Часто меня просят определить, что такое постэкзотизм, одной короткой формулой. Просят высказать все одной фразой. Я отвечаю охотно, но, в зависимости от настроения и обстоятельств, формула видоизменяется. На всякий случай воспроизведу здесь некоторые из этих обобщенных определений. Ничего особенного, но они, как-никак, открывают поле для осмысления и, собранные вместе, определение расширяют.
Так что же такое постэкзотизм?
— Литература иных краев, пришедшая из иных краев и в иные края ведущая.
— Интернационалистская, космополитическая литература, чья память уходит своими корнями в трагедии двадцатого века, в войны, революции, геноциды и поражения двадцатого века.
— Написанная по-французски иностранная литература.
— Литература, неразрывно смешивающая сно-видческое и политическое.
— Помоечная литература, порывающая с литературой официальной.
— Карцерная литература бесконечного пережевывания, умственного отклонения и неудачи.
— Целокупность романов, связанных прежде всего с шаманизмом, с большевистским вариантом шаманизма.
Как видно, чаще всего в этих кратких и весьма несовершенных обобщениях появляется утверждение разрыва. Разрыва с тем, что существует, с традицией, с растиражированными эстетическими течениями. Утверждение разрыва подобного рода могло бы соотноситься с авангардным, сектантским дискурсом, с вызовом. На деле же у постэкзотических авторов разрыв под знаком авангарда теоретически не осмысляется и даже не проживается. Постэкзотические писатели, мужчины и женщины, констатируют свое отличие, но от него не страдают и не жаждут ни стычки, ни смычки с окружающей их официальной литературой. В частности, не стремятся внедриться в существующую литературу с авангардистской целью ее преобразовать, направить на другой путь или ниспровергнуть. Крайне важно подчеркнуть эту позицию постэкзотизма. Даже осознав, что означает этот разрыв, постэкзотические писатели преспокойно отворачиваются от литературы, процветающей вне их застенков.
===
Постэкзотические писатели — не знахари и не мистики, вот почему их шаманизм во многом расходится с тем шаманизмом, за которым наблюдают антропологи и фольклористы. Мы не стремимся к трансу, мы не пляшем, не бренчим бубенчиками и не носим на поясе перья и звериные лапы. Но мы обожаем саму идею, и та изначально составляет часть нашей культуры. С одной стороны, потому что мы непроизвольно ощущаем свою близость к народам, которые практикуют шаманизм и некогда стали жертвами колонизации, претерпели гнусные репрессии, — к американским индейцам, сибирским народностям, тибетцам. С другой, потому что шаман своей речью, своими криками и снами делает ровно то, что делаем и мы: покидая естественный мир, достигает другого, иного, странствует, театрализует свои странствия, воплощается. Он разбирает естественный мир и из его частей собирает иной, в котором перемещается вне времени и пространства, вне различия между жизнью и смертью. В погружении подобного рода и создаются наши книги. Взять слово означает для нас погрузиться в измененное состояние сознания, в некий зыбкий универсум, в странный мир, коему мы и творцы, и туземцы. Для фольклорных шаманов это путь к кромешному мраку, в котором уже нет разницы, между животным и человеческим, близким и далеким, тем, что внутри и снаружи стен или колючей проволоки, между неподвижностью и движением, воспоминанием и сном. Для постэкзотических поэтов это дорога к беллетристике, в которой уже нет разницы между истиной и ложью. Вселенная, в которую они проникают, это кромешный мрак шаманов, где рождаются, обретают силу и смешиваются их голоса. Здесь все мертвы. Здесь все живы.
Антуан Володин