениях (то, что становится известно более одному человеку можно считать модным), обещающих устранить прочный порядок, установленный многовековыми традициями, и на его руинах воздвигнуть иной, а точнее, убрать всякую упорядоченность и создать настоящий хаос, наиболее соответствующий природе человека.
Какими бы массовыми бессчинствами и несправедливостями это не сопровождалось, сколько бы крови ни пролилось на арене боя двух враждебных друг к другу лагерей, по глобальным последствиям всё это не сравнится с той подрывной работой, кою бог зачинает в том, кто не ограничивается недовольством одним только государственным строем, а идёт в своём неприятии миропорядка ещё дальше — иными словами, кто покушается на сами основы мироздания… Эти ненавистники жизни, жизни как таковой — его самые большие «любимчики». Именно в них он проявляет себя во всей своей полноте и чаще всего им и улыбается — в награду за то, что впустили этого шарлатана порядка в своё нутро, за то, что приютили в лоне своего тела отовсюду гонимого беса упадка и разложения. Он радуется по мере того, как мы погружаемся в печаль… И по-настоящему ликует при виде того, как мы всецело входим в его царство безнадёжного уныния. Его задача — убить в нас всё самое лучшее и стереть о нём всякую память, убедить что «ничего такого нет и в будущем не предвидется». Потому мол бесполезно рассчитывать на что-либо иное, кроме ада, к тому же — крайне неумно.
Психология — действительно стезя бога. Ей он пользуется как инструментом красноречия, мастерски проводя различные спекуляции с разумом, стараясь, чтобы его жертва в итоге пришла к философии отрицания.
Не в силах сам забыть дьявола, который по любви своей не стал истреблять ангела зла (даруя тому возможность исправиться и получить прощение), бог существует постольку, поскольку отказывается признать свою неправоту. Этой неугомонной обиженке противно всякое благо, его буквально с него воротит, как воротит и с него того, кто целиком сосредоточен на зле, ведь благо есть то, что его опровергает.
Бог вполне мог бы истребить этот мир вместе с последним человеком, если б того захотел. Но в своей мститетельности он доходит до того, что желает максимально опечалить вечно весёлого сатану, а это возможно лишь в том случае когда человек, как провалившийся эксперимент Господа, по собственной воле повернётся спиной к своему рогатому спасителю.
Дьявол умрёт только тогда, когда бог сумеет посеять в душе каждого сомнения в необходимости жизни и её продолжения. Падение Греции, а затем и Рима наглядно иллюстрирует отрадную картину апокалипсиса в миниатюре: отпал от корней человек, а вместе с ним и народ, населяющий государство (по «Сну смешного человека» можно оценить масштабы катастрофы, чинимые одной личностью на всех остальных). Греция, катившаяся к упадку была языческой, развращённый Рим не спасло даже христианство…
7. Любой разврат берёт начало в гедонистическом восприятии мира. «Твоё появление на Земле случайно, ничто тебе здесь не принадлежит, люди — всего лишь жалкие создания, уверовшие в несуществующего короля беззаботности, существую лишь я один: служи мне, и я дарую тебе всевозможные блага, коими ты будешь пользоваться всласть, пока не умрёшь» — словно нашёптывает отец небесный искушённому и в тот момент когда внимающий его голосу берёт за правило использовать других лишь как средства к своим целям, то тут же делает шаг к пропасти, которая вскоре навеки отделит его не только от от других, но и от самого себя. Та исключительность, что свойственна каждому (её ещё надо уметь разглядеть), должная по идее преобразовывать живой организм планеты, «исцелять его раны», оборачивается против первопринципа и весь её хаос, так и оставшийся в сыром виде, не находит вовне объектов, чтобы генерировать себя на пользу мироздания, концентрируется и скапливается в организме, который травит себя его ядом, приближаясь к своему концу, сознающему этот конец, — и есть одиночество. Оно и возвышает и понижает одновременно. Это первое чувство, которое испытал Адам после вкушения запретного плода, и понял, что нет ничего, кроме смерти, что всё находится в её безграничной власти — и в момент осознания этой трагичнейшей из истин впервые засмеялся. Но это был далеко не тот бодрый смех, что сотрясает нашу тушу в минуты редкие и беззаботные, нет. То был хохот бога, которому открылась самая главная из тайн: всё живое когда-нибудь умрёт. И он возликовал от этого знания и засмеялся помимо всей той боли, что испытывала на тот момент его гнилая душонка, ставшая уже тогда до того нездоровой и отчаявшейся, что любые её проявления стали тоже нездоровы, как бы ни силилась та надеть на себя маску лжи поверх всех трагических истин, глубоко осевших в её ядре и не дающих той испепелиться, дабы человек не перенял поведение шлюхи мироздания, что сделало бы его навсегда спасённым.
Меланхолия живо заседает в сердце, словно то навеки окаменело и навсегда отчаялось любить… Высокое самомнение, завышенные требования ко всему, помимо своего «я» — как будто ангел обрёл непомерную гордыню и отрезал себе крылья, дарующие если не саму свободу, то хотя бы ощущение её присутствия…
Так уж мы устроены, что проецируем на весь мир именно то чувство, что испытываем в данный момент. Предающийся унынию воображает, будто в аналогичную печаль погружены и остальные, просто они или не знают о ней, или стараются её не замечать, погрязая в иллюзии самодовольства. Расценивать мир через призму заблуждений, «пеленающих глаза глупцам» и покидающих «зрячих», делая последних богами — характерно для человека, снедаемого тоской. И вздохи, вздохи… Застрявшие на полпути, дабы полюбоваться какая бездна отделяет их как от жизни, так и от смерти. В любом случае, та или другая, исцелила бы их, но они вечно колеблются в выборе, ведь любая внесённая ясность испепелила бы их. Верные себе, они не желают когда-нибудь прекратиться, даря их благодетельному носителю целую ипостась головокружений. И внутреннняя жизнь была бы пуста без этих вот агентов небытия, что перекраивают на свой лад энергию жизни, дабы с её помощью объявить, что реальны лишь они одни, а всё, что не имеет к ним отношения, их раздражает, и потому они лишают своих врагов какой бы то ни было субстанции, расплываясь в сонме безымянных и почти что первородных стихий… Так они и подпитывают себя, уверенные в том, что только после смерти попадут домой — в уютную и тихую пустоту, что оскернилась сотворением мира.
8. Есть нечто, чего у нас никак не отнять — это постоянное ощущение нездешности. Сознавать, что живёшь, печалиться этому — такая возможность доступна только человеку и не зря многие говорят, что воплощение в него — худшее из всех возможных.
За видимостью скрывается то, что подлинного рождения не случается никогда.
Верить в ничто — это вроде бы такая самоочевидность, которая переживает саму себя, давая выход новой неизведанной жизни, желающей покрыть собой небытие, из которого мы явились… И всё же, не стоит заблуждаться на этот счёт: вернуть нам подлинный рай может одна лишь смерть.

О вечности зла на этой планете

Философ, обременённый духовностью, превращается в двуногую абстракцию.

***

Как великими святыми становятся сознающие себя последними грешниками, также и на большую любовь способны лишь те, кто опустился в самый чёрный разврат — в хаос разрозненных мыслей, что в конечном итоге приводят к неминуемому самоубийству.

***

Сластолюбец, насытив свою похоть, усмиряет хаос своего тела и потому смотрит на вещи объективно. Распутин вобрал в себя редчайшее сочетание изрядного ценителя плотской любви с глубочайшей религозностью. Мне так и видится, как после очередной оргии такие оригиналы, смутно предчувствуя свою скорую гибель, возносят руки к небу и, успокоив свою неугомонную совесть, снова пускаются в разгул.

***

Вот самый печальный случай из всех возможных: человек, с рождения знающий Бога и обладающий необходимым духовным потенциалом для возвращения к Отцу, чувствует какую-то сильнейшую потребность в самоистреблении и, перед тем как наложить на себя руки, пускается в разврат, доводя отрицание божественного в себе до новой точки — утверждение животного принципа, что в дальнейшем претерпевает метемпсихическую метаморфозу в само животное, а дальше — в матерь-Землю. С последней он становится единым целым без возможности обратного пути. В этом следует усматривать некоторые последствия принятия физической формы.

***

Время — величина не математическая, наша сверхсенсорика позволяет ухватить его лишь в соответствии с круговращением земли. Вейнингер абсолютно верно подмечает, что вращение — это ложное движение вперёд, ведь при нём рано или поздно ступаешь второй раз на одну и ту же точку.
Злополучие круговращения, надо полагать, лежит в центре. Квадрат тоже имеет центр, но у него в запасе точное количество сторон, к тому же их число постоянное. Планета, оставаясь на месте, не может принимать никакой другой формы, кроме шаровидной. Разнообразные очертания есть только у метеорита. То, что он сжигается, попадая в термосферу Земли, указывает на мировое безрассудство, что совершается во имя одного только слепого самосохранения — действия, совершаемого по незнанию иного бытия, безысходность.
К любому кругу можно провести бесконечное число хорд. Такая неопределённость невольно наводит на мысль о крайнем легкомыслии мира. Разнузданность уходит корнями в материю.

***

Психо-тип проститутки имеет над матерью то преимущество, что она хоть и всецело отдаётся тому акту, благодаря которому происходит нескончаемый круговорот рождений и смертей (фактор вечного грехопадения), но, готовясь отправиться в лоно земли (поскольку не ощущает себя святой), как бы освящает секс, перенося всю его сакральность в область божественного. Умирая бездетной и отказавшись от того потомства, что заявляло на протяжении всей жизни несостоявшейся матери о своей неуёмной жажде появиться на свет, в духовном пространстве они наконец входят в неё, чтобы тут же выйти (ибо за пределами мира нет времени и той вековечной скорби, что оно за собой влечёт). Так и не родившись, этим счастливчикам мгновенно попадает в руки рай, который они чуть было не покинули по беспечности своей или по иной непонятной причине. Импульс выйти из другого человека был исполнен, и блаженное царство уже не может их разочаровать так, как это сделала бы с ними планета, не исключая того её мстительнейшего варианта, когда бы этот самый рай был бы навеки забыт под чарами и убогостями мерзейшей материи, отбирающей у нас душу, оставляя в качестве утешения тело с его жалкими прихотями и болезнями, что на фоне бессмертной души смотрятся довольно смехотворно.
Отец всех сущих умиляется при виде того, как его духовные дети не ошиблись в выборе и попали в вечность, избрав объектом для своего воплощения женщину, созданную казалось бы для чего угодно, но только не для деторождения — проститутку. Так шлюха, спасительница всех заблудших душ, приобретает статус вселенского масштаба. Отвергнув и поняв смысл материи, ей, должно быть, отводится особо привилегированное место в раю. Презрев время как ничтожнейшую из вещей, она открыла себе врата в вечность.

***

Какой резкий контраст — круговращение Земли против часовой стрелки и ход времени в противоположном направлении… Возможно, отсюда и возникает двойственность, присущая одному лишь человеку. Поскольку тот почти физически ощущает течение времени (чего уже не может проделать с движением планеты), то и предпочитает ниспадать в поток становления, а не сопротивляться ему.

***

Совершая акт деторождения, мы нечаянно убиваем в себе бога, ведь тот вовсе не обременён своим сверхмногочисленных потомством, т.к. забыл его ещё с незапамятных времён грехопадения.

***

Скука — протяжной крик времени, наказание за веру в несущественное.

***

Тот, кто боится растерять свою живительную силу, при порезах всегда пьёт свою кровь. Через стенки желудка она снова впитывается в организм, не давая тому ослабнуть.
Эта же кровь служит главным двигателем инстинкта самосохранения. Зарезервировать себя желает именно она, а не мы, и внушает нам необходимость в продлении себя именно этот текучий диктатор.
Мы вполне могли бы сей же час взять нож и угомонить красные тельца, слив их на поверхность, которая бы их иссушила… Но разум, предлагающий подобную развязку, слишком абстрактен, чтобы его убедительные доводы могли воздействовать на нас с той же силой, с какой это делают инстинкты, говорящие через кровь.

***

Ядро планеты — вот первоисточник зла, мнимая вечность которого приобретает всё более дурной оттенок… Это потухшее солнце, через тьму образовавшее глубины, куда с беспечностью окунается наше сознание… Просветление, вывернутое наизнанку. Что у Солнца, что у него — у обоих нечистые намерения. Первое выдирает у нас очи только потому, что мы заранее склонны к слепоте, нежели к прозрению, второе — только довершает начатое. Но потому как ни то, ни другое, видимо, не собирается в ближайшее время взорваться, нам остаётся сделать это самим, убив в себе ядро слепой воли, а заодно и отказаться от своих высушенных глаз, уставших от этого невыносимого мира, проливших из-за него столько слёз, что их с лихвой хватило бы на целый океан, что с превеликой радостью устроил бы второй мировой потоп, прилагая на сей раз все усилия, лишь бы стереть с лица земли последнего человека…

О явлении двойничества

Рождаясь, каждый человек вбирает в себя определённое количество зла и оставшуюся частичку добра. Раздробленный андрогин, в сыром виде он представляет печальнейшее зрелище во всей космической системе. Рядом с ним изолированный ото всех Плутон и тот смотрится величественнее и невольно внушает почтение, в то время как человек, эта микрокосмическая блоха, возомнившая себя центром вселенной, неспособна вызывать ничего, кроме крайней степени отвращения. Поскольку спасение кроется в абсолюте, его формы уже не столь важны: что Иисус, что Гитлер – оба они воплотили какую-то одну черту до крайней точки, за которой уже невозможно никакое становление. В отличие от нас, простых смертных, они не нуждались в наслаждениях: полная реализация святого или злодея и так дарует внутреннее блаженство, так что нужда в поиске «счастья» где-то вовне автоматически отпадает. Уравновешивая друг друга, они удерживают баланс вселенной.

***

Энергия всегда распределяется математически: чем больше её в одном месте, тем меньше в другом, и наоборот. То же самое и с человеком — невозможно вообразить себе мир, заполненный одними гениями, также как планету не могут заселять одни только посредственности. Если замежёвываешься где-то посередине, обе ипостаси являются крайностями.

***

Колебания не берут гения настолько, чтобы он засомневался в своих знаниях об абсолюте… Скорее, божественное толкает его к сомнениям относительно общепринятых норм и представлений. Гениальность уже предполагает зло, ведь это ненормальная интенсивность, сумасшедшие импульсы, свойственные любому действию, пусть даже процессы совершаются где-то внутри и плавно перетекают в разряд мыслей. По напору они (мысли) нисколько не уступают той же армии, заправляемой главнокомандующим. Последним разве что недостаёт таланта, дабы приобщиться к первым и упразднить внешнюю деятельность в пользу творчества.

***

Любое искусство — это грань между диким беснованием и полной медитацией, вакуум, как бы созданный на особом участке, что манит иллюзией отдохновения, а на самом деле приносит одно беспокойство.
Искусство, перенесённое на жизнь – попусту растраченный талант. Жизнь преходяща и не имеет ровно никакой ценности, в отличие от вечности, на следы которой мы так тщательно пытаемся напасть… Ведь мы были разорваны с тем озарявшим небытиём, вовсю сиявшем до нашего появления на свет. У нас бы не было в нём такой сильной нужды, не случись злосчастная размолвка с нашей метафизической родиной… Оттого тоска, как дикий зверь грызёт нас даже в самые, казалось бы, счастливые мгновения жизни. И уйдёт она только с прекращением всякого существования.
Из всех мыслимых задач именно освобождение от тоски представляется самой трудной. Этому не способствуют ни разврат, ни целомудрие, ни даже то, что мы выбрали и облюбовали Землю в качестве абсолюта. Глядя на большинство людей, у меня складывается такое впечатление, будто они подпадают под шопенгауэровскую «волю к жизни» и будут перерождаться до нескончания веков. Им ничего не стоит прожить ещё одну жизнь, ведь она есть то, что уже давно вошла в привычку… Мы же, случайные странники, занесённые сюда невесть каким ветром, никогда не сможем стать такими же беззаботными, как вся эта размножившаяся тварь. Нам суждено страдать вечно, впрочем, ровно до той самой точки, при которой уничтожается «воля к жизни» и нам становится на неё плевать.
Вот уже сколько лет я пытаюсь собрать себя по кусочкам, не переставая собираю осколки прошлого «я», дабы приспособить его к настоящему. Я не могу ни вспомнить каким я был, ни сказать, кто я есть сейчас. Напрасно я стараюсь ухватить тот первородный импульс, давший толчок к моему рождению – он рассеялся как дым и, похоже, не собирается возвращаться, дабы вернуть меня к радости жизни.
Я ненавижу всё живое. На горизонте мне видится одна лишь смерть, но и к ней у меня неоднозначное отношение: то она выводит меня из себя, то благословляется мною как какой-нибудь ангел, а то и вызывает одну зевоту… Я не знаю, хочу ли я жить. Вроде бы нет. Если б я окончательно определился в выборе, то был бы навсегда спасён и присоединился бы или к лагерю живых, или к кладбищу. А так, приходится одновременно вынашивать в себе и насекомое, и трупа. Может быть, в один прекрасный день кто-нибудь из них возобладает над другим… Но тогда это буду уже не я.

***

Двойник – наша болезнь, наваждение. Всегда тянет к людям, являющих собой прямую противоположность нашей личности. Тут есть и элементы удивления, непостижимости. Если даже на атомном уровне происходит взаимное притяжение двух различных полюсов, что уж говорить о нас, представляющих лишь суммарность этих клеток? Потому, рядом с метафизической тоской стоит не менее трудная задача – научиться обходиться без своего двойника.

***

На примере близнецов и пар наглядно видна связь двойников, нашедших друг друга и не желающих расставаться. Пара всецело срастается только тогда, когда имеет более одного ребёнка, что как бы символизирует преодоление одиночества не только в себе, но и в своих детях. Это – двойной дуализм, так сказать, ещё более укреплённый, чем если бы они сохранили его на уровне одной любви.
Близнецам же не требуются подобные уловки. Даже если они обладают набором разных половых характеристик и кто-нибудь из них имеет все шансы забеременеть, то и тогда такая возможность не захватывает их целиком, как это имеет место в случае некоторых пар. Их связь лежит ещё на более глубинном уровне, чем эрос – потому их не разлучают даже в армии.

***

У каждого человека есть свой метафизический двойник, вторая утерянная половинка, которую мы так старательно ищем на протяжении всей своей жизни. То, что он находится в виде физического объекта, говорит лишь о том, что мы предпочли иллюзию материи чистой духовности.
Под «духовностью» я понимаю всё, относящееся к тому вечному пространству, из которого мы выпали на Землю и куда вернёмся только со смертью. Оно – первооснова, из коей вышел его жалкий коррелят в виде бытия. Пол – лишь символ, подсказка к необходимому восстановлению себя. Эрос реализует только внешнюю часть сего важнейшего предприятия, на более глубинном уровне всегда оставляя чувство тайной неудовлетворённости.

***

Наш метафизическая потребность в двойнике не останавливается на одном объекте. Поэтому резко противопоставляют «задушевные беседы с друзьями» и общение с возлюбленной.

***

Женщинам отнюдь не свойственны метафизические искания своего вневременного «я», ведь они, как точно подметил Вейнингер, одна сплошная материя. Если они и интересуются серьёзными вещами, то эти вещи или целиком принадлежат области практических знаний или, если это метафизика – из простого кокетства и желания более обосновано самоутвердиться не только в земной жизни, но и в духовной сфере тоже. Это можно прекрасно видеть по тому, что сама их сущность противится философии пессимизма, а если они её и приемлют, то лишь временно, по причине неудовлетворённого полового влечения.

***

Когда нет близнеца, женщина и друзья – всего-навсего частичная подмена двойника, его временная альтернатива. Если б мы вдруг встретили в другом человеке то «я», которого нам так долго не доставало, мы бы тут же забросили домашний очаг, прикрепившись к случайному встреченному нами своего «я», только поселившемуся в другом теле и предстающего в несколько ином обличии, физическая форма которого лишь отображает его духовную суть.

***

Обычно встреча со своим двойником сопровождается ощущением ужаса со стороны того, кто носит в себе зло в наименьшем эквиваленте. «Злой» двойник всегда ведёт себя уверенно, потому как пребывает на своей территории – территории зла. Мысль о добре и Господе ему невыносима, но, если он всё же встречает своего «доброго» двойника, отделаться от него он всё же не может, как бы ни силился. Эта его святая половинка есть то, чем он мог бы стать, если б некогда не отказался от божественности в себе. И этим своим актом отказа он угодил в процесс окончательного слияния с материей, с «ничто», которое произойдёт, когда тот воплотит своё зло в полной мере. Произойдёт ли это при жизни или уже после смерти, в следующем перерождении – не так важно. Спастись он может лишь уничтожив в себе ядро зла, опленившее его иллюзией большего бытия, нежели то, что имелось в его распоряжении. Дабы зарыть в землю тот генератор гибели, что действует только во времени и перестаёт воздействовать в пространстве абсолюта, ему надо ни много ни мало, как стать святым.

***

То, что до нашего рождения был Абсолют, а не «ничто», можно видеть из того, что мы проецируем крохи вечности куда-то вовне, например, в творчество. Потребность найти незамутнённый свет при жизни говорит о том, что помимо обычной памяти, у нас имеется вневременная, а значит мы носим в себе бессмертное начало, которое можем по собственной воле или разрушить или вернуть в то пространство, откуда оно по непонятным причинам (связанными с факторами грехопадения) оказалось в изгнании.

Февраль-Июль 2014-го

Янко Венерин