РИСУНКИ ИЗ СУМАСШЕДШЕГО ДОМА
ДОБРОЛЮБОВ А.М.
Об авторе: Дальний родственник Н. А. Добролюбова. Промелькнув на поэтическом небосклоне, ушел в "из мира" в религиозную общину "добролюбовцев" (близких то ли к духоборам, то ли к молоканам). Пережил многих своих поэтических соратников (В. Брюсова, А. Блока), на которых оказал определенное влияние. Литературоведы относят его к "предсимволистам" или "поэтам-метафизикам".
I. ПЕРВЫЙ РИСУНОК
Сашка, всегда довольный молодой человек, почти еще юноша, сидит на скамье: он только вернулся с работы по пилке. Обширная комната наполнена сумасшедшими -- то задумчивыми, то громко беседующими с неизвестными спутниками. Сашка понимает очень мало, но никогда не утомляется и радостно глядят его глазенки, как у умной белки. Рядом с ним отвратительный плоский старик, разрушенный позорной болезнью и телесно, и умственно. И они обнимаются. Сашка радостно прижимается к плечу старика и глядит на него и не видит его безобразия. Вот еще более приближаются лица. Старик чмокнул Сашку в щеку, Сашка отвечает ему любящим продолжительным поцелуем в полуразрушенные губы. Старик уж давно потерял память жизни. А Сашка по раннему сумасшествию никогда и не знал ничего, но в обоих живет нежность жизни. Непонятное пожеланье изливается в их мирных объятьях.
И здоровые из больных, и служители, и больные -- все останавливаются около целующихся, улыбаясь на как на детей. И действительно разве это не величайшая из побед? Сашка не видит безобразия старика и целует его в настоящей любви, в радостной дружбе всепокрывающей, всепрощающей.
Больные есть разные, но почти все подвержены приступам грусти. Печаль посещает и сумасшедших, это заразная пыль, невидимо разлитая во всем воздухе мира, это еще непобежденная самая могучая из всемирных болезней. Один только Сашка глядит всегда радостно. Поэтому около него всегда присосеживаются -- вот эти два низеньких недоношенных человечка и Костя, десятник по пилке дров. Костя ходит так важно и медленно из-за необычайной длины своей: он страшно длинен по сравненью с сухостью и тонкостью стана. Но сегодня я удивился: неожиданно пустился он в пляс под нечистые разъезжающиеся звуки гармоники. Длинные ноги его повиновались ему, длинные руки поддерживали края пиджака, он наклонил свою крошечную голову и рассматривал сверху с трудом свои ноги, согласуются ли они с размером музыки. Много лет уже жил он в однообразность безумьи, молчаливо и сердито работал, сердито молчал, иногда только радовался и, здороваясь с каждым, весело начинал отвечать на вопросы. Сегодня осмелились ноги его испытать даже пляску.
Вот опять окружили все Сашку и спрашивают, зачем уезжал он недавно к родным. "Отца своего хоронил" -- отвечает, улыбается Сашка. -- "Что же ты, Сашка, заплакал, когда хоронил?" -- "Я не умею плакать", -- отвечает он. "А радоваться умеешь?" -- "Умею".
На работ поморозит Сашка нередко то ухо, то палец. Служитель больничный подходит к нему: "Что же не говоришь, Сашка, что поморозил вот палец?" -- "А я не знал".
Так мирно и кротко и радостно живет Сашка -- мудрее многих премудрых!
II. ВТОРОЙ РИСУНОК
Угрюмый коренастый финляндец стоял около печки в углу на жестянке. Со всей силы бил он ногой по краю ее, жестянка оглушала и его и всех. Он раскачивался всем телом под звуки гармоники, но лицо было наклонено как за ломом в работе. В опьянении, в самозабвеньи плясал он на этой жестянке и иногда гоготал диким криком, криком полей и зверей, но не смел ступить еще шагу с жестянки. Все более и более раскачивались четыреугольные плечи его. Он даже смеялся, улыбка подымалась в глазах его, достигла насупленных толстых полусонных век его. Ровно орда пляшущих топала в комнате, так стучал он ногой.
Алексей Федорыч -- мой первый друг. Этот уж вовсе не какая шишимора городская, настоящий дубовый мужик-северянин. Начнет копать ломом мерзлую землю -- сам стонет, не остановится.
С того конца комнаты навстречу понесся ему тонкий сухой мастеровой с лицом застарелого недоноска, перебирая ногами, как мальчик, как ферт. "Эх Олеша", крикнул он. Но Олеша не двинулся с места.
Разве мало таких, которым достоинство гордости позволяет плясать только на месте и в пляске не дает им сдвинуться с места? К тяжелой работе всегда находят Олешу, посылают на взморье добывать песок на дорогу иль к забору направить канаву. Запустит он пол лома в дыру -- два аршина промерзлой земли. Час прорывает шесть дыр, отвалится ломоть пудов в сто.
Вдруг остановится и начнет без конца о борьбе своей с Богом:
"И вот выхожу я, хорошие люди, с Богом бороться. Какие это права, хорошие люди? хитрят хитрости, хорошие люди, бессознательные права, хорошие люди. Выхожу я на Бога с большим огородницким ломом, нечего тут, говорю, хорохориться, выходи Бог! Ничего Бог не может против меня, хорошие люди. Потому что я человек, хорошие люди. Все это сказки, хорошие люди, мы этому не верим, хороший человек!"
Иногда матерится, ругается Алексей Федорыч, но все срамные речи звучат у него не как скверное, а только как крепкое слово в работе даже лучшему другу. Алексей был могильщиком на финляндском кладбище, но однажды, говорят, он отрезал лопатой чью-то голову и руки в земле; в тот же день стал смущать его призрак, и с этого дня помутилось одно из орудий души его -- разум. В этом безумце, в необразованном, часто видел я все знаки истинной гордости, в нем видел я благородную гордость, которою хвалятся люди науки, -- достоинство ума человеческого!
[Из альманаха "Северные Цветы" на 1903 г.]