ПРЕПОДОБНЫЙ АНДРЕАС ЧАСОВСКИ
БЕЛЫЙ СЫР
- Бог ты мой, какие у этого мертвеца свинцовые яйца! - Протофронос ткнул пальцем в ребро покойного, повернулся, зацепил ведро, разлился хлорированный раствор, в покойницкой завоняло. Дернул носом, улыбка растянулась, задрожала, вода равномерно распределилась по синему кафелю, и по зеленому кафелю и попала в трещины, не везде замазка сохранилась, в советские времена еще все разваливаться началось. Улыбка пряталась в бороде, но знали, что сейчас Святейший улыбается, довольный, как будто проказник, как мальчишка, как шалун, как своровавший черешню, как убегающий кошак по кромке забора. Вода подобралась к башмакам, хлор смешался с ладаном, край рясы потемнел.
Протофронос прикрыл наготу покойника, взглядом пересчитал ребра, отметил, что шея слишком велика, а ноги как бы кривоваты, как у наездника, наездников в жизни ни разу не встречал, разве в детстве, уже забыл когда, и детство тоже забыл, и прошлое имя мирское забыл.
По цветовой гамме усопший походил на винегрет: лиловый, фиолетовый, оранжевый — на белом блюде простыни.
Братья Христовы, терпеливо ждали отца — настоятеля, наблюдали за паучком под потолком, за крысиным шаловливым хвостком, разглядывали старые изразцы. Синяя глазурь, паучок и хвосток, - им нравилось нежиться в людских взглядах.
От двери, вдоль стены, до самого железного шкафа со стеклянными дверьми шла прерывистая розовая полоса...
+ + +
В наказание за каждую произнесенную ложь ему на голову падал скорпион... Несмотря на то, что ложь так ни разу и не прозвучала, служка все равно дергал за шелковый шнурок, шнурок открывал дверку, дверка выпускала скорпиона. Служка боялся услышанного, а от ужаса вдруг произошла эрекция. И непонятно чего служка боялся больше.
Тот рассказывал, что прихожане ходят в храм потому что свекор - рудомет распустил руки, девку бьет, а та еще мала, а если руки отсохнут, то семью кормить некому будет, пусть лучше язык отвалится. Ходят кровь замовлять на воске. Если кому в сумку веревку толстую узлом бросить, то спину не разогнет после. Два раза к груди прикладывала младенца, чтоб силу поимел, а криком кричит. Советовали просвирку не глотать, а пережевать, а как начнет кричать, то ему в рот и выплюнуть.
Выковыривают прах из под ногтей самого дьявола и посвящают в пряхи. Да возле иконостаса все проходит, а батюшка того и не знает. Как не знает, что пяткой становятся на икону. Образ -то с собой берут и всю службу надобно простоять. Рассол от страха с под мышек течет, а баба стоит — пошевелиться бы! - рубчик в тело вошел, свербит. В башмаках — склизко, под рубахой — тело преет, дух в горле разбух — вот-вот покинет. Истинной пряхой покидает баба церковь, бесовкой, - грех такой...
Страшное также вызнали о слезах божественных. Много лет, как замироточил образ Пресвятой, да так густо! - всем келейным на радость. Первыми чудо приметили малые храмовые обитатели, - мошкара разная, пчелка и паучака, - слетались, сбегались на густое посмотреть — слизнуть, от волнения ли, но многие так и тонули в благостной сладости. Паучака вылавливал мушек в сиропе, иной раз и сам застревал, тогда прилетал шершень и клевал малого в брюшко, высасывал хитиновый сироп. Счищали от мушиной пакости образ, да так и заприметили мироточение.
А до того времени масло проливалось на голову преподобного, усеченную много лет назад, да на банку трехлитровую поставленную в подвале дальнем.
+++
Во всех церковных справочниках строение, находящееся на углу улиц Терешковой и Еремеева, числилась как Церковь Одиннадцатого часа. Будто бы в древних книгах сказано было о ней: «... создах церковь святую и дах десятину к ней и еще одну меру во всей земли ис княженья от всего суда десятую векшу и еще одну, ис торгу десятую неделю и еще одну, из домов на всякое лето десятое и следующее всякого стадо и всякого жита...»
Прошли, однако, времена тучные, и одиннадцатая доля только в письменах и осталась, при том многими рассматриваемая как исторический казус. В то же время остальные храмы регулярно получали десятину, несмотря на коллективизацию, нашествие монгола и немца. Покинутые землячеством, купечеством, забытые властями земными, церковные люди добывали пропитание трудами своими, да чудесами. Масло, поливаемое на главу преподобного, собранное по склянкам раздавалось люду, - за копеечку, за хлеб, за крупу. Масло впитывало с головы силу, - исцелялись многие. Умащивались, лечились, причащались... В ходу было маслице монастырское...
А тут — новое чудо! Возрадовались мироточению образу Пресвятой. Чудотворные капли проступали сами собой и силу имели необыкновенную! Рубцы рассасывались, а раны затягивались, зрение вострее становилось, и меньше стирался зуб. Хранили святую жидкость в пузыречках, оный же лежал в коробочке — в бархате, посредь бумажных цветов. Цветы хотели раздать женам на Троицу. Дорожили каждой каплей и строго — настрого приказывали мирянам не сбирать самим мироточение, дабы не шкрябать образ и чтоб оградить святое мироточево от применения его в колдовстве. Бабы же не слушали увещеваний — собирали и варили с капель чудотворных белый сыр.
Страшным грехом называл отец Михаил использование капель чудотворных в колдовских обрядах. Грозил анафемой. Зорко следила братия за образом Пресвятой во время службы. Хотели уже перенести образ, да мироточил он только в этом месте — недоступным для надзора. Поставить бы стражу из своих возле образа, да некого; самый дебелый — Анфибий — в хоре поет, без его голоса — никак, а квелого поставили, так после службы места на нем живого не было — так отдуханили бедного.
+++
В самой храмовой тьме кипело людское варево, мерцали лампадки, не способные разогнать мрак, а свечи не освещали храм, а только тлели самой тьмой, и огонь от них не жег и света не давал, не потому ли, что поставлены они были за упокой ныне живущих. В самом людском вареве как змей ворочался грех и не мог очиститься, не мог сам себя истребить. Кольцами скользил по стенам, сбивая штукатурку, пугая малых; сбивал с ног, нырял под рубахи, лизал-вылизывал.
Не то — стоят бестолковые, не то — танцуют, - непонятно Святейшему с высоты своей. Читает: бу-бу-бу рабе Божьей, рабу Божьему - бу-бу. Сама древность говорит со змеем, а змей отвечает — то свернет кольцо, то выгнет, то волной пустится, а голову не поднимает, лишь на секунду-другую сверкнут два хищных глаза и исчезнут. Вглядится протофронос, а там где сверкнуло что-то, уже плоть человеческая, все — мужики да бабы.
+++
Преуспела на базаре в торговле белым сыром баба Шура (Коза). Но не подступиться к ней с увещеваниями, - матом покроет и опозорит на людях. Баба — языком едкая, а во время склок не в первый раз зад оголяющая. Срам. Решила братия мужика ее изловить, да к настоятелю тайно привезти в куле. Мужик — тихий, работящий, на службу ходит исправно, в буйстве не замечен. Может что удастся выведать, проговорится о колдовстве. А чтоб не врал и для страху Божьего, всю ночь колошматили его, а во время допроса подвесили над головой клетку со скорпионами. После вопрошаний и, опять же, чтоб страх нутро не покидал, поколошматили еще. Да, видно, не рассчитал Анфибий силу кулака своего крепкого, приложился и отправил душу грешную прям к святому Петру.
Неожиданно так случилось. Остановил паучака плетенье паутинки, мошка прижалась к камню, мышиный хвосток напружинился, когда душа отправилась к Богу. Осталось грешное под простынкой. Запах к утру пошел. Отнесли в покойницкую. Стали думать — что делать. Составили опись, на всякий случай. Донесли властям. Внесли и накрыли стол.
Проткнули бок карандашом, вытек белый сыр.
