ЛЕНТЯЙ И ЕГО ЗНАЧЕНИЕ В РАМКАХ КОСМИЧЕСКОГО ЦИКЛА

Янко Венерин

Главы:
Общие черты
Тотальный хаос
Печаль бытия
Посланники Высших Центров
Близость конца
Экстатик и энтузиаст
Последний воин Традиции
Ангелы и эсхатология
Эксгумация обывателя
Опасность энтузиаста
Секс и аскетизм
Метафизика бездельника
Знамения страшных времён
Забытый принцип
Значение лени для России
Последняя возможность

Общие черты

1. Подлинного лентяя можно узнать по тому как он относится ко всем материальным условностям – от них он отделывается только затем, чтобы и дальше предаваться своему любимому делу праздности. Нет ничего, что могло бы целиком заинтересовать его, нет ни одного предмета, который мог бы вызвать в нём такую страсть, чтобы он не раздумывая утонул в ней с головой. Равнодушие ко всему на свете – вот основа его существа, его своеобразное спасение и та неземная отрешённость, что не позволяет ему привязываться к каким бы то ни было вещам внешнего мира, так и к предметам внутреннего порядка. Буддисту, как и вообще тому, кто жаждет преодолеть свои страсти, нужна целая жизнь, чтобы дойти до той точки, откуда начинает бездельник, этот последний ангел, которому внутренняя гармония не позволяет растрачивать себя на происходящее: нирвана и история – вещи несовместимые. Для того, чтобы удерживать свою отрешённость, ему приходится душить в себе даже потуги к высшему. Судьба для него – такой же пустой звук, как бог или вечность. Не так то легко культивировать в себе равнодушие и провозглашать лень в качестве высшей ценности – для этого как минимум требуются изнурительные усилия с обратным знаком, а именно – величественный акт порывания с желаниями как таковыми, какого бы рода они ни были. По сути, в нём всё устремлено в одну физиологию: простейший процесс питания для него важнее Абсолюта. Слова «деградация» в его словаре нет: ему также обременительно затрачивать свои силы на тонкости интеллектуального падения. Книги, женщины, диалоги – всё это служит для него лишь средством по пережёвыванию времени, когда то превращается в дурную вечность.

2. Лентяй ничего не ждёт и ни на что не надеется: что этот мир, что тот равным образом не вдохновляют его на то, чтобы он предал культ святого дивана. Безграничное познание, что можно вынести лишь из долгих лет безделья дарует человеку такой свет ясновидения, что не позволяет ему в дальнейшем, как бы тот ни желал обратного, снисходить до вещей внешнего мира, вся иллюзорность которых не укрывается от его дальновидного взора. Равным образом метафизика возводится им в ранг пустышки, а то и хуже. Не примыкать ни к какому лагерю, смотреть на всё и вся с добродушным презрением, наблюдать за сильными чувствами как за уходящими тенями, лишь изредка тревожащих их хозяина – таков итог человека, вышедшего за рамки своей обывательской шкуры.

3. Дело, ради которого кладут всю свою жизнь и не жалеют никаких сил; великие свершения, следующие за неугомонными амбициями; поток становления, предлагающий безмерное богатство ощущений и позволяющий заполнить свои часы как ничто другое; наконец, любовь с её обилием сердечных треволнений, на поле которой пролито немало слёз и спермы, как и затрачен весь мистический трепет, что ранее вкупе с экстазом религиозным одаривал человека священством конвульсий, так что тот буквально захлёбывался в молитвенном бреду и с пеной у рта восхвалял Всевышнего, или же расшибал себе лоб в кровь у порога своей возлюбленной. А что насчёт чистого экстаза мистика, выстроившего в своём бытие настоящие храмы отрешённости, дарующие тому нереальное чувство приобщения к сакральному? На всё это наш празднолюбец смотрит с тихой усмешкой, что от непомерной лени отказывается даже разрастаться до смеха или хотя бы – до улыбки… «В мире нет ничего святого» — иных, харизматичных непосед этот постулат доводит до активного действия по разрушению отживших порядков и установления новых форм. Для тех же персон, определяющих границы, разлучающие их с диваном, как патологию, эта очевидная истина неминуемо приводит к скептицизму, этой последней инстанции любого познания. Именно он один способен по-настоящему сделать из них личностей, главное отличие которых состоит в том, что они не ощущают на себе никакого гнёта ответственности, методическая тирания которого отрывает человека от священного пространства небытия, и закидывает того в смешное царство делания. Индивид формирует себя и обретает кое какой вес в глазах общества только благодаря тонкостям угрызения совести, от которой ему приходится постоянно отталкиваться в надежде окончательного избавления, что свершится разве что с приходом смерти. Потому человек на протяжении всего своего жизненного срока постоянно неудовлетворён происходящим. Иначе и быть не может: планета никогда не была первым и последним прибежищем Абсолюта. Жизнь, ограниченная в себе самой, устраивает лишь чернь. Более тонкий склад души уже вызывает ростки сожалений, тоску по иному миру. Этим и живёт бездельник, правда его огорчения далеко не из области ностальгии по небытию, которое он уже давно презрел в своём величии недеяния, а касаются только кое-каких неизбежных земных формальностей.

Тотальный хаос

1. Наша лень вытекает естественным образом как защитный механизм от непомерных растрат энергии организмом. В детстве мы слишком наивны и поэтому переоцениваем свои возможности, за которые потом нам приходится расплачиваться нежеланием что-либо делать, а то и – нежеланием жить, поскольку жизнь – это конвульсия, растянутая во времени, а сам мир – эпилепсия Бога, что приговорён вечно корчиться в экстазах, а мы – участвовать в его безумии. И даже пустота дня содержит в себе тени, незаметно прокрадывающихся в наш разум, пытаясь его свергнуть, дабы погрузить человека в самый центр помешательства, ежесекундно происходящего со вселенной. Это объясняет почему человек активность предпочитает праздности: не голод играет здесь решающую роль (иначе все работали бы в разы меньше), а именно вот этот изъян застывшей шизофрении, лежащей в основании бытия, куда ниспадает индивид, если отказывается от шкуры насекомого. Любая другая планета оказалась бы к нам более благосклонной и не заражала бы нас своей болезнью, коль скоро мы решили обрести счастье поодаль от бушующих стихий, погрузившись в блаженство оцепенения. Как бы мы это ни отрицали, но мы все – прокажённые, скрывающие свой ужасный лик за притворством и лицемерием. Кому-то с успехом удаётся убедить себя в том, что он — сущий ангел, спустившийся с небес, дабы ослепить всех своим неземным сиянием, однако, он забывает, что стоит ему только освободиться от всех своих дел, несовместимых с подлинным познанием, как он с криком на сердце сделает внезапное открытие, что он – монстр, каких не видывал свет. Бездельник является таким же монстром, правда, раздобревшим от бессилия: быть жестоким – качество, оттачиваемое той или иной дисциплиной, столь ненавистной любителю праздности.

2. С течением времени искусство наслаждаться праздностью становится всё более недоступным и остаётся уделом немногих лиц. Человек стал слишком суетливым животным, так что в погоне за скоростью ему стали неведомы спокойные ландшафты, которые можно просто созерцать безо всяких задних мыслей как бы приручить их своей воле. Ницше очень чётко ухватил этот аспект воли, что при социалистическом и демократическом строе неминуемо становится превалирующим над всем остальным. Разница лишь в том, что социализм принуждает к ней открыто, в то время как капиталистические порядки под лозунгом «свободной воли» устанавливают тот же диктат. Причём, в самое настоящее рабство человек попадает лишь в разваливающихся режимах, поскольку в них и только в них возможны самые сильные иллюзии, как никакие другие пускающие пыль в глаза. Правда в них неотличима от лжи, добро и зло неразличимо в качестве, всеобщее смешение и отказ соблюдать иерархию ценностей, сведя их ко всеобщему равенству – это и есть современный хаос, какого не видывала история. Некоторые ещё и имеют наглость заявлять, что это мол новый рай, на который мы обречены после грехопадения. Здесь, в этом модифицированном Эдеме учтены все детали, дабы новый Адам не смог из него выпасть: перманентная работа вышибает из него всю тоску по своей метафизической родине; сытость делает из него свинью, довольно похрюкивающую пятаком и обожающую измазываться в грязи комфорта – он видится ему, как и полагается любой свинье, в самых ярких красках; значительно смягчённая литература, различные искусственные стимуляторы, стиль автомата, утешение масс, философия бодрого угасания и многие другие нелицеприятные вещи, которые у секретаря небытия вызовут разве что ужас вперемешку с отвращением. Тошнотворные вещи, производимые цивилизацией – таковы лишь для того, кому если и не удалось сохранить связи с корнями, но он, по крайне мере, смутно помнит о том порядке, что сопровождал все традиционные общества, позволявшем удерживать внутреннее равновесие, расшибающееся в пух и прах в царящей сегодня обстановке.

В современном человеке вопит несостоявшийся аскет. Благодаря отказу от головокружений, люди становятся по-своему невинными, впрочем, сидящий в них зверь периодически заставляет их бить друг другу морды и швыряться едкими словами – такими же пустыми, как и человек, согласившийся проматывать все запасы своих ресурсов, тем самым навсегда отказавшись от своей божественной природы, последний остаток которой возможен только в полной незанятости. «Меня пугает тот центр бытия, в которое сместилось всё живое: он напоминает адский бесперебойный конвейер, перемалывающий любого, кто в него ненароком попадает. Поэтому я стараюсь держаться подальше от вашего рабочего режима: даже когда я внешне имитирую деятельность, мои мысли лежат далеко за пределами пошлости повседневных дел» — так говорит тот, кто ещё чудом сохранил в себе трезвость суждений в мировом зоопарке.

Печаль бытия

1. Человек представляет собой печальнейшее зрелище, особенно когда видишь, что он даже не задаётся вопросом о своём высшем предназначении. Ему удобнее гнить как ни в чём не бывало, продолжая и дальше корчить из себя ничего не понимающего дурачка. Другое дело, если сознательно стремишься к поражениям, непримиримо отказываешься исполнять свою метафизическую задачу, тем самым смешивая божественный замысел с грязью. Не значит ли это встать на сторону дьявола? Всё так, если это не предполагает падения в пропасть скептицизма, при котором стоишь поодаль от этих двух придурков, что само по себе свидетельствует о наличии более глубокого ума, нежели чем тот, что занят созиданием или разрушением.
С тех пор как планета стала нам тотально невыносима, мы изобрели «внутренний мир». Он стал нашим единственным убежищем от чересчур бросающейся в глаза вселенской бессмыслицы. Так мы взрастили то, что впоследствии назвали «духом». Как бы то ни было, ничто не в силах искупить изначальный провал, кроющийся в замысле творения. Поэтому мудрее всех поступает тот, кто всячески отказывается в нём участвовать, и предаётся изыску угасания, дабы спасти хотя бы искусство умирания, сохранив последние остатки человечности. В самом деле: мы появились на свет лишь затем, чтобы вскорости подохнуть, а малый отрезок времени, расположенный между колыбелью и кладбищем мы назвали «жизнью» — ну не смехотворна ли эта ненадолго вспыхивающая искра (впрочем, очень скоро сменяющаяся злополучием) на фоне вечности? Да и как их можно ставить в один ряд, доходя даже до того, чтобы сметь утверждать, что бессмертие и тлен – суть одно и то же? Лентяй никогда не променяет вечность, даруемую ему диваном, на вызывающее сомнения вертикальное положение, эту главную проекцию времени, где оно утверждает себя с наибольшей силой.

Желание празднолюбца не совпадает с диктатурой времени: пространство, ограниченное в себе самом, его безмерно печалит, поэтому он с неизбежностью странника, затерявшегося среди пустыни, становится мечтателем. Наблюдение за живой тварью делает его исследователем особой породы животных: человек один единственный вызывает у него столь болезненный интерес, граничащий с замешательством перед зрелищем двуногих выскочек. Человечество же в целом для него – громадный зоопарк, и не более того.

Как сладко бывает растянуться на диване, хоть на какие-то мгновения забыть земной ад, кишащий отвратительными созданиями. Под руководством вечности материя переносится в разряд необязательных вещей, которых бы лучше не было, коль скоро она с таким неистовым напором старается пошатнуть непреходящие устои покоя. По этой же причине ленивец заносит жизнь в реестр предметов, без которых можно спокойно и с успехом обойтись, поскольку она напрямую связана с материей, а та, в свою очередь, с бешенством стихий. Эта неотступно следующая за сим мысль, словно с ехидным коварством провозглашающая вновь и вновь, что, оказывается, можно было и не жить. Впрочем, её освобождающая сила имеет столь же сомнительный характер, как и всё остальное.

Самоубийство также несовместимо с праздностью, воплощая собой радикальный метод по преодолению всего, в том числе – избавление от столь любимого ничегонеделанья. В пустоте все ощущения делаются неразличимыми. Современность, с её призывом ко всеобщему равенству и сведению всех чувств к одному механическому экстазу, представляет собой такой вариант пустоты, где любая оживлённость всегда лишь иллюзорна. В основе же любой модернизации лежит всё то же Ничто, устанавливающее тем большее господство, чем упорнее его пытаются отрицать. Великие умы уже давно подметили ту тенденцию, что перенос иерархических порядков с личностного уровня на экономический только усугубляет начавшийся хаос. Несомненно, мы движемся к единому, но это не то Единое, которое понимал под этим словом Плотин. Новое Единое так или иначе предполагает отравленный источник, связанный с полным растворением личности в массе, принять который можно лишь в одном случае – предварительно вылив на себя галлон разъедающей кислоты, чтобы утратить всякое зрение и всякий ум, став ещё одной посредственностью средь бесчисленного количества других посредственностей. Всё развитие и все устремления техногенной цивилизации направлены на то, чтобы человек предал истинный Абсолют, заменив его на фальшивый, созданный им же самим, что будет уже не божественным пространством, а чисто человеческим, даже «слишком человеческим», учитывая, что бытиём его мысли и пределом всех его мечтаний стала техника, внедрившаяся в его душу, и вытеснившая из неё все свойства, связывавшие её с жизнью, которая наименее всего присутствует в дьявольских изобретениях эпохи модерна. Нужно самому быть полностью модифицированным и безэмоциональным, дабы пропитаться духом техники настолько, чтобы она стала новым средоточием бытия. Иначе эпоха компьютеров не сможет дать нам полноценное насыщение, и уж тем более оно не сможет приносить нам «духовное пищу» до тех пор, пока не произойдёт бесповоротного разрыва с корнями, как и с самим духом древности, одним единственным дарующем нам ощущение вечности, и тогда ясно предстанет та ошеломляющая пустота, что скрывается за всеми этими фокусами с электричеством, так что у нас уже не останется никаких иллюзий на этот счёт, и мы вынуждены будем навсегда стать заблудившимися путниками средь этих странных техногенных джунглей, отодвинувших природу на второй план. Мы живём во время, когда мир завораживает собственной пустотой, где любое усилие, словно напильник, только медленно, но верно притупляет всю мистику ощущений, варьирующиеся от неземных восторгов до беспросветного уныния, утрата остроты которых причисляет нас к гедонистам пошлости, ибо только небеса и преисподняя – одни только они реальны, и стоят того, чтобы побывать как на свободных вершинах, так и в самих низах подземного мрака.

2. В древности сознание фигурировало с той отчётностью, с какой это делает худо-бедно сконструированный аппарат. Его изначальная ненадёжность, идущая впереди него самого, видимо, в какой-то момент дала сбой, в результате чего мы получили совершенство врождённого изъяна. Ныне сознание обрело такую силу, что контролирует даже наши сексуальные спазмы. Но как ему вырваться за пределы видимости – видимости, его же и породившей? В этом вся проблема скептиков, ставших таковыми лишь за счёт того, что их иррациональное начало сдалось диктатуре разума. Как это произошло – остаётся до сих пор загадкой: тут есть утрата какого-то внутреннего запала, что делал нашу жизнь таинственной, а все наши самые обыкновенные шаги – невероятным приключением. А потом мы просто пали жертвой скромности, и запечатали своего внутреннего безумца за семью замками. Это и есть процесс грехопадения, свершающегося с человеком таким коварным образом, чтобы тот уже не мог наложить на себя руки, когда окончательно поймёт что к чему. Нет так называемого «возрождения» в духовной сфере: кто пал однажды – тот пал навсегда. Финансовые дела и то в разы легче подправить, чем хоть ненадолго преодолеть упадничество. Это показывает, что наш дух, независимый от денег, продолжал бы всё так же страдать, свались на нашу голову внезапное наследство. Никакие денежные утраты не идут в сравнении с самой грандиозной потерей, какая только может быть – потерей всякого восторга. Так что куда предпочтительней с достоинством павшего умереть в нищете, чем, будучи богатым, играть роль сущей пустышки. В конечном счёте, наш выбор колеблется между смертью и автоматом, что в принципе – одно и то же для того, кто имеет хоть немного придатков к жизни духа, что никак несовместим с одновременным пребыванием в современности.

Посланники Высших Центров

В этой, казалось бы, совершенно бесперспективной ситуации, в которой оказались мы, наблюдатели, мироздание будто бы смягчается, и присылает нам в помощь двух абсолютно нечеловеческих существ, посланника Высших Центров (Генона) и его ученика, трансформировавшегося под его влиянием до неузнаваемости – Эволу. Эти два титанических топографа явно — не отсюда, на что недвусмысленно указывает их прямая связь с Традицией, осколки которой они находят в истории, и через них пытаются восстановить изначальный храм знаний, позволяющий держаться на плаву и препятствующий полному господству материальной эпохи, когда о всяком высшем познании можно начисто забыть. Можно с полной уверенностью сказать, что держаться курса, заданного этими двумя гигантами-космополитами (каждый на свой лад соответственно – брахман и кшатрий), будет наименее ошибочным решением, коль скоро мы впали в затяжную хандру от невозможности Золотого Века, потерявшись в современных джунглях. Традиционализм – это спасительный компас, но — только для тех, кто ещё не достиг самой низшей точки падения, при которой неприятие постмодерна оборачивается неприятием самой жизни и, как следствие – вся её магия сводится к нулю. Она вам этого не простит, поскольку её порядок явно превышает земной и, покушаясь на его основы, мы скидываем с величественного пьедестала не только эту случайную никчёмную жизнь, но и экзистенцию как таковую, проявленную в свете как одна из своих бесчисленных форм. И вечное томление по другим мирам будет настоящим проклятием для того, кто максимализировал ничтожность этого преходящего бытия, возведя всю его случайность во вселенский ранг, уничтожив этим последние остатки чего-то действительно стоящего и по-настоящему священного. Тут мы вступаем в такую область экзистенциальных напряжений, где уже один факт нашего дыхания будет говорить о нашем неимоверном героизме перед лицом окончательно развернувшейся пропасти Ничто. Как видно из этих процессов, лень, ставшая патологией, и скука космического масштаба – вполне закономерные явления, своего рода, незамедлительные реакции на слишком уж неприкрытое Небытие, расползшееся не только по человеческим лицам, но и истребившее наши последние ошмётки инстинктов, напрямую связывавших нас с ощущением жизни.

Близость конца

1. Нет особой разницы между болезнью и цивилизацией. Здесь немыслимо всякое здоровье, а климат является более чем ядовитым, превосходя по содержанию разнородных отрав какой бы то ни было ландшафт, пропитанный кислотными дождями. Как и любой сильный вирус, человечество приспосабливается к таким условиям, где жизнь кажется невозможной: главной задачей здесь выступает производство себе подобных, банальное сохранение своих «захватнических» клеток на элементарном, атомарном уровне, чтобы человеческий вирус и дальше мог заполонять планету. Мораль пытается отвернуть от этой очевидности, доступной беспристрастному наблюдателю, путём взывания к сентиментальным факторам и к «чувству долга», как будто бы жизнь сама по себе является наивысшей ценностью из всех возможных. Этот повсеместный культ жизни, что мы видим в настоящее время, исходит из забытья иных пространств, рядом с которыми это наше бытие не идёт ни в какое сравнение. Принижение значимости мира, исходящее из незнания космической иерархии (что уже давно стало нормой) в первую очередь вредит нашим инстинктам, потому антитрадиционная современность не может предложить против упадничества ничего, кроме слепого оптимизма. Эта новая догматика выглядит ещё более пошло, чем церковные ереси, поскольку она ставит точку над тем, что никакого вышестоящего порядка над нами нет, чем и выносит самой себе приговор, что в скором времени не может завершиться ничем иным, как тотальным самоистреблением человечества. Что лень в таких условиях оправдана (хотя с позиции Востока это принцип, не требующий оправданий) и нежелание что-либо делать в мире берёт своё начало (пусть и не всегда сознаваемое) в видении неизбежного конца – становится вполне понятным, если мы хотя бы на мгновения вырвемся за границы узкого мышления, сфокусированного лишь на легкомыслии, так свойственному большинству наших современников и выражающегося в том, чтобы не видеть дальше собственного носа, как будто бы пребывание «здесь и сейчас» есть первое условие того, кто представляет собой немного больше, чем плоть, в которую тот облачён и что навязывает ему свои представления, идеально гармонирующие с общим течением истории, уничтожающей всякий намёк на присутствие сакрального в этом богом забытом мире!

2. Помешательство на семье, как на том, что больше всего необходимо человеку, до неслыханных масштабов принизило его истинное достоинство, состоящее в том, что он – существо духовного света, – в это и укладывается всё «слишком человеческое» и та тошнотворная обывательщина, что своим ходячим общественным мнением провозглашает подлинное величие человека в его превосходстве как животного, лишая того всяческого метафизического содержания, идущее во всяком отрыве от здравого смысла, пока ещё ухватываемого лентяем. Он — последний из человеков, окончательное исчезновение которого неизбежно знаменует собой наступление Эпохи Полного Апокалипсиса. И если нас спросят: «Так ли уж плох современный мир?», мы здесь не сможем вдаваться в какой бы то ни было морализм, присущий самому духу эпохи, и лишь скажем, что ту инаковость, которая идёт во всяком отрыве от традиционных форм, мы, в силу внутренней принадлежности к последним, как бы не старались, никак не сможем её принять, как и ту отличительную черту современности, возводящую всё, идущее с ним вразрез, в ранг посмешища, автоматически зачисляя всё инородное в лагерь консерватизма, который видите ли только тормозит дух прогресса, априори взятого как наиболее желанный, хотя в этой тенденции, всё более захватывающей себе пространство, более незаинтересованный взгляд усомнится, лишь в очередной раз убедившись в присутствии всех тех черт, в общем характерных для Тёмного Века и неизбежно связанных с духовным регрессом. Но что такое понимание цикла становится всё более отчётливым, сказываясь в основном на общем чувстве неудовлетворённости, говорит о том, что главные ценности Кали-Юги всё же не имеют того тотального воздействия, могущем всех без разбора сделать покорными марионетками, но в такой оппозиции всегда стоит меньшинство, которое не может в силу своей раздробленности задать тон общему ходу вещей, поэтому им так или иначе придётся воочию созерцать тот Апокалипсис, подлинное наступление коего происходит тогда, когда о нём даже не подозревают. Если же привести его в общих чертах, то они сведутся к тому, что неимоверные зверства здесь станут главной добродетелью, а жестокие кровопролития обретут статус невинности. Это и будет началом тотального хаоса и мирового самоистребления человечества с лица Земли. Полное игнорирование любых намёков на ясно надвигающуюся катастрофу, оправдываемое всё теми же пресловутыми семейными стремлениями, выставленными на передний план, словно щит от подлинного понимания хода вещей, граничащего якобы с пессимизмом (хотя он выражает собой более чем объективный ход вещей), и сломающегося при действительном наступлении конца (как и всё то хрупкое и ненадёжное, что не берёт за свою основу незыблемые, вековечные принципы) – в этом есть легкомысленная уловка нашего времени, влившаяся в тот же поток нестабильности, как экономика и всё остальное.

Экстатик и энтузиаст

При весьма шатких условиях, в которых оказалась современность, ставка делается либо на коллективизм (выраженный в тупом конформизме), либо же – на один из аспектов двух типов личностей, чьи наклонности хоть и стоят друг к другу как противоположности, но всё же, в своей основе они охвачены порядком, превосходящий материальный, и тем самым противостоящий времени. Мы говорим о человеке отчуждённом и человеке жизненном. Нет никакого смысла искать в них свойства, сведённые к какому-то одному типу: внешняя безэмоциональность, выраженная у экстатика, стоит так же далеко от того общения, доведённого до автоматизма, характерного для современных людей, как и от той редкой жизненности, присущей энтузиасту, что не может не удивлять в эпоху людей-машин, что свели всё искусство диалога (пик рассвета которого приходится на Францию времён салонов) к чистой формальности, тем самым лишив языка всякой таинственности. И те, и те в сущности одиноки в этом механизированном мире, правда, для первого это служит дополнительным поводом к печали, тогда как второй, напротив, черпает в этом силу, полностью поглощённый развитием своей неординарной личности, разложение которой у такого сорта людей всегда приходит с интеллектуальной деградацией, имеющей своим источником тоску, эту отправную точку для экстатика, находящую на того, кто так или иначе чувствует свой кардинальный отрыв от корней. В этом смысле апатетик стоит ближе к восточному человеку, только вывернутому наизнанку, потому как полная праздность, ранее не имевшая в себе такого негативного содержания как сегодня, под давлением безумной скорости времени уже исключает всякую возможность чистой безмятежности, всегда наряжая тенями душу человека, свободного от всяких дел, тогда как деятель представляет собой гипертрофированного западника, правда, резко отличающегося от того пошлого ярлыка, что вешают на человека дела, сводя всё восхищение им к его «рабочему ритму», этому единственному фактору, который ещё может искренне поражать наших современников. В экстатике и энтузиасте вся работа имеет метафизический контекст: любые их внешние проявления всегда служат отображением свершающихся в них внутренних процессов, ни разу не являющимися «деятельностью ради самой деятельности». Упадочник здесь выглядит недочеловеком, тогда как жизнелюбец – сверхчеловеком. В то время как остальные бредут туда-сюда по мосту человека, избирая срединный путь, приближаясь то к экстатику, то к энтузиасту, первый постоянно пятится назад, второй же неудержимо рвётся вперёд, перепрыгивая и обходя всяческие препятствия, встречающиеся на его пути, проявляющиеся в основном в тонкостях экзистенциальных измерений, всё более выражающих себя как господство Ничто в связи со всеобщим хаосом, засевшим во все человеческие сферы. Экстатик выражает собой подрыв здоровья, энтузиаст же благословлён его изобилием, хлещущим в нём через край, из-за чего даже не знает куда ему деть тот избыток энергии, который всегда несёт с собой жизнь в своём подлинном расцвете сил. Обоих разрывает изнутри: проглядывается как прорыв Небытия, так и Абсолюта, и оба эти явления – сверхъестественного порядка. Чуть позже мы покажем всю опасность, которую несёт с собой энтузиаст, а пока сделаем первую попытку выявить подлинное значение лентяя, кем он являемся на самом деле.

Последний воин Традиции

1. Почему лентяю по большему счёту плевать на жизнь и он категорически отказывается её как-либо выстраивать? Не потому ли, что он уже содержит в себе миры, воплощая собой наполненный до краёв сосуд, так что нужда в поиске, особенно – в поиске чего-то вовне, чем заняты остальные, охваченные слепой жаждой движения, истоки которого лежат в воле к власти, бывшей, пока напрямую сохранялась связь с жизнью, волей к ней самой, вскоре ставшей волей к скорости, желание к которой у него автоматически отпадает? Стоит только посмотреть на потерянного человека, который даже не знает чего он хочет, но продолжает всё с тем же успехом корчить весь этот спектакль кривляния, якобы он заражён духовным светом, который разве что осталось найти где-то вовне (прямо как в случае с Граалем, местонахождение коего поверхностные умы видели в конкретной географической точке, а не внутри самого человека, что предполагает уже более глубокий взгляд на вещи), как тут же становится понятно, что ничем иным, кроме как печальным зрелищем постоянного поиска это обернуться не может. Чрезмерная фокусировка на видимости, должная по идее только отображать некий внутренний процесс, превосходящий всякий материальный порядок, неизбежно приводит к почитанию сверх всякой меры вещей внешнего мира, тогда как внутреннее начало, несомненно, более стабильное, потому как оно напрямую связано с непреходящим, начисто забывается. На этом этапе человек разрывает контракт с высшими силами, кои он собой отображает, и низвергается в поток становления, начиная создавать себя с чистого листа. Впрочем, это его «развитие» замыкается на себе самом и не несёт в себе никакого позитивного начала. Так появляются «цели», предполагающие, что человек обязан достигать в материальном мире чего-то грандиозного и широкомасштабного (при этом «цель» должна быть осязаемой и для остальных), что отодвинуло бы в сторону всякую чистую интеллектуальность, а в конечном счёте затмило бы собой всё то, что составляет основу человека как существа более высокого порядка, нежели чем тот, что предлагает нам пресловутая видимость, а вместе с тем и современные науки, только усугубляющие всеобщие заблуждения. Здесь же берёт своё начало надежда, этот крайне пагубный принцип, ведущий человека к личной погибели, потому как он непосредственно связан с утратой в себе неземного света, предостерегающего его носителя от того, чтобы он бросался в крайности, тем самым сохраняя в самом себе гармонию, а вместе с тем – и равновесие вселенной, если учесть по индуистским доктринам, что человек есть микрокосм, а вселенная является лишь его внешним отображением, символизирующем все те вещи, что уже изначально заложены в нас, но которые лучше познаются тогда, когда их требуется отыскать в пространстве и во времени. Впрочем, повторим, что поиск актуален лишь для тех случаев, когда идут во всяком отрыве от корней. Ситуация гораздо усугубляется, если хоронят эту самую надежду (как сказано на вратах ада у Данте: «Оставь надежду всяк сюда входящий»), не имея в себе осознанного высшего измерения (неосознаваемое, оно превращается в полный хаос, куда более опасный для затерянного экстатика, чем для обывателя), так что в большинстве случаев это не оборачивается ничем иным, кроме как смесью из банального цинизма, алкоголя и самоубийства. Настоящее проклятие падает на человека тогда, когда он даже не подозревает о своём изгнании из рая, так что не совсем лишено основания известное мнение теологов на этот счёт, что худшая участь, ожидающая человека – это жизнь без Бога. Как никто другой это прочувствовал Достоевский.

2. В праздности, этом непременном атрибуте церковников, можно усмотреть, что приобщение к вечности исключает излишнюю суету, без которой не может обходиться человечество, лишённое всякой глубины, а вместе с тем – и смысла. Замкнувшиеся на себе самом и своих низменных интересах, отрицающие всякую превосходящую их инстанцию, причём, делающие это не из того активного отрицания, что исходит из сознательного свержения божественного света в пропасть бесконечного мрака (само наличие которого ставит значительно выше любого из обывателей), но из того тупого забытья высшего руководства, идеал которого воплотила Америка, тем более страшного, что оно совершается как бы само собой и безо всяких усилий со стороны самого человека, хотя на самом деле тут действуют явно подрывные силы, задающие времени нужный им тон. Поэтому есть все основания предположить, что полное исчезновение церквей будет как-то напрямую связано с исчезновением лени как таковой, потому как при таком нежелательном для нас ходе вещей, уже не останется никаких внешних указателей на более высший порядок, чем земной, и тогда наступит настоящее торжество материальной цивилизации, на данный момент пока ещё набирающей обороты, хоть она уже и успела занять все основные позиции, вторгшись ещё со времён Французской революции в 1789-ом в область политики, экономики и СМИ, тем самым включив все те деструктивные резервы, наблюдать которые мы можем чуть ли не во всех сферах человеческой деятельности, какой бы изначально традиционной она ни была, но находящейся во всё том же подчинении (хотя и чисто внешнем) у разрушительных тенденций, незримый протест против которых выдвигает лень и крайнее нежелание участвовать в создании «Дивного нового мира». По этой и только по этой причине к бездельникам в наши дни питают нескрываемое презрение, не понимая в сущности, что они, сами того не зная, примыкают к ультраправым силам, удерживающих цивилизацию от её окончательного распада. Глядя на общий ритм цивилизации, на ту беспощадность, с которой он затрагивает всех без исключения, есть все основания полагать, что в недалёком будущем вид человека ленивого как таковой вымрет, и человечество обретёт единую маску рабочего, идеально функционирующего механизма без экзистенциальных перебоев, так что и его лик изменится до неузнаваемости и будет полностью воплощать инаковость, при внимательном наблюдении уже и сейчас вырисовывающуюся у большинства представителей рода человеческого. Прогнозы, сделанные Юнгером ещё в 30-ых годах 20-го столетия оправдываются с неизбежной точностью и принадлежность к какому-то одному сословию всё больше стирается, сводя всех и вся к единому типу, названного этим гениальным провидцем одним словом «Рабочий», причём, если проследить эту захватывающую всех тенденцию, её можно заметить и в проецировании на животных – чтобы в этом убедиться достаточно сходить в цирк. Невинность, запримеченная Юнгером и сопровождающая этот процесс в русле добровольного согласия на коренное видоизменение человека, затрагивающее всю его метафизику после того как последняя была показана как абсолютно неприемлемая в рамках общего процесса по полной нивелировке личностей и идущая вразрез с общим ходом прогресса, оборачивается также зрелищем какого-то развлечения и даже игры, в которую решил сыграть человек, не увидев всей её скрытой опасности что она с собой несёт. Актёрство, влившееся в кровь развалило Древнюю Грецию, нас же убьёт как раз этот невинный с виду эксперимент, который решили провести с природой человека тайные организации (здесь нельзя не вспомнить масонство), пока ещё не затронувший (только если косвенно) лентяев, с рождения скептически настроенных на всё «новое». В этой их черте, ускользающей из поля зрения поверхностного наблюдателя, мы видим незыблемый принцип по сохранению старых проверенных порядков против всего чужеродного, идущего с Запада – в этом их качестве мы узнаём людей Востока, трепетно относящихся к удержанию своих традиционных форм. И если вам как-нибудь доведётся встретить бездельника, знайте же, что перед вами – последний воин Традиции.

Ангелы и эсхатология

Само по себе сожаление по Золотому Веку создало гениев, деятелей мирового ранга и тех многих замечательных людей, внёсших свой вклад в развитие культуры и задавших ходу истории определённый тон, при известной наблюдательности позволяющий проследить как совершалось видоизменение тех или иных форм, приличиствовавших конкретной эпохе. Сфера политики привлекала многие выдающиеся умы, и мало кто из них не следовал зову своих инстинктов, взывавших если и не к служению отечеству, то по крайне мере к своему призванию, инструментом к которому они всегда готовы были выступить без малейших колебаний и сомнений, которые если и появлялись, то тут же подавлялись, словно по приказу, дабы твёрдо идти к открытой цели. Было также много путей, вырисовывавших в сознании то освобождение, что получают одним только непомерным трудом, распространяющемся далеко за сферы одной только экономики. Были пути мистиков и аскетов, некоторые же религии предложили целый арсенал для индивидуального спасения, которое одно может покрыть собой какую бы то ни было общественную деятельность, поставленной теологией в довольно низкий ранг, как бы глобально она не развёртывалась. Что идея о человеке как о микрокосме и прямом носителе высших порядков уже не вызывает у всех ничего, кроме смеха, является на самом деле таким фактором, что говорит лишь о полном отрыве от своих изначальных корней и о тотальном движении к чему-то грандиозному, чего не случалось ни в одной известной нам цивилизации. Уникальная черта эпохи, выраженная в её ставке на технику, незамедлительно двигает прогресс с такой высокой скоростью, что противостоять ей с помощью каких-либо традиционных форм становится уже невозможно. Ортодоксия лишь подливает масла в огонь.

Лентяй остаётся пока единственным, кто не затронут всеобщим рабочим режимом, что делает людей неразличимыми меж собой, словно перед нами вырисовывается некий универсальный бесполый андрогин, вот только разница между ним и первым библейским человеком сводится к тому, что последний был существом свободным, притягивающем своей неземной красотой, тогда как первый стал лишь инструментом, простым «рабочим», лик которого с годами ещё только больше отшлифовывается до неузнаваемости, все типичные черты коего были представлены ещё в прошлом веке Юнгером в его труде «Рабочий», где холодная беспристрастность граничит со взором, стоящем по ту сторону происходящих процессов. Несмотря на всю монументальность и инаковость вырисовывающегося рабочего типа, зафиксированного Юнгером и не имевшего ранее аналогов в истории, мы не имеем права скрывать, что он знаменует собой полный отрыв от корней и сопровождается абсолютной модификацией человеческой природы, глубины которой уходят в божественность, со временем всё более затмеваемой «рабочим» темпом, уничтожающем её последние остатки. Это наводит нас на мысль, что после того, как на планете больше не останется тех, кто воплощают собой богов (лентяй — это последний Зевс!), на смену им явятся новые боги.

Енох говорил, что люди — это бывшие ангелы, спустившиеся с небес, утратившие покровительство свыше только за счёт того, что материя прельстила их больше метафизической родины, на которой они истосковались, и с любопытством поглядывали на чужбину. Ангелы — это первые эмигранты, что были вынуждены покинуть Бога по политическим соображениям. Вышестоящая над ними власть их не устраивала — под недостатком тирании рахитичного правителя разлагались и его приспешники. Там, где начало любого желания — там конец ангела, особенно — если это желание власти. В первом случае свершается ниспадение в человека, тогда как во втором — дальнейшее падение в «простой рабочий инструмент», превращение в механизм, однако, в механизм одухотворённый собственной производительностью, как ранее вдохновлялись природой, когда были ещё люди, а не ансамбль «рабочих». Буддисты и лентяи узрели всё зло модернизации, и каждый на свой лад постарался сохранить доступ к нирване. Безусловно, в них есть что-то от ангелов, добреющих в зависимости от той меры, в какой им дозволяется и дальше предаваться своему любимому ничегонеделанью.

Бездельник радикально отказывается от бешеной скорости, захватывающей всё бытиё, и на основе этого создаёт своё пространство безмолвия и анонимности, тишины и недвижности. Любители праздности воплощают собой настоящий тип мужественного противостояния времени: вопреки всем тенденциям, действие, как более поздняя форма существования, так и не смогло захватить их нутро, и установить в нём режим тирании. Это настоящее чудо — созерцать бездельников, ей богу, невиннейших из всех человеческих существ, когда-либо топтавших землю! И мы должны быть безмерно благодарны им за то искусство приобщения к лени, уподобляющей простого смертного богам, не знающих ту нескончаемую суету, в которую погружено несчастное человечество. Конец этой возможности испепелит их, и в силу этой их внутренней непричастности к действию как таковому, их накроет волна хаоса, привкус коего ощущаем ими уже в любой работе, не говоря уже о том, чтобы принимать бытиё как поле для нескончаемой деятельности. На самом деле безумцы — это те же ангелы, особо остро ощутившие на себе весь гнёт эпохи, и с отчаяния абсолютизирующие её импульсы. Поскольку всё высшее неизбежно деградирует, мы склонны усматривать в этом влияние с низов, хтонические властители коих преследуют цель уравниловки с тем, чтобы человеком можно было вертеть как марионеткой. Непокорные, не поддающиеся манипуляциям со стороны этих неведомых титанов, заканчивают свою жизнь или в петле, или в дурдоме. Такова стратегия тех демонических существ, зафиксированных ещё в «Протоколе сионских мудрецов», документе, который был понят либо слишком привратно, либо — отторгнут с тем легкомыслием, так присущем нашим современникам. Пока что они готовят почву для своего господства, выдвигая крайне деструктивные тенденции во все сферы человеческой жизни. Их шествие будет сопровождаться толпами безумцев и машин: к первым примкнут все те личности с более тонким душевным складом, не сумевшие противостоять навязываемым идеалогиям, проникающим через невидимый план; вторыми будет всё то большинство, покорно следующее лишь за той властью, что громче говорит и утверждает себя с наибольшей силой. В контексте этого последнего типа мы вкратце рассмотрим два сорта людей, напрямую примыкающих к разрушительным процессам в качестве «пассивных» и «активных» инструментов, чтобы за счёт выявления неких отрицательных невторостепенных элементов мы могли бы уже перейти к позитивному значению последнего война, оказавшегося на руинах современного мира совсем один и без поддержки, и рассмотреть весь его метафизический уклад, позволяющий тому противостоять бессчисленным вражеским ордам, наседающих на него со всех сторон, выискивая ахиллесову пяту лентяя, этого великого гоплита.

Эксгумация обывателя

1. В свете раскрытия деструктивных процессов нам бы хотелось выявить два типа, непосредственно в них участвующих, а именно: обывателя и энтузиаста. Начнём с первого.

Бесспорный факт: никому в этой жизни так не везло, как простому обывателю, этой зауряднейшей фигуре в истории, никто ещё не получал в распоряжение тело, лишённое рефлексии, никто помимо него не был ограждён от страданий. Любимчик богов, для которого последние — пустой звук или повод для шутки; впечатляющий антигений, в силу своего слабоумия не терзающийся смыслом. Обыватель просто живёт, не задаваясь вечными вопросами. Уже сам факт его неспособности к метафизике делает его предметом зависти для многих мистиков, как бы они не утверждали обратного. Пустышка, однако пустышка наполненная мелочами — таков обыватель, этот наименее утончённый тип из всех когда-либо живших. Его заботы никогда не выходят за пределы материи: глубокая дыра в мозгу обрекает на спасительную пошлость, приковывает к этому миру как ничто другое. Обыватель вовсе не думает о смерти: этот мистический, уникальный опыт ничем для него не отличается от похода в магазин или чтения газеты. «Может быть, всё дело в тирании, благотворное влияние которой приближает человека к максимально возможному счастью на земле?» — могут недоуемевающе спросить нас. Но нет, ничего подобного: тиранию разума, установленную с самым жёстким диктатом, не преодолеет ни один режим — наша потребность в самоедстве превышает всякую нужду пострадать от других. Причём, эта потребность приобретает настолько широкие масштабы, выходя за всякие мыслимые рамки, что мы даже не кончаем с собой, лишь бы и дальше испытывать на себе гнёт чёрных мыслей. В этом нашем стремлении нам нет равных: сам Господь в ужасе отступает от зрелища смертоподобного поведения своих чад. Потому то мы навеки оставлены его всевышним покровительством и ищем среди людей того, кто смог бы взять нас под своё крыло, а там уж без разницы — будет ли он нас боготворить или раздавит как последнюю букашку. По большему счёту нам всё равно как умереть: сию же секунду или же через 50 лет. Наши силы оказались на исходе, чтобы мы могли сами вершить свою судьбу — потому мы вынуждены влачить своё жалкое существование в череде бесконечных дней, настолько же бессмысленных, насколько и пустых. Ни одно средство не поможет нам заполнить нутро небытия, что вкраплено в нас с рождения. Поэтому можно с чистой совестью забросить любые попытки как-либо подлатать свою жизнь, и ринуться в ничего не значащую пропасть рутинных дней, тем самым основательно уподобившись обывателю, этому искусному ловцу мелочей, составляющих для него Абсолют. Следует сознаться себе: мы непригодны для этой жизни, также как некоторые непригодны к армии. Но, что странно: от этого наш интерес к ней ни на грамм не исчезает, то принимая форму искреннего восторга, то — болезненного любопытства. Последнее есть то, чем заканчивается любой эксперимент, а именно: он оканчивается провалом, а вскоре — тотальным равнодушием ко всему. Этой участи избегают разве что энтузиасты, этот непостижимый сорт людей, вечно преисполненный энергией и желаниями, её подпитывающих. Несмотря на то, что обывателю неведомы ни жажда познания, ни тонкости падения в бездну, его срединный уровень позволяет выстроить ему крепкий барьер против головокружений. Ни Достоевский, ни Ницше ему не понятен: он ползает в своём тихом мирке, барахтается в пространстве повседневной убогости. Имея к ней врождённый вкус, ничто не может вразумить его поступать вопреки своим зашкваленным интересам. Поразительная непробиваемость — жизнь важнее Абсолюта! Замешанный на мелочах, он возводит их в культ: он — мистик рутины. Его лень так же не выходит за свои пределы, пределы усреднения. Не умея наслаждаться праздностью, этим ангельским атрибутом, при слишком долгом расслаблении своих мускулов он будет непременно выдумывать себе занятия, смехотворность которых не может не бросаться в глаза. В то время как мы презираем обывателя за эту его непростительную для нас практическую черту, он, в свою очередь, презирает нас именно за это наше неумение заниматься ручной работой. Смешно, но именно эта стандартность подогревает его ощущения себя как бога. Держащийся дрянного вкуса массы, он ограждён от подлинного столкновения с Богом, которое ведёт или к помешательству, или к монастырю, что в принципе одно и то же. Обыватель развлекает наблюдателя: он кажется ему ребёнком во взрослой шкуре. Ничто так не смешит, как его претензии на серьёзность по отношению ко всему: в некоторым смысле, мир действительно способен его удовлетворить и, даже более того — призывает его тушу к размножению, как будто бы на свете нет таких оригинальностей, какую представляет он сам.
В обществе принято считать, что человек кое что да из себя представляет. На деле же выходит ровно наоборот: в нём испытывают потребность лишь в той мере, в какой из него можно что-нибудь извлечь. Находясь в самой что ни на есть эксплуатации, он всё же тешит себя тщеславием, когда оказывает кому-нибудь услугу. Вся его природа упирается в служение и было бы крайне глупо предлагать ему освободиться от своего персонального рабства, ведь только в нём он обретает подлинное счастье.

Как неизбежно опошлить бытие, лишить его всякой таинственности? — По любому поводу шутить, да иронизировать над всем подряд. Этому искусству падения вас научит мастер в этом деле — обыватель. А вот ещё одна его типичная черта: раздражаться от того, что кто-то имеет возможность не работать, в то время как вы вынуждены корячиться и изрядно потеть, дабы заработать себе на хлеб. Обыватель — это рождённый под знаком пошлости, благословлённый звездой унижения.

Поскольку мы, на свою беду, увлеклись самым низким и недостойным для звания исследователя предметом, попытаемся всё же как-то классифицировать обывателя по подтипам, хотя по первому впечатлению может показаться, что его личина размыта настолько, что разницу между одним обывателем и другим становится всё труднее уловить, так что всё по сути упирается в одно лицо — лицо безобразной массы. Были великие, составлявшие неповторимые единицы, теперь же повсюду мы видим одних ничтожеств, упирающихся в беспросветное единообразие.

2. Восточный обыватель и обыватель Запада. Это настолько две несхожих меж собой персоны, настолько их метафизическое бытие различно по качеству, что нам стоит их жёстко разграничить, дабы не возникало путаницы при разборе вида человека обыкновенного.

Человек Востока входит в наименее многочисленную категорию мирских жителей. Всё, что мы говорим об обывателе, к нему никоим образом не относится, и требует отдельного рассмотрения.

В сущности, восточный человек стоит ближе всего к человеку Традиции, потому как согласует свой образ жизни в первую очередь с космическими законами, а уже затем — с человеческими, к коим от относится как к самым низшим после того, как они больше не синхронизируются с более высоким порядком, что превосходил бы материальный. Внешне он ведёт ту же жизнь, что и остальные: трудится, заводит семью и т.д., но, у него есть одно важное отличие, особое качество, начисто отсутствующее у западного обывателя. Мы говорим о внутренней гармонии, и вытекающего отсюда радушия, что мы увидим и почувствуем у восточного обывателя, если случай соблаговолит нам с ним встретиться, и сведёт к взаимной беседе. Именно к беседе, а не к диалогу — не стоит путать одно с другим. Диалог — это черта западника, он всегда формален, максимум — псевдооживлён что с той, что с другой стороны. Единственный позитивный момент в диалоге — это информативность, собственно, только с этой целью он и был придуман. Беседа же всегда несёт в себе характер душевного, тёплого и дружеского общения, даже если беседующие видят друг друга впервые. Когда восточные обыватели, незнакомые друг с другом, встречаются, невозможно узнать, состоят ли они в давней дружбе или же никогда до этого не виделись — настолько тесно их метафизическое родство, куда более крепкое, нежели генетическое. В других они всегда усматривают своих метафизических собратьев и сестёр — главное, чтобы это был не западник, превращающий любую задушевную беседу в какую-то манию, ведя её весьма навязчиво, никогда не находясь в ней всем своим существом, что сразу же отталкивает от него восточных жителей, так что этим пресекается всякая возможность обучиться их мудрости, которую не сыскать ни в одной книге, мудрости, как и положено в традиционных обществах, передающейся лишь устно, на словах. В силу этого своего непоколебимого спокойствия в любых условиях, даже в смертельно опасных ситуациях, к восточному обывателю немыслимо чувствовать ничего, кроме почтения и уважения. Не стоит путать: презрение вызывает в нас именно западный обыватель, это вечно суетное животное, не умеющее расслабиться ни ни секунду, охватившее сначала массы, а затем устремившееся в некий единый тип, которой пока удалось избежать разве что жителям Востока. Даже скука в последних вытекает самым естественным образом и не имеет той болезненности, присущей скуке западника, возникающей от бешеного ритма монотонной работы, тем самым заставляя того весь свой досуг делать по-максимуму разнообразным, что так или иначе предполагает отдых в рабочем ритме — он согласен терпеть монотонность в работе, но не в самой жизни (у восточного обывателя ровно наоборот — у него ремесло, а не работа). Иначе он или сопьётся, или залезет в петлю от двойной безысходности. И это будет самоубийство, пониженное в ранге, причиной которого выступило пошлое отсутствие разнообразия — отсутствие, переносимое восточным обывателем самым спокойным образом. Более того, он склонен стремиться к этой самой монотонности, а не избегать его — что и отличает восточного обывателя от западного, и этим повышает его в глазах. В пустоте восточный житель ищет ещё большего подъёма своего метафизического измерения, которого начисто лишён западник.

3. В онтологической перспективе обыватель, само собой, не несёт в себе никакого ни содержания, ни смысла. Его появление на свет чисто случайно и ограничивается просто жизнью безо всяких намёков на высшие замыслы. В истории он играет роль орудия для продвижения тех или иных процессов, выгодных для власть имущих. Не полная безмятежность, но и не абсолютная стихия — вот что он собой представляет. Нескромно размножившаяся сволочь, заполонившая собой весь мир и раздражающая более утончённые умы, по-варварски мешая тем целиком сосредоточиться на метафизике — таково назначение обывателя, этого бессмысленнейшего явления во вселенной. Главная черта, по которой тут же можно выявить обывателя — ему неведом глубокий стыд за своё рождение, за то, что своим прямым вмешательством в пространство и время он тем самым осквернил священную вечность, впав в безмерную пошлость материи. Вот и всё, что можно сказать об этой выскочке, которую мы сравнили бы с обезьяной, если бы здравый рассудок не говорил нам, что на иерархической лестнице существ обыватель стоит гораздо ниже приматов.

Опасность энтузиаста

1. Энтузиаст — это человек, обладающий колоссальными запасами энергии, и не знающий куда её деть. По большему счёту, ему всё равно куда её тратить: для него важнее сам процесс, а не результат. Его возникновение составляет тайну, если ещё учесть, что он не принадлежит ни одному сословию, являя собой «постороннего». Он крайне легко вписывается в общество уже за счёт своего особого качества, выраженного в нём как вечный восторг. Могущество энтузиаста состоит в том, что он обошёл историю, избежав процесса грехопадения, и не испытывает на себе все его тяжёлые последствия. Это тем более сверхъестественное явление, что энтузиаст стоит максимально далеко от обывателя, который не испытывает метафизических головокружений только за счёт своей грубой природы. Не такова она у энтузиаста: открытый ко всему, он однако не перенимает на себя ни одну формулу спасения, ведь к наиболее желательному кривлянью приходят от разочарования, как раз неведомых энтузиасту в силу его постоянного нахождения в любви, распространяемой им на всё, встречающееся ему на пути. Но не стоит его в связи с этим идеализировать и считать невинным: в нём кроется громадная сила, которая, будучи поставлена на службу деструктивных процессов, может очень сильно повлиять на ход истории, приблизив наихудший вариант будущего. Ведь энтузиаст не является человеком в его обычном понимании: его метафизика такова, что он заинтересован лишь в вечной трате своих ресурсов, поступающих к нему невесть откуда. Эта его установка превалирует в нём над всем человеческим, так что захваченный некоей жестокой волной, не имея никаких моральных преград (к подлинной морали приобщаются только через вечность), он не погнушается истребить людей, коли это потребуется. В качестве примера приведём Мирчу Элиаду, известная фашистская деятельность коего отправила в ад не одну тысячу евреев. Ещё один пример, более полно раскрывающий тайну этого неоднозначного типа: если лишить энтузиаста любых занятий на довольно продолжительный срок, а затем предложить ему единственный вариант действия в виде убийства невиновного, то, в этом можно не сомневаться, он выберет скорее убийство, чем будет и дальше пребывать в пустоте. Мы не хотим, чтобы нас неверно поняли: мы не выступаем за гуманизм, а ищем лишь особо опасные факторы, напрямую связанные с наступлением Царства Антихриста, задачу по предотвращению коего нам диктует Высший Закон.

2. Энтузиаст — существо, сжигающее себя во времени. Словно знает, что не принадлежит вечности, он каждый раз с ужасом вскакивает с дивана, боясь нашёптываемой им мудрости, способной парализовать все потуги нашего неугомонного искателя приключений.

Лишь тот достоит вечности, кто воплощает диалектику дивана на практике. Энтузиаст не понимает, что настоящие приключения свершаются внутри, в области духа, который пытается удержать в подвижности тот, в ком ещё кочевник не самоубился окончательно, поэтому и отправляется во внешние путешествия, никоим образом не принимая их за самоцель — как это делает энтузиаст.

3. Цивилизация делает несчастным не только людей, но увлекает в свою пропасть ещё и животных. Чтобы убедиться в этом, достаточно пройтись по зоопарку — там вы заприметите на лицах приматов ту же тоску, приличествующую горожанину. И лишь энтузиаст сохраняет бодрую мину, с радостью приветствуя тотальное закабаление человечества, сам же, как и подобает постороннему, стоя поодаль от всеобщей механизации. Своим чрезмерно активным, активным в самом низшем смысле образом жизни с улыбкой на устах он зазывает всех и вся в бездну дел, получая от этого чуть ли не мистический экстаз.

Энтузиаст воплощает собой жизнь в её ненормальном объёме, сконструированную лишь на восхождение безо всяких падений — вечная молодость, и её вечный бред. Его разрывает изнутри и глаза его горят бешеным пламенем — этим он напоминает безумца.

>4. Обывательщина — самая низкая из всех возможных форм безумия — настолько низкая, что принижает всю величественность того, что принято считать внутренним хаосом. Человек бездумно растрачивает все запасы своего безумия на повседневность, даже не зная, что носит атрибут богов — потому у него такое бессодержательное опустошённое лицо, ничего собой не выражающее, кроме низменных интересов, банальности и пошлости, соответствующей самой низшей точке падения. Другое дело, если кто-то догадывается скопить арсенал своего бреда до максимально возможной концентрации, дабы в один прекрасный миг произошёл взрыв мозга, и это бы действительно вылилось во что-то интересное. Но у энтузиаста не наблюдается ничего подобного: он транжирит себя пуще любого деятеля, оставаясь при этом всегда бодрым, что не может не вызывать восхищения. Но нам слишком хорошо известно чем завершится авантюра энтузиаста, решившего основательно пропитаться бездельем, насильно обрёкшего себя на праздность — он просто-напросто спятит.

5. Скука в нас исходит из смутного знания Абсолюта, рядом с которым Земля не стояла: это — первопринцип, не позволяющий активному знанию или активному страданию уничтожить нас окончательно; качество, присущее самому Богу. До скуки ещё надо дорасти. Но она остаётся вечно недоступной энтузиасту, поскольку он — существо полностью временного характера, рождающееся и умирающее во времени. Можно даже сказать, что время — его стихия, и нигде он так хорошо себя не чувствует, как в этом втором рае, преходящем, но имеющем свои соблазны для обывателя и энтузиаста. Они оба никогда не выпадают из времени, идя к своему Абсолюту тропой ещё большего утверждения всего тленного.

6. Бывают гениальные обыватели, не выходящие за рамки материального, но отстаивающие его с такой неземной одухотворённостью, что они, пожалуй, имеют ещё большую опасность, чем сухие подрывные идеологии. Это — энтузиасты в области духа. Самым ярким его представителем стал Ницше, так что прежде чем знакомиться с его философией, в целях предотвращения угроз, возникающих в связи с известным влиянием гениев на неокрепшие умы, мы сперва рекомендуем обратиться к изучению традиционных доктрин в лице Генона и Эволы.

7. Энтузиаст делается зловещей фигурой в связи с крайним неприятием лени, одной-единственной делающей человека добрым без какого-либо христианского самонасилия над собой. Это его вечное барахтание в потоке становления чем-то напоминает сверхчеловека Ницше. Смысл же добра вообще — удержание Вселенной в равновесии через собственный душевный покой.

8. Не есть ли в безумце нечто от энтузиаста, которого слишком долго удерживали в четырёх стенах? «Пустота ненормальна» — говорят они. Но тогда следует признать, что ненормально ВСЁ, коль скоро оно является лишь следствием этих пустот. Безумие лошадей, подмеченное Вейнингером — не способствует ли ему также то, что кучер бьёт их по головам, так что потомство, появляющееся у этих пострадавших лошадей, уже с рождения имеет психические отклонения? Вот также и энтузиаста будто всегда колотят по голове, чтобы тот удерживал свой идиотизм на нужном уровне.

9. Мало кто выносит постоянное пребывание по ту сторону всего, поэтому и предпочитают погружаться в материю, чем обозревать её со стороны. Вечность они разменивают на время, порядок — на случайность, и т.д. В силу духовной слепоты энтузиаст бесконечно далёк от внутреннего совершенства, что и делает его идеально пригодным для этого мира.

10. Энтузиасты испытывают тот же толчок хаоса, что и мыслители, правда, они от него отмежёвываются, и растворяют его в действии, в то время как умы всецело погружаются в него, начинают исследовать его с разных сторон, ловят бездну в клетку рациональности, и ожидают её следующего прихода, дабы провернуть ту же операцию по укрощению этого необузданного зверя, и указать ему надлежащее место, трансформируя слепые импульсы в разумные красоты. Это ставит мыслителей на порядок выше любых бешеных, кто, не зная что делать с разрывающей его изнутри энергией, не находит другого выхода, кроме как растратить её, а куда — уже не так важно, насилием навязывая вещам своё недержание, не особенно заморачиваясь над тем, в каком русле проматывать свои запасы. На свете нет ничего более смехотворного, чем зрелище пустых энтузиастов снующих туда-сюда в иступлённом ритме, лишь бы только не столкнуться с собой, что будет неизбежно, если эти недостойные богов решаться на длительное безделье. Это лишний раз подтверждает что человеку, а особенно энтузиасту, невыносима его божественная сущность (которой у последнего и нет), наиболее всего расцветающая в праздности, и объясняет почему тот выбрал грехопадение, а не вечную жизнь… Проклятые, не осознающие своего проклятия, так и напрашиваются на отвращение. То, что человек заблуждения предпочитает истине (у энтузиаста в этом плане не остаётся выбора — он обречён на иллюзии) роднит его со свиньёй. И лишь лентяй утрачивает иллюзии и видит мир в его истинном, малопривлекательном свете, отбрасывают все свои сожаления, и черпает в этом свою силу. Выбившись с рождения из общего стада, стада слепцов во главе энтузиастов и обывателей, он кое-что да из себя представляет.

11. Неуёмный запал энтузиастов, переходящий в пустоту при иллюзии деятельности, печалит нас, отрезвлённых и преисполненных отвращения к движению как таковому — они видятся нам в свете глупости и наивности, как дети, в то время как мы, старики мироздания, умудрённые опытом разочарований, уже не способны к безумиям молодости — и вовсе не из бессилия, нет, а всего лишь — из страха показаться смешными.

12. Энтузиаст — это обыватель в квадрате. Поскольку уже сам человек с его мелочными амбициями делается невыносимым, но ввиду того, что разочарования так или иначе заставляют сбавить его непомерные притязания, тем самым невольно пропитываешься к нему снисхождением, тогда как энтузиаста, которого не пробивает ни одна печаль, хочется подвергнуть двойной пытке, иссушив кубок его неиссякаемой энергии до дна.

13. Безумие неприложимо к разуму, также как в свете всезнания мы уже не можем беззаботно буянить, сотрясаясь конвульсиями на потеху остальным. В конечном счёте, наш выбор колеблется между эпилепсией прокажённого и застывшим ясновидением, между энтузиастом и мудрецом.

Секс и аскетизм

Продолжим серию наших рассуждений и обратимся к теме пола, дабы выявить насколько всеобщая механизация захватила эту интимную человеческую сферу. Секс — это особый мир, проход в который большинству ныне стал недоступен. На первый план выступает всё та же автоматика, в принципе не выходящая за цикл «напряжение-разрядка», что показывает, что мы совсем разучились заниматься сексом так, как им занимались древние — тантрически, где притяжение полов не служило целям получения взаимного оргазма, а было средством, чтобы выйти за собственные пределы, преодолеть рамки своей ограниченности. В конце концов, секс, в его древнем понимании, это один из способов выйти в космос с целью обновления себя от всех земных наслоек, связанных так или иначе со страстями. В промежуток времени между началом влечения и его погашением укладывается пресловутость общения, перманентность которого выдаёт скорее излишнюю заинтересованность в сексе, чем исходную точку свободы. Два микрокосма сливаются друг с другом безо всяких слов, за счёт обоюдного напряжения, достигшего пика, моментально падают в объятия с тем, чтобы достичь космического экстаза, разрывающего тленную оболочку и открывающего дорогу в вечность.

Теперь же у человека не остаётся выбора: никто ныне не выносит воздержания, никто не черпает в нём источник силы и одухотворённости. Из сферы свободы секс впал в сферу необходимости, и никто уже не занимается им так, как подобает богам, а доводит его до самого что ни на есть автоматизма: браки здесь служат лишь средством для подобного комфорта. На долю мужчины, утратившего свою активную сущность, в силу рабочего режима разучившегося привлекать, очаровывать девушек, не выпадает ничего другого, кроме мастурбации и всецелой привязанности к постоянной партнёрше. Возникают очень крепкие незримые корни, разрывать которые тем более не имеет смысла, что нынешний человек максимально отдалён от солнечного типа, что мог бы направить напор хаотичной энергии, возникающей в связи с длительным воздержанием, в нужное русло. Подобная аскеза просто прикончит его. Настоящий аскет может заниматься сексом по своему желанию, в сущности, не имея от него зависимости. Поскольку известные ограничения предполагают также лень к вожделенным предметам (правда, здесь лень переведена на более высокий, трансцендентный уровень), стяжатель плоти вполне вписывается в тот тип личности, на который мы делаем нашу последнюю ставку ва-банг. Это будет конкретный культиватор лени, доходящий до той точки, когда она уже трансформируется в недеяние, предполагающее содержание более высоких порядков, чем те, что имеет в себе профаническая праздность. Безделье в его самом приземлённом понимании, доходя до своего пика, требует либо решительного действия, либо как раз такой трансцендентной трансформации — иначе экспериментирующего с недеянием разорвёт изнутри. Абсолютное безделье невозможно уже в силу самой человеческой организации, постоянно пропитываемой нереальным светом, который почему-то упорно не желают замечать. На пути к этому метафизическому недеянию нам будут встречаться лярвы — низкие тонкие сущности, питающиеся сексуальной энергией человека. Без принадлежности к горнему миру преодолеть их не представляется никакой возможности. Поэтому на путь аскетизма опасно вступать тому, кто не уверен в своих силах, источником коих выступает ничто иное, как божественный свет. Лишь тот, кто им озарён, открывает для себя новые горизонты (в области тантры это будет слияние с бессчисленными девушками, впадающих в оргазм от одного только вашего взгляда, не говоря уже о прикосновениях. При самом же половом акте они будут стонать так, будто происходит взрыв вселенной), но, учитывая запущенное положение дел в современном мире, так же — и в области секса, что свёл всю эзотерику Эроса до максимально возможного низкого уровня, подменив её экзотерическим либидо, мы уже не в состоянии представить как кто-то может воплощать собой бога во всём его изобилии в мире, где даже уничтожен человек, как нечто среднее между низами и небесами, не говоря уже о том, чтобы существовала такая личность, которая хотя бы могла оплодотворять одновременно с десяток девушек, а после сотни, как царь Соломон, не испытывать никакой усталости. Незря ведь аристократы, ещё сохранявшие секс на сакральном уровне (в частности, де Сад) связывали массу с тьмой и невежством, даже в таких казалось бы простых вопросах, как вопрос пола. Их слепая сила затмила собой истину, и аристократия вполне справедливо окликала народ «чернью». Настоящее же положение дел таково, что эта самая чернь расцветает только в периодах духовного упадка, что также связан с упадком в области Эроса, когда тот профанируется до простого товара потребления, как и всё остальное, утрачивая свою мистическую основу, на подмостках которой, согласно тантрическим откровениям, можно прийти к самому Богу.

Господство черни приобретает тем больший масштаб, чем дальше человечество удаляется от изначального мира Традиции. Чернь может иметь самые различные социальные статусы, даже занимать самые высокие посты, потому как истинная иерархия оказалась перевёрнутой с ног на голову. Как в таких условиях может вырасти личность в самом высшем смысле этого слова — неясно. Нам остаётся лишь безмолвно наблюдать за расцветом черни, пустившей свой гнилой плод и превратившей землю в пустыню, иссушившую все самые прекрасные плоды, что были взращены более мудрыми цивилизациями, жившими до нас, от коих не осталось и следа, словно они перешли в непроявленное состояние (вполне возможное для них, поскольку материальный порядок не является в них главенствующим), потеряв всякую надежду на возрождение мира машин и техники, неизбежно калечащего и основу жизни — секс, тем самым приближаясь к своему закату.

Метафизика бездельника

Теперь мы переходим к непосредственному раскрытию, хоть и далеко не исчерпывающего, метафизического измерения, в котором живёт бездельник. В целях удобства мы выбрали наш излюбленный стиль фрагмента, иногда более удачней способствующий усвоению материала, чем когда его излагают многословно, тоня в бездне слов. Поэтому обрывок здесь берёт на себя роль экскурсовода, открывающего проход в мир восточного человека, частенько пошатывающегося от современного хаоса, охватившего всё мироздание. Если же кто-то желает более подробно ознакомиться с бытиём лентяя, его интегрированными ощущениями, то мы отсылаем читателя к нашей первой работе «На пике головокружений», где любитель праздности представлен как экстатик, идущий в отрыве от всего традиционного, вследствие чего периодами выступающий как спирит, хоть и делающий это неосознанно в силу того, что автор на то время блуждал по свету как потерянный, и потому не мог более менее ясно оформить свою принадлежность к миру Традиции, сознаваемому им тогда очень смутно и понимаемого как иной.
***
Только тот ещё не дорос до праздности, кто между жизнью и смертью проводит какую-то разницу.
…Ничего не планировать, ничего не достигать — в основном из страха утратить себя.
***
Последний простофиля из верующих в стократ умнее самого эрудированного из учёных, абсолютно лишённого метафизического измерения.
***
Знания, нагромождаемые друг на друга, вытесняют самое главное знание — о Боге. Учёность, какой бы сверхвыдающейся она ни была, стоит куда ниже любой веры.
***
Вся речь того, кто преисполнен сожалениями, напоминает исповедь, хоть это всего-навсего фиксация симптомов с тем, чтобы окончательно не рухнуть под их безжалостным напором. И этот терапевтический приём, лечение словом, он вынужден проводить каждый раз, как волна небытия бьёт ему по мозгам, истребляя все его потуги к иллюзиям ещё в стадии зачатия.
***
В проявленном мире действуют скорее законы веры, чем знания. Бога нужно искать повсюду, особенно — во мраке личных глубин.
***
Не привязываться ни к книгам, ни к волне познания, жажда коего будет негасима до тех пор, пока не обретётся одно-единственное знание об Абсолюте — такое, что ум человек сможет целиком сконцентрироваться на непреходящем.
Бог не найдётся, пока мы живы: он вечно ускользает от нас, особенно когда нам кажется, что мы застали его врасплох.
***
В основе любого сильного страха — всецелое погрязание в материи. Нас уничтожает именно временное начало в нас, принимаемое нами за вечность.
***
В сущности, умирающий от нищеты в разы счастливее любого, кому средства позволяют длить своё существование во времени — ведь труп возвращается домой (только не надо понимать это спиритически), тогда как соглашающийся дышать ещё больше вовлекается в заблуждение, имя которому «жизнь».
***
Писать — значит каждый раз захватывать Абсолют, отделываться от назойливых вещей внешнего мира. В Тёмный Век лишь с помощью письменности можно приобщиться к первоисточнику. Так же непосредственную возможность соприкосновения с сакральным нам даруют психоделики, диссоциативы, короче, все те средства, позволяющие выйти за пределы ограничений, навязываемых нам телом.
***
Задерживаясь чрезмерно долго на небесах, невольно испытываешь вину перед землёй, и наоборот. В каком бы месте ты не находился, всегда чувствуешь себя предателем по отношению к другому месту, который у тебя напрямую ассоциируется с раем.
***
Внутреннее совершенство исключает существование в материи, но в то же время частички этого совершенства (поскольку полное его достижение делает жизнь более невозможной) даруют нам нечто нереальное, под светом которого все наши желания разлетаются в пух и прах. А теперь: выбирай!
***
Многие не выдерживают внутреннего напряжения, и безвкусно кончают с собой. Это – все те, кто ещё закован в цепи. Другое дело, легкомысленное самоубийство, совершённое в состоянии свободы — со скуки ради или в тяге к приключениям.
Нет ничего хуже, чем сознавать, что прикован к этому миру безо всякой надежды выбраться из этого злосчастного места, иногда напоминающем собой тюрьму. Воспринимать бытие как игру Абсолюта — вот он, недостижимый идеал, к которому всегда стремишься, но никогда его не достигаешь.
***
Ангел — тот, кто отказывается как-либо проявлять себя: в наших действиях, какого бы рода они ни были, за нас говорит демон-непоседа, что отвернулся от божественного света безмятежности, лишь бы проматывать запасы своих небесконечных ресурсов, начиная с того мига, как их решили использовать «по назначению». В конечном счёте, умирают ни от чего иного, как от усталости, которая будет иметь место, даже когда человек максимально отстраняется от физических нагрузок: усталость — метафизического характера. В праздности есть известная опасность, когда ментал начинает жрать самого себя, и человек в скором времени сходит с ума, перед этим ощутив все прелести пустот, образовавшихся после пищеварения этой неведомой хтонической энергии, витающей всюду, где нет истошной суеты.

Нет ничего хуже, чем эмоциональная измотанность, следующая за чистыми экстазами в праздности. Ведь в этом промежутке времени, от озарения до эпилепсии, проживаешь наиболее полно, не растягиваешь свои восторги на всю дальнейшую жизнь, испытывая их по-максимуму в кратчайший срок — в основном из страха преждевременной смерти. И это то пагубное стремление — вобрать в себя весь мир, в скором времени оборачивается против нас же, когда мы обнаруживаем себя опустошёнными и неспособными к каким бы то ни было ощущениям! Кто объемлет собой целую вселенную, тому жизнь больше не кажется привлекательной. Вкус к бытию дарует только собственная ограниченность, задачу по сохранению которой берут на себя наши инстинкты. Но если они ленятся, и с крайней неохотой приступают к своей работе (что уже само по себе неслыханно!), вот тогда-то человек и вступает во владения тьмы, что с радостью приветствует нас, коль скоро мы осыпали эту планету проклятиями, изрыгнули на неё всё наше недовольство! С тех пор как находишь нечто получше этого мира, все эти жизнелюбцы сплошь и рядом кажутся болванами, чья ущербность не позволяет им подняться (хотя бы в сфере мышления) над бытиём с его омерзительными требованиями.
***
Два подтипа бешеных: первый имеет нескончаемый «рабочий зуд», второй же целиком погружён в чувственные ощущения, и тонет в них. Оба сжигают свои ресурсы, тем самым перекрывая себе божественный канал, и утрачивают всякую способность к интеллектуальности. Бездельник держится поодаль от них обоих.
***
Лентяй становится экстатиком в тот момент, когда скука в нём достигает наивысшего предела.
***
Недеяние — это выдержанная праздность, переведённая в трансцендентный ранг.
***
Бездействуя, человек объемлет собой целую вселенную и, исходя из возникающих в связи с этим состояний (чистейших в своей основе), может сказать о состоянии самого мира. Болезненность праздности это не симптом самого бездельника, а патология всей планеты.
***
Битва один на один с бытиём это всегда противостояние микрокосмического могущества против макрокосмического ничтожества.
***
Мир будет в нашем полном распоряжении лишь в том случае, когда мы спрыгнем с кровати, и растопчем в пух и прах весь тот хаос, что нас с неё поднял.
***
Празднолюбцы прогрызают дыру в мироздании в моменты когда ничем не заняты. И дыра эта будет тем шире, чем меньшее количество дел они доведут до конца. Возможна ли глобальная пустота, образовавшаяся из самого Абсолюта, осознавшего себя на полную катушку, и железно пробившегося в этот мир?
***
«У меня ни на что нет времени» — говорят вам ваши собеседники. Они находятся в деспотичной власти минут, в то время как вы располагаете свободными часами, но не знаете куда их деть, на что потратить. Время сжирает вас, чтобы вечность в вас предстала голой.

Знамения страшных времён

Хтонические существа, жаждущие вырваться из глубин, для этой цели пускают в ход все средства, чтобы человек, ничего об этом не подозревая, принимал чужеродные ему тенденции за свои, таким образом способствуя приближению Апокалипсиса, невольно выступая его пособником. Взрыв волны оккультизма, массовая увлечённость всем псевдоэзотерическим и сексуальная революция подготовили почти идеальную почву для воцарения полного хаоса не хуже, чем это сделали науки, провозглашающие себя исчерпывающим источником знаний, всеобщая уравниловка, проведённая социализмом и капиталистический строй, организовавший безудержную гонку экономики. Сюда же можно отнести все те низшие стремления, вроде спорта, карьеры и культа семьи, подменившие собой высшее начало в человеке, и диктующие ему свои законы. Хаос, будучи дурной бесконечностью, несёт с собой такие же случайные знания, что и он сам. Обилие теорий, ничего по сути не объясняющих, но запутывающих ещё больше, берут своё начало в его лоне. Все современные науки находятся целиком под его покровительством, так что для объяснения ситуации, в которой оказалась современность, мы, как можно уже заметить, изначально выбрали иной метод, отличающийся как от исторического, так и от рационального подхода.

Первым преддверием Конца Света, после наступления которого планета бесповоротно станет полем разыгравшихся вовсю демонических сил, будет вот что: начнётся всё с того, что люди вдруг обнаружат, что более неспособны ни на какое другое творчество, кроме кровопролития. Особенно опасным здесь представляются фигуры, близкие к гениям: творческие личности перестанут падать духом в периоды своего бесплодия — это будет первым разрывом с духом декаденства. Господство Ничто перейдёт из пассивной атмосферы в активное наступление: пропасть наслаждений перепрыгнет свой дозволенный предел. Если пустота будет растягиваться на слишком долгий срок, это только больше растревожит безумца внутри нас, и тот начнёт прорываться во всевозможные сферы, охватывая своим пламенем не только людей, но и целые города, устанавливая в них новую диктатуру, проводя на этот раз более широкомасштабную экспансию по тотальному разрушению, чем все, что были до этого. Благословение подземелья подменит собой высшее покровительство. Новый деспот станет вызывать кровотечение там, где учует запах эритроцитов; он даст пищу своему внезапно пробудившемуся демону, жаждущему крови, с помощью тех авторов, что говорят только с пеной у рта; исколошматит сапогом лица — на манер оруэлловского башмака; разорвёт всех и вся в клочья; причмокивая, будет жевать плоть человеков; сдвинет планету с её оси с торжественным провозглашением Апокалипсиса; будет рычать как титан – так, чтобы все падали перед ним ниц на колени; рыть могилы, дабы их вонь заражала смертных; снимать живьём кожу со всех, кто его раздражает, вывешивая их всё ещё продолжающие шевелиться скелеты на всеобщее обозрение; тоннами крови он окрасит солнце, и взорвёт все звёзды; наконец, распространит вокруг себя такую тьму, что сделает из обычных людей нечто большее, чем они являются, исключая в новом царстве пребывание посредственностей всех мастей. И каждый будет засыпать с грёзами о таком неслыханном тиране, в сравнении с которым весь предшествующий ему ансамбль жестоких властителей будет выглядеть детским хороводом. Все наши самые затаённые мечты упрутся в приход такого чудовища, что зашьёт рот всем человекам с тем, чтобы они стали его безмолвными, покорными рабами, и служили лишь орудием для построения таких пирамид, что проткнут сферу мироздания, и выйдут в пределы другого царства, где царит полный мрак и безумие, где обитают такие существа, один вид которых сводит с ума и заставляет вопить так, что планеты содрогаются, а сам Бог падает со своего трона, с ужасом моля о пощаде.

Пошатнувшиеся затворки разума напоминают собой сломанный механизм, в котором хаос видится на уровне первоклеток: истошный вопль тогда стоит в голове, и его всё никак не заткнуть.

Горение изнутри: пламя безумия нагревает организм до уровня солнца, которое вот-вот взорвётся от непомерного жара.

Огнедышащий пар изо рта превращает человека в монстра. Полный демонизм страшен так же, как гнетущее влияние ангела. Шизофрения — это близость к ним обоим.

Ни одна истина не бывает радостной, ни одно откровение не облегчает нашу участь, а всё дальше устремляет в пасть бездны, раскрывающуюся тем шире, чем больше негасима наша жажда познания.

На стадии, предшествующей окончательному помутнению рассудка, как бы забываешь себя и застываешь в абсолютном бесчувствии, бездумно оглядывая мир, отныне ставший для тебя до крайности чужеродным; перерывами мерцающий яркий свет бьёт тебе в глаза, даже когда они закрыты (словно перед припадком падучей); отключаются все желания; нет никакого удивления, будто произошло то, что давно ожидалось; сознания как такового здесь нет; разум ходит туда-сюда, увеличивая свою амплитуду будто бы в надежде вырваться из тела; нечто такое, что любые слова передают лишь в качестве теней; абсолютно мелодичная музыка, играющая в голове и уходящая в классику; ощущение внутреннего движения, а чего — точно не знаешь; сны, имеющие характер кусающего мрака; в конце — дикий хохот, волны которого, кажется, сотрясают само мироздание, рассыпающиеся в пух и прах, и постепенно исчезающее из твоего поля зрения, подготавливая почву для погружения в новое бытиё, будущее только внутренним Абсолютом, прорвавшимся невесть откуда, но сделавшего намеченного им человека никем иным, как богом, иначе говоря — самым первым существом, ступившем во владения материи прямиком с небес.

Забытый принцип

Символ эпохи — сломанный позвоночник. Отсюда — бесхребетность её народа. С тех пор как счастье стало нашим главным долгом, подменив собой более высокие стремления, планета боли стала вселенной весёлого угасания. Улыбка, вменённая нам в обязанность, стала этаким отличительным признаком «успешного человека», которым якобы теперь должен стать каждый, несмотря на явное наличие качеств, никак не совместимых с этим идеалом, что вырисовался в эпоху господства третьего сословия, хотя от более проницательного взгляда не ускользнёт отчаяние, скрытое за видимым довольством жизнью. Все поголовно прониклись пошлой погонёй за «счастьем», все стали «слишком человечными», а значит — отвратительными. Отрицая то законное место, которое счастье занимало в традиционных обществах, а именно — как лишь сопутствующее ощущение той метафизической реализации, к достижению которого толкала человека его природа (понимаемая в более широком смысле, чем в смысле натурализма), человечество скатилось до уровня ослов, завывающих свою заунывную песнь, потому как с некоторых пор, если говорить простонародно, их «третий глаз» был вырезан скальпелем материи, и они перестали видеть дальше собственного человеческого счастья, отныне рассматриваемого ими как самоцель, к чему любой представитель традиционного общества отнёсся бы с крайним недоверием, видя в этом симптоме все зачатки разложения подлинной человеческой личности, докатившейся до того, чтобы обеспечить себе земной рай здесь, на земле, а не восходить к вечности, предшествующей нашему появлению на свет и ожидающую нас после смерти, с тем, чтобы к ней приобщиться, но опять же, не в целях обрести это пресловутое «счастье», а лишь исходя из неких метафизических потребностей, которые, вопреки всем уверениям материалистов, являются самыми нормальными и здравыми изо всех возможных, для которых остальные потребности, в частности, физиологические, служат лишь средством к установлению прочной связи с божественным источником, средством, к коему человек вынужден прибегать в связи с ограниченностью земного существования. Этот ныне забытый принцип древней духовности приветствуют все режимы, ставящие экономические и социальные запросы выше экзистенциальных, как будто бы человек есть только животное, а не микрокосм, не потусторонний путешественник, принявший материальную форму в своей жажде негасимого познания, которое обеспечил ему Брахман, давший ему возможность вечного, но никогда не достижимого к нему приближения за счёт того, что он урезал своё совершенство до частиц, т.е. до людей, имеющих однако все шансы не отходить от излучаемого им Света Абсолютного Знания. Но какому политику придёт подобное в голову? Учитывая глобальную метафизическую кастрацию, лишь лентяй смутно предчувствует истинный порядок вещей, почему и отказывается участвовать во всеобщей деградации, следуя своим глубинным, но всё же сохранившимся в нём знаниям, передаваемых лишь по линии «духовной наследственности» и не имеющих ничего общего с генетикой. Но в отрыве от Традиции, дальше тоски по Золотому Веку он не продвинется.

Значение лени для России

Тема лени тем более актуальна для России, что с приходом большевиков к власти, а в дальнейшем — к капитализму, эта страна утратила всякие корни с землёй. При СССР предавались безделью, по крайне мере, в нерабочее время. Процесс же американизации Руси оказался для неё ещё более пагубным, чем неприкрытый террор. Где сейчас можно встретить обломовых, этих самых что ни на есть русских людей? Не случайно ведь только в России про лень отзываются так тепло, что называют её «матушкой».

Рабочий режим сделал из нашего народа чёрт знает что: в громадной стране лень должна быть такой же обширной, иначе в ней уже не встретишь счастливых людей — счастливых оттого, что что сохранили в себе исконно русскую традицию, неизвестную никаким другим государствам — традицию лени. Оттого более чуткие к переменам («любые перемены всегда не к добру» — как гласит русская поговорка) личности начинают в этой стране крепко пить, оплакивая горькую участь Матушки-Руси. Остальные худо-бедно приспосабливаются к сложившейся обстановке, другие сваливают за рубеж. Чтобы понять что представляет собой душа русского человека, съездите в деревню, пока ещё есть такая возможность: деревянные дома, построенные вдали от городов — единственные места, пока ещё не охваченные глобальной суетой, искажающей облик человека до неузнаваемости, методической тиранией превращающей того в механизм, в котором даже эмоции работают на автомате, уже несовместимые с искренними радостями и не менее глубокими печалями.

Ситуация с верующими в этой стране ничуть не лучше: пресловутый протестантизм, подменивший собой добродушное православие, отныне рассматривает только такого Бога, который поможет вам выстроить ваш собственный бизнес. Удивительно, но факт: много бизнесменов называют себя христианинами, хотя часы Rolex носит никто иной, как Антихрист. Сама же вера, как и в Америке, приобрела характер простой формальности — в церкви теперь заглядывают разве что со скуки, да по этакой «традиции», согласно которой посещать храм нужно семьями и каждое воскресенье — что и делают конформистские ячейки общества в страхе выделиться из толпы, и оказаться ей враждебными.

Тотальная модернизация, целиком охватившая всю Россию, навязывает ей свои жёсткие условия по выстраиванию царства небесного здесь, на земле. Лучшие интеллектуалы страны неизбежно становятся либо ярыми социалистами, либо — чёрствыми учёными. За небольшими исключениями, пожалуй, не осталось никого, кто мог бы постигнуть глобальный кризис, воцарившийся в России во всём его объёме, и увидеть, что обстановка здесь приобрела почти беспросветный оттенок, если ещё учесть, что революция, вроде той, что развернулась на Донбассе, ничего в сущности не решит, и чтобы хоть как-то выправить почти что безнадёжную ситуацию, в которой погрязла страна, нужно искать самые затаённые лазейки и самые слабые места в капиталистической системе. Указания по выходу России из духовного кризиса представлены в нашей следующей, последней главе.

Последняя возможность

Группировка бездельников, образование ими некоего сообщества на основе общего интереса было бы прямым противоречием их внутренних устоев. Их принадлежность к праздной элите исключает какие бы то ни было общественные объединения: достаточно того, чтобы кто-то один добросовестно распространял вокруг себя атмосферу лени, и это будет тут же подхвачено другим, принадлежащем к тому же сословию (ранее — брахманскому), причём, расстояние здесь не играет особой роли. Вопреки всем энтузиастичным сподвижникам действия, как правило, слепого, заинтересованного только в длительности, а не в качестве (исчезающего там, где начинает преобладать мир количества), мы призываем всех и вся, кто только найдёт ещё в себе силы к этой крайне серьёзной задаче, требующей максимальной ответственности и полной отдачи — полюбить свои диваны и не расставаться с ними ни под каким предлогом! Оградить от себя, насколько это возможно, любые внешние обязательства, «не множить сущностей без необходимости», как говаривали схоласты; через силу (поскольку не так-то просто изжить в себе «рабочий» ритм, набравший колоссальную скорость) приобщиться к искусству праздности, учась ему у самих знатоков лени; и отбросить всякие страхи перед этим радикальным решением по нивелировке любых решений, постоянно помня, что непривычка к свободе от тирании практичных дел вызвана всего лишь ленью к вещам метафизическим, ленью, которую более не стоит в себе отрицать! Как бы это парадоксально ни звучало, но так и только так возможна подлинная революция, тотальный протест которой, я в этом абсолютно уверен, заставит власть имущих кардинально пересмотреть систему правления, и выстроить её по-новому так, как это необходимо народу, что сам по себе не осознаёт ту власть, которой он обладает, но могущую высводиться лишь под чьим-то руководством, кто направил бы бесформенную массу в нужном направлении, известному лишь ему одному. Главным препятствием здесь выступает только страх голодной смерти, что так или иначе должен быть преодолён путём неизбежных жертв миллионов, стойкость и мужество которых позволит ясно понять, что не ожидается иных перемен, кроме прекращения господства Кали-Юги, и возвращения в родное лоно Традиции. Но этот возврат так или иначе обязан начаться сперва с внешних принуждений, пропитанных знанием истинного порядка, переход к которому среди масс возможен лишь путём деспотизма, что однако не имеет в себе всех тех зверских признаков (характерных для импульсов, не признающих ничего святого, жестокость которых обусловлена самой потребностью в жестокости), а вытекает самым естественным образом из самих космических циклов, ждать наступления которых, при этом полностью сложив руки, означает лишь их полное непонимание.

P.S. При внимательном изучении в этом небольшом тексте представлен прямой путь к подлинному возрождению человечества, и если бы автор не был в нём уверен, он не стал бы его издавать. Страждущий не станет рассматривать его ни с точки зрения стилистики, ни с какой-либо иной позиции, не относящейся непосредственно к тому метафизическому нутру человека, что делает его подлинным творцом, избегающем всего человеческого, связанного как с желанием славы, оригинальности, так и с другими соображениями, уходящих корнями в тщеславие (что указывает лишь на известную степень падения, предполагающее погрязание во всём земном), которое мы желали бы всем сердцем преодолеть, опасаясь, как бы нас не поняли слишком «по-человечески» — черта, как можно наглядно увидеть, даже не берущаяся нами за исходную точку отчёта.

Мы также боимся того, что нас истолкуют с позиции некоей шутки, замаскированной под серьёзность, но от этого не прекращающей быть всего лишь анекдотом (что так же типично для современной ментальности), и не увидят в нас проводников Высших Центров, исполнителями которого мы всего-навсего являемся, не претендуя на какую бы то ни было сверхъестественность, поскольку порядок, превосходящий материальный, является для нас самой что ни на есть нормой.

P.P.S. Зачатки той идеологии, представленной в нашей работе, можно встретить ещё у Чорана. Но у него они настолько разбросаны, что мы решили придать им более-менее цельный вид, по возможности разобрав значение лени для современности со всех доступных нашей интеллектуальности сторон. Возможно, со временем мы разовьём эту тему, добавив в неё все те аспекты, которых там, быть может, не достаёт для того, чтобы можно было рассмотреть данный вопрос ещё более глобально, вывести на чистую воду все те деструктивные силы, присутствующие везде, где нивелируется подлинная эзотерика, возможная в наше время лишь в основополагающем атрибуте лени, стираемого по мере того, как человечество движется к своему концу, миновать который можно лишь забросив все свои личные дела и всю свою никчёмную индивидуальность, сводящуюся на самом деле к единому типу, для которого принцип «работа как бытие в себе» стал единственным способом самовыражения, уже не имеющем ничего общего с солнечным типом, стоящем по ту сторону времени, безжалостно уничтожающего любого индивида, сводя его жизнь к пустой тщете, и делающего его существование абсолютно лишённым смысла.

глава из книги

ТОТАЛЬНЫЙ КОНТРОЛЬ