Однажды с одним другом в сквере у нас зашел разговор о сложностях обстоятельств существования, переходящего в значение выживания, что ли так. Я поделился двумя вредными советами, которые мне как-то дали, и все они заключались в одном – уехать, то есть эмигрировать в ту даль, где всё кино. Что ж, те же условные плоды южных тропик и доступность моря пройдут через желудок, оставив без необходимости справляться о делах, призвании и мире. И вот оно – настоящая жизнь и никакой подлянки тебе. Впрочем, может и бог с ними с этими делами, призванием и миром? Махнем же на недельку да на три в психоневрологический диспансер, например? Трехразовое питание, койка-место и сплошное справление нужд. Голову тоже починят, или вернее исправят. Вот и в каббале есть такое понятие «тиккун олам» – исправление мира. Хотя только возьмешься за исправление, как тут же хватаешься за ту же голову, если она еще находится на плечах, впаянная в скелетный каркас. Виден, виден свет – аларм, нет тормозов! Бывает так, что то ли от недостатка, то ли от пресыщения она просится даже слететь со своих петель. А вот и другой же мой друг, вернувшись из злополучного места, носящего имя Джанелидзе, на месте, кстати говоря, кладбища, рассказал несколько историй. Тут-то мне и пришла в помянутую уже голову, что сложился целый круг из посвященных местом, носящего имя Джанелидзе, от того или иного своего обстоятельства. Не одной же трубкой в уретре помнятся лечебницы, вот думаю и объединю три рассказа, к тому же их сквозные темы позволяют выйти на обстоятельный разговор. Особенно, если его присовокупить абстрактными размышлениями по прочтению, возьму пока условно, книги «Порядок из хаоса» Ильи Пригожина. Может оказаться, что не совсем бесполезно и бессмысленно обращаться к сбоям и лагам порядка, как и к тем же воспоминаниям. Оттого-то перед вами, стало быть, истории с нашего корабля дураков. И не забывайте, что душу не надо бояться потерять, а вот тело бы стоило поберечь. Но, кого здесь лечим-то, сами то помним, то забываем, и не об этом лишь здесь. А о чем, читайте ниже…
От составителя Саши Андера
Голосовыми сообщениями
Никита Берестнев
Вечерний поход на море. Я готов рассказать эту историю. Она случилась, кстати, по вине алкоголя. Это был май 2023 года. Это было мухоморное время. Я решил перестать пить в Туапсе, потому что только я приехал в Туапсе, как начал пить. В Петербурге я торчал, а в Туапсе я стал пить. В целом, весна прошла мухоморно, может помнишь там была история с печальным Эдгаром и известным видео. В целом, да, как-то вся весна прошла очень мухоморно, не было амфетаминов, и я вообще старался, чему до сих пор следую, не пить перед работой. Но там была такая ситуация, что приехал Женя. А за день до этого был Герман, я уже не помню. Или может быть и тогда был Герман, я уже не помню. Короче, там вот ситуация такая какая-то. Хорошо, что у меня так голова работает, что если нужно встать, то я просыпаюсь без будильника. И даже хватило времени на пробежку, потому что я пошел… . Не люблю это словосочетание «пошел бегать». Как еще сказать, я не знаю. В каком-то же смысле ты видишь, что человек «пошел что-то делать», да? Ну, когда ты же бегаешь, ты не ходишь, ну неважно. Вот я пробежался, и мы поехали в Петергоф. Короче говоря, поехали Я, Полевка и Болян. Поехали мы в Петергоф, сели на 35 троллейбус. Я еще помню, что готовил себя к марафону тогда. Я бегал по много километров. Сидя в троллейбусе, я установил себе какое-то новое приложение для бега. Даже какие-то деньги заплатил. Забегая вперед, можно сказать, что этот день лишит меня бега на год. Пидерастия все это конечно. Доехали мы до платформы «Ленинский проспект». Я не помню, то ли мы типа приехали заранее, то ли мы пропустили электричку. Рядом с платформой там есть магазин «Динамо». Знаешь, есть такие кеды советские динамо, довольно стильные. Были такие синие рибаки, вот примерно в таком же духе. Все хочу такие купить, но просто денег жалко. Сам знаешь, я такой сейчас человек бедный, не могу себе позволить. Короче, мы зашли в магазин «Динамо», изучили полки, а потом еще зашли в магазин «Фикс прайс». Купили там воды, и еще что-то. Сухари, по-моему, взяли. Ну, не важно. И пошли на электричку. Ну вот, короче, сели мы на электричку, поехали на «Университет». Сам путь ты знаешь. Он, кстати, стал менее интересным. Могу сказать, что в целом общественный транспорт стал менее интересным, чем, ну, по сравнению с 20-летней давностью. Я не помню, где это я там описывал даже. Раньше были очень интересные… Есть пассажиры, а есть не-пассажиры. Люди, которые связаны с транспортом, скажем, проводники, продавцы. Вот есть, допустим, продавцы, а есть попрошайки. То есть люди, которые связаны с транспортом, но они формально пассажиры, потому что они едут, да, но они не совсем пассажиры. И они были очень интересными. Допустим, кондукторы в троллейбусах были очень интересные. Продавщицы с сырками были прекрасны. Потом там еще ходил такой, если про электрички говорить, такой был дед, я помню. Он, ну не дед даже, ты не любишь слово скуф, я тоже его не люблю. Ну, такой мужичок, и он торговал, короче, клеем, я помню. Довольно странно, да, торговать клеем. Я не знаю, допустим, какие-нибудь там мороженое или сырок, которые ты можешь покупать каждый день. Мне очень нравилась его реклама. Он говорил, что типа этот клей — это продукт ленинградской оборонки. Когда он говорил «продукт ленинградской оборонки», он как бы взвинчивал эту баночку с клеем в окружающее пространство. Да, смотрю 7 минут сообщений, а до Джанелидзе еще далеко. А мы тем временем доехали до Матмеха, до платформы «Университет». Подвел ребят к прекрасному зданию. Все было очень быстро, люди идут с пар-не-пар, бюрократии, не помню, что там. Погода люкс, the best, неважно. Короче, как-то хотелось провести этот вечер, точнее день, с Боляном и Полевкой. Меня постоянно, знаешь, как бы озадачивает, к кому я обращаюсь. Обращаюсь к Саше Андеру сейчас, или может быть наши сообщения голосовые кто-нибудь в будущем прослушает. Идиотская такая черта, постоянно думать о там читателях, о слушателях, неважно. Пошли мы гулять в парк «Сергиевка», может помнишь такой. Раньше мы там часто бегали. В частности, тема бега здесь постоянно проходит с разных сторон. Идем мы по этому парку «Сергиевка», там усадьба и типа голова этого Гвидона, имею в виду богатыря, не суть. Короче, голова из земли торчит. Такая находка местных управителей. Неважно. Идет Полевка, ну вот, в какой-то момент из-под ее ноги, причем, верь мне, дело верное, я противник вообще всего этого, но реально из-под ноги Полевки вылетает пакетик.
Вот, ну и короче, сейчас самое страшное начинается. Потом, знаешь, меня еще бывает называют занудой. Типа я всегда говорю, даже если вы знаете, что это, понюхайте маленькую дорожку, мало ли там барыги перепутали. А они говорят, ну ты и зануда, ничего со мной не случится. Так вот, это случилось именно со мной в результате. Потому что посмотрел, как-то там маловато, да и цвет какой-то странноватый. Пошли в сторону Ломоносова. Была такая поговорка, Ломоносов — это город обдолбосов. Там живет человек, который посвятил всю свою жизнь пелику, босфорский пелик там. И всего в мире его не так уж и много. В общем, молодой господин изучает пелик. Ну неважно, заходим в «Красное и белое». Вот то начало, которое меня погубит. Короче, я выпил. А еще моим губителем стал дождь. Потому что полил дождь, мы не смогли дойти до платформы. И я там стал пить под козырьком. Вспоминается любимой тобой Высоцкий, «в скверу, где детские грибочки». Ну вот, короче… Ну, блять, сука. Короче, Саша, забей, будем считать, что этого сообщения не было. Все-таки надеюсь, что все эти сообщения останутся. Вообще, нужно было бы удалить последние два сообщения, но это показывает мои терзания, обиды, короче. Просто там Болян рассказывал такие вещи, которые… Я вас прошу, хочется обнародовать. В общем, в тот вечер я узнал о нем много сенсационного, скажем так. Такие, знаешь, жаренные факты. Даже не о нем, нет, не так, не о нем, конечно. Не о нем, а о другом. Вникай, вникай, мы пара непростая. Ну ладно, короче, мы ехали на электричке. Я тоже пил. Ехали хорошо, это все было очень хорошо, знаешь, по-взрослому. Нечетное мужское. Нечетное число, число мужское. Число мужское. Короче. Короче, еще Никита Н., мой будущий спаситель, благодаря которому я записываю сейчас эти сообщения. Потому что эти два распиздяя, Полевка по малолетству, а Болян по болянству, конечно, меня бы не спасли. Я бы просто, скорее всего, помер бы. Короче, Никита сказал, что давай, мол, встретимся. Очень любопытно, какой будет эффект. Потому что то, что я тебе сейчас надиктовываю… Надо кратко, но я похоже могу так говорить, не знаю, часами. Вот короче, в конце концов, мы пошли ко мне домой. В какой-то момент я и забыл, что есть находка, удивительная. Я был сильно нетрезв, конечно. Не хочется списывать свои проступки на алкоголь, но, конечно, это было именно из-за этого. Вместо того, чтобы понюхать маленькую дорожку, я сказал, что я гусар и мне все дескать нипочем. Вроде было, знаешь, так… Пост фактум, конечно, разыгрываются подозрения. Нормально, типа, ну, такое, ничего. А потом, глянь, и еще одну снюхал. А далее все темнеет.
В этом месте можно попросить у Никиты, кстати, у него есть фотографии и видео, почему они решили вызвать скорую. Я сохранил… Ты знаешь, у меня такое приложение, что у меня домофон снимает все. Но похоже, что я такой идиот, что у меня телефон потерялся. Я забыл настроить, короче, улучшение хранения фото. Но похоже, что они потерялись. Там еще был забавный момент, приход медиков и уход медиков со мной вместе. Кстати, где меня уронили, и там дальше эта история, почему я не бегал, и так далее. Я реально могу это все рассказывать. Потому что эта история не об этом, эта история сразу обо всем. В принципе, роман можно писать… О, дядю Женю вижу, сейчас он поздоровается. Одну секундочку. Только что встретил дядю Женю. Он тоже очень печальный персонаж туапсинских реалий. Короче, он был… У меня был мой туапсинский дядя, условный дядя, он на самом деле двоюродный дедушка, это брат моего деда. Просто по возрасту, потому что он младший брат моего деда. Короче, этот Женя был массажистом, приходил к моему дяде в Педколледж работать. Я тебе рассказывал про моего дядю. Такой типичный одессит, одессит-штамп, одессит-клише. Ну, понятно, что он там все-таки был, конечно, одессит и дурак, мягко говоря, но такой довольно-таки образованный человек. Но в общем-то его основные увлечения были — девушки и вино, и он занял идеальное положение. Для этого он был директором Педучилища в маленьком южном городе. И иногда у него болела голова. Из-за этого приходилось дяде Жене массировать ему голову. Хороший такой парень, но пьющий сильно. Пьющий, пьющий. Это слово «пьющий». Я не знаю вот сейчас такие истории, есть или нет. С ним случилась такая история какая-то, знаешь, из прошлого, или возможно даже не из прошлого, а из чего-то такого, как будто параллельной реальности. Знаешь, когда человека заставляют писать, чтобы он квартиру кому-то отписывает. Ну, короче, он сейчас бомж. Часто вижу его на пляже. Он похож на такого спившегося йога. Он такой блондинчик. У нас был странный с ним разговор, недели две назад, он говорит:
— Твой дядя мне сказал «Женька, окончи мое дело». И знаешь, Никит, я это дело закончу.
Я все думаю, что это за дело интересное. Слушай, короче, я сейчас пойду плавать, извини. Вот, а после плавания я продолжу.
Все — искупался, переоделся и иду обратно. Короче, да, открываю я глаза. Ситуация хрень, сразу становится понятно, что за фуфло. Надо мной какой-то чел, там такие трубки из меня торчат. Пидораски. В общем, они сразу стали на меня орать. Типа, ты что, идиот? Человек, можно сказать, родился, а ему сразу говорят, что он идиот. Ну и дальше все эти начались вещи: «Сую в тебя, высовываю!» А у меня такие вещи, знаешь, я всегда готов проблеваться. Допустим, у меня с алкоголем это, знаешь, всегда, не дай бог, если чуть-чуть из меня что-то выйдет на утро, потом все, весь день насмарку. Буду блевать до желчи. Недавно была такая забавная история, буквально, может два месяца назад или две недели назад. Может, даже и неделю назад. Я, короче, блевал, и дошло до того, что из меня выпал, у Хармса было в рассказе такое. Из меня, короче, выпал какой-то пластмассовый треугольничек маленький, возможно, он давно был у меня в желудке. Неважно. Короче, в меня суют, высовывают. Ну, там сразу понятно было, что случилось. Какие-то, сразу мне понравились, какие-то маргиналы вокруг лежат. Компания хорошая была. Так вот, да, значит, все, блин, всегда готов поблевать. Короче, я умудрился. Меня всегда, кстати, интересовало, когда люди с этими трубками во рту, типа, лежат, а что будет, если они скажут, что их тошнит, если не сказать тошнится. Короче, я вот на себе это испытал. Короче, вот мне эта трубка для искусственного дыхания. И параллельно я блюю. Ну, конечно, там как-то все умно устроено. Чтобы вообще я типа не захлебнулся. Пошла какая-то типа нянечки. А там врачи у тебя ходят, и там много людей лежат. Такие вот аварийные, типа меня. Пошла тетка, типа нянечки. Типа там, наркоманы, блюют. Подумаешь, человек ну поблевал, и что такого? Ну, так, короче, забавно, что она все это убрала, вот. И мне перестелили какую-то там простынку. И, короче, через минуту я сделал то же самое. И ее негодованию не было предела, я помню. Но, тем не менее, врач обратил внимание на то, что я очнулся и разрешил мне вынуть эту ебучую трубку изо рта. И сказал фразу, я в начале не понял, зачем он мне сказал, типа, дыши. Он, конечно, припугивал, вряд ли бы я умер. Но он сказал, что это типа не морг. Наверняка есть такой момент, когда забываешь дышать. Я сел, сконцентрировался и думал надо дышать. Забывал, а он говорит «дыши, дыши». Там у тебя эта сатурация ебучая показывается. Там такая ответственная ситуация, ответственный такой движ. А там тяжело все, там какие-то практиканты, куча молодежи, кроме там врача. Я помню, что там был один такой, знаешь, на лицо дагестанец, ну типа такого. Мне, короче, нужно было из члена вытащить трубочку. Знаешь, вставляют, ну, в член трубочку, чтобы это, ну, чтобы мать, как это, не обоссаться. Точнее, чтобы это все шло в нужном направлении. И он, короче, побрезговал ее вытаскивать. Несмотря на то, что мне было плохо, он спросил, не мог бы я сам вытащить. Мудозвон. Ну вообще, я тебя здесь отсылаю к моей подобной истории, другой немножко. Апрель-май 2019 года. Значит, разумеется, я стал говорить, отпустите меня. Я подумал, блин, когда-то же утро будет, мне же нужно было на работу. И даже не столько, знаешь, я волновался, а мне хотелось, как тебе сказать, я уже отчасти понял, что это история, понимаешь, что нужно что-то такое делать. Я помню, что этот главврач сказал, очень жаль, что у нас в стране такие работники. Однако, было приятно, что чувак лежащий напротив, обкурившийся я не помню чем, но по-моему даже более тяжелым чем я, он так медленно-медленно поднял вверх палец так большой, типа все гуд. Ну вот, потихонечку. Кстати, такой удивительный бонус, мне почему-то, когда переодевали, выдали модные памперсы. И потом, но вообще истории будут дальше рассказаны, у всех они легкие, идиотские такие, а у меня были такие модные на таких липучках, классные. Ну а потом нас стали переводить в стационар. Я тогда еще не знал, что я туда отправлюсь. Обязанность, что, если ты туда попал, вне зависимости от того, как ты туда попал, что с тобой случилось и так далее, ты должен еще целый день против твоей воли там быть. Это вообще незаконно, на самом деле, все. Честно говоря, ты, типа, обязан провести в каком-то стационаре. Я попросил меня выпустить, но меня естественно послали нахуй. Я понимаю, что все это незаконно, удержание человека или еще что-то, ну, неважно. Тут пришел мент, у него был список из присутствующих здесь в реанимации, кто по этим делам. А, ну да, слушай, еще ни разу не было произнесено заранее, это было метадоновое отравление, судя по всему, кстати, потому что, ну, судя по всем признакам. Да, вернемся к Никите, спасибо ему, там есть фотки того, что со мной было. По всем признакам, да. На самом деле, эти анализы не делали, они просто тупо врачам сказали. Это было метадоновое отравление. Врачи тоже пидорасы, кстати, они меня уронили. Собственно, из-за этого я потом год не бегал. У меня проблемы со спиной. Честно сказать, до сих пор. Они кричали, что «а, наркоманы, не будем забирать». Утлые такие. Ну, вообще, там, знаешь, какой-то налогоплательщик. Входит в мою… и, мол, вообще не обязаны это делать. Зараза, уронили меня, и все. И типа им сказал Никита с ребятами, что это отправление. Видимо, так и было, на самом деле. Ну вот, и, короче, сижу я в этих памперсах перед ментом. Вот, меня опрашивают. Ну, я, кстати, сказал, как все было. Удивительно, что вот уже больше года прошло, несколько месяцев, и до сих пор не пришел штраф. Видимо, потому что, я не знаю на самом деле, потому что мы описали как все было, может быть это все и не должно наказываться. Может быть, это не считается употреблением, если ты случайно что-то нашел и попробовал. Ну в общем, я так, честно говоря, опасался, потому что такую административку иметь, это дело такое, знаешь, не самое. Саша, извини, что сейчас всё путано. Подожди, просто тут… Некоторые обстоятельства. Мне нужно ехать в некоторое место. То есть, возможно, продолжение либо сильно вечером, либо завтра утром.
Продолжаем нашу историю. В общем, поскольку меня допросил мент, меня перепроводили в такую, я не знаю, как это называется, камеру. Короче говоря, тебе нужно провести там день, в такой камере человек на 25-30 за решеткой. Я вообще не знаю, насколько это законно, в том плане, что это есть же какая-то статья, не статья, а удержание человека.
— Я хочу домой, — говорю я.
— Нет, ты должен здесь провести день. Ты не имеешь права никуда уходить, — говорят они мне.
Ну и типа, значит, заводят меня в камеру. Повезло, что там был я один из первых, кто зашел. Почему-то с меня все начиналось, постепенно она наполнялась. Я попал в самое начало смены, и я смотрю, как выводят других. И я понимаю, что мне сейчас надо будет сидеть, лежать вот с такими же, как те, которые сейчас мимо меня проходят. Знаешь, я в целом, как и ты, люблю маргиналов. Во-первых, это немножко другие маргиналы, немножко другого сорта. А во-вторых, это сборная просто футбольная. Таких ты видишь одних из тысячи, а их будто по всему городу собирали. И я понимаю, что я сейчас день проведу примерно в такой же компании. Я уже сказал, мне повезло, что я хотя бы лучшее место в хате занял, у окна. Три кровати у окна было. Мне еще повезло, что там было… Знаешь, часто говорят, что хочется посидеть в тюрьме, но один день. Вот, смотрите, как все это происходит. Это, конечно, не тюрьма, но, конечно, некоторые вещи похожи были. Люди стали сбиваться по признаку, по признаку интереса, там были алкаши, там какие-то там еще были. Хотя ладно, если честно, то скорее не стали сбиваться в кучки, а только алкаши, как-то они отделились, и даже те, что были с ними, не особо общались. А мне повезло, что там тоже одним из первых в палату вошел абсолютно адекватный, в рамках этого рассказа, адекватный пацан. В отличие от меня, кстати, он попал туда действительно случайно. Ну, то есть я тоже случайно, а он, по-моему, он рассказывал, что у него мама поставила рядом на видное место купленные бутылки, одна из них там оказалась растворителем что ли, я не помню. Он выпил и обжегся. Странно, что его в это отделение направили. И в начале я долго спал, слушая сквозь сон беседы окружающих людей, но в основном нарки, конечно. Тоже многие в начале спали долгое время, постепенно уже начался движ. Собственно, мы подходим к тому, зачем я все это записываю по-сути, к истории. Во-первых, там был, странно поверить, был одноногий солевой старик, реально там где-то, я не знаю, семидесятилетний. Я не знаю, он не очень молодой. Но еще и пьющий. Его давно там знают. Я так понимаю, что он, как ни странно, с солями недавно. Хотя не понимаю, как в этом возрасте можно на соля подсесть. Но неважно. Его знали по фамилии. Потом всех знали по фамилии, но его как-то отдельно знали. И что-то он в какой-то момент, я не знаю, начал исполнять. А, он что-то хотел, а ему что-то не разрешали. Тетки-администраторши. И в знак протеста, хотя вроде опытный человек. Все-таки правила общежития какие-то должны быть. Он слез с кровати, по середине палаты сел дефис лёг и обоссался, став в этом возиться. Что было довольно-таки омерзительно. Но тут на сцену вышел другой парень. То есть парнем его можно назвать весьма условно, такой мужичок, который рассказал замечательную историю. Я не знаю, даже достойно рассказа. В общем, он решил, у него была дочь, да и есть видимо… ему показалось, что она подсела на опять-таки соли, и он решил выследить, с кем она это делает и занимается ли этим она. Вот что любопытно, это такое воспитание советское, знаешь есть такая установка, чтобы поймать преступника, нужно мыслить как преступник. И, короче, он решил, что он должен сам начать употреблять. И ему в результате стало казаться, что это не он его выслеживает, а она его выслеживает. И он спрыгнул с четвертого этажа. Как часто бывает, когда люди в таком состоянии прыгают, почему-то они ничего себе не ломают. А, да, он рассказывал нам всю эту историю. Там какие-то были еще смешные детали, я не помню. Если вспомню, скажу. И он эту историю рассказывал, нарезая круги вокруг этого обоссавшегося старика. Он ходил, ходил вокруг. Я так понимаю, что в его голове действительно все было складно, его действительно выслеживают, и он нам только что открыл тайну масонского заговора. Он рассказал эту историю, что что-то там за ним следят. Потом он, знаешь, так как в театре прямо, он так развел руками, посмотрел на нас и сказал: ну что будем с этим делать, мужики? То есть в его представлении, знаешь, все окружающие были, ну, возмущены этой слежкой за ним, которая была в его голове. В общем, это было крайне любопытно. В общем, он не снискал себе особого какой-то жалости. Его только просили как-то угомониться. Но дальше он…
Да, надо взять должное, что он действительно любил свою дочку. Потому что он все-таки попытался… Меня, конечно, поражает, как человек в любой ситуации может найти какой-то специфический выход. Он хотел позвонить дочке. А тут такая вредная тетка сидела. Ну, в конце концов, господи, ну, спокойно, человек, позвони-ка. А там типа за этой решеткой сидит, за таким столиком, ну вот где сидит, как бы, ну, тетка, которая следит, чтобы там, я не знаю, если кто-то начнет исполнять или умирать начнет, чтобы вызвать. Ну, позвонила бы, господи. Ну, короче, она ему отказала, сказала, будете буянить, то вызовут медбратьев и они скрутят. Он, знаешь, такими солевыми глазами на меня посмотрел, подмигнул так, мол, посмотрим кто кого. Он там лег и что-то стал со своей простынею что-то там отделывать. Короче, он сплел такой канатик, типа лассо такое сделал. И когда эта тетка пошла в туалет, самое удивительное, что получилось все это сделать, он накинул лассо на телефон и притянул его к себе. И умудрился действительно позвонить. Пришла тетка, очень была недовольна, стала орать. Прибежали эти пять братьев, его скручивают, все орут, кто-то все-таки стал за него заступаться. Это тоже, как бы вот я тебя знаю и ты меня знаешь, любим мы вот такие какие-то ситуации. Ну блин, а мне еще хреново, как бы потому что, сам понимаешь, после всех этих дел. Думаешь, когда же это все кончится. Но, на самом деле, может и правильно, что его связали. Потому что, когда его все-таки пытались связать, он стал реально, какие-то бесы из него выходил, он выл и орал. Ну вел себя, то есть я не знаю, может быть и правильно, что связали, потому что в нем это было. А может быть неправильно, потому что он в общем-то… Ну подумаешь, ну накинул человек лассо на аппарат там, ну позвонил дочке своей. А после того, как его скрутили, он реально безумным стал абсолютно. То есть у меня даже была мысль, что хорошо было бы, чтобы его пока не раскручивали. Ну да ладно. Вот. А, да, такая небольшая деталь, но это скорее, знаешь, в духе… Серега любит такой юмор, потому что у меня в камере была кличка…а, ну ладно.
Прошел день, действительно целый день держат пидорасы. Зачем? Там может и надо оставить, когда плохо чувствуют. В моем случае, просто полежал бы дома, то есть ни капельницы, ни давления даже не померили, ничего абсолютно. Приходил этот врач странный, какой-то грузин. Кстати, что любопытно даже, в Джанелидзе работал какой-то грузин. Но он вел себя не очень адекватно, но я ему явно понравился. Он подошел, и говорит… я не умею пародировать, но он как Сталин сказал: «а тебя бы я выпустил». Я уж понадеялся, что сейчас выпустят, но они не выпустили, по правилам нельзя. Честно говоря, врач этот был немножко тоже неадекватный. Допустим, рядом лежал какой-то парень, тоже, по-моему, метадоном отправился, плохо было ему. Он лежал, к нему подошел врач и взял его за большой палец правой ноги так, как на кнопку нажал, и палец обратно разогнулся. Он посмотрел на меня, захихикал, и еще раз так стал теребонькать этот большой палец ноги. Может футфетишист, я не знаю. Еще помню его сандалии кожаные были с носками, знаешь, такой штамп. Вся эта атмосфера какая-то давящая. Врач в этом даже как-то полюбился. Но все равно, блять, кажется какой-то мудозвон очевидный. Стал доебываться до всех, блять. Каждый день там работаешь, ты все это видишь. Что у вас там татуировано? А там, естественно, у всех татуировки. Что татуировки значат, еще что-то. Прошел день, и нас потихонечку всех стали выпускать. И разумеется… А, еще заранее сказали, кто-то там уже… А там как бы не кто-то, там треть людей, они там ни в первый, ни в второй, ни в третий раз. И они говорят, ну сейчас начнется. Саша, вот что сложного, когда раздеваешь человека, взять и не потерять вещи? Кладешь вещи в пакет и пишешь его фамилию, что сложного-то в этом, я не представляю себе. Я вот, естественно, был тем самым, по-моему только мной ограничились, чьи вещи потеряли. Подумал уже, блять, ну все, застряну здесь навсегда. А мне так хотелось домой, что я подумал, а может в памперсах одних пойти. Мне уже похуй, памперсы так памперсы. Во, кстати. Мне один парень, кстати, даже подарил футболку, а штаны мы сделали из пакетов. И я настолько хотел домой, что я собирался пойти в этом пакете, но меня одна тетка не отпустила. Правда милиция скорее заберет, но я даже хочу повторить, там же реально из пакетов можно сделать шорты. Сейчас секундочку, вижу родственницу.
Ну вот, а в таких случаях там уже дают звонить. Я позвонил Киону с Полевкой, они пришли и принесли вещи. Такая вот история приключилась со мной, мои дорогие радиослушатели. Ах да, у нас же там видишь, есть как бы некоторая последовательность, кто кому носил передачки. Кион с Полевкой носили мне, потом я носил тебе, а потом уже и ты носил. Ну и по идее, чтобы сейчас замкнулся круг, Кион с Полевкой должны попасть в Джанелидзе, а им будет уже носить крайний в состоявшихся историях. Хотя, на самом деле, Полевка уже попадала туда, но у нее была немножко другая история. Она там как бы и не лежала, там просто, знаешь, была довольно странная история. Ты может знаешь, что на нее кто-то напрыгнул неизвестный, маленький как гном, в подъезде. Пусть тоже будет упомянуто в качестве комментария к этой подборке имени Джанелидзе.
…а потом к нам приехал «человек авария»
Олег Карелин
Я попал в Джанелидзе самым посредственным образом, и даже унылой новеллы тут не особо заслуживаю. Просто заигрался с эйфоретиками и водкой в течение пары месяцев до того, что психика моя дала на попятную, что натворил я не самых красивых и умных вещей с, как выяснилось, недостаточно острыми предметами. Те, кто будут дальше, конечно же, были куда чудней и странней. Например, первый мой товарищ в этих крамольных стенах был уж точно если не выдающимся, то неординарным самоубийцей.
Когда его положили к нам, я чувствовал себя отвратно. С трудом отошел от феназепамовых грез (иногда сволочи вкалывают вам в два раза больше нормы, причем в смеси с нейролептиком, так что транквилизаторный кайф оборачивается мертвым пластиком), от доминирующих надо мной прелестей молодой медсестры в обволакивающе-лиловом сне. Я подавил инъекционную утреннюю тошноту и посмотрел на него. Мы лежали на койках лицом к лицу и он, после полутора суток реанимации, где режут скулы черными кулаками и вдавливают в лицо подушки, был бодр, как никогда. Я не видел такого свежего цвета лица у молодых мамочек, жрущих во «Вкусвилле» шпинатно-банановый смузи. Первое, что он предложил мне, как только понял, что мои глаза открыты, сыграть в карты. Предложил, что в обмен на глоток сделанной на теплаке браги он будет рассказывать момент своей истории. А пиковый король, похуй. Или не похуй, ведь пиковых он ненавидит, хоть и с Алтая. Ладно, разницы нет, как говорится, на сдвинутых кроватях сыграем. Когда я заявил, что у нас выходит необычная рифма, он как-то странно улыбнулся и продемонстрировал заточку, сделанную из украденной на полднике ложки. Мы сыграли не один и не третий раз, и стало ясно, откуда он появился в этом краю изогнутых выпью капельниц и не отмытых от мочи простыней. Жил он в совершенно прекрасном месте под названием ПУНК, если говорить нашим, простым языком, то общежития Санкт-Петербургского Университета в Петергофе. И жилось ему там не очень-то и плохо, но иногда немецкий романтический флер с ливонской стороны Финского залива совершенно срывал ему голову. Наверное, это был бы идеальный пример торжества Дугинской концепции — восторженный западным романтизмом, парень с Алтая, пропитавшейся за свое детство восточными кровавыми поверьями.
Но не станем углубляться в повествование о вещах, доступных любому. В один из вечеров он сожрал тройную дозу известного психоделика, понюхал лошадиную дозу диссоциатива, лакирнул популярным эйфоретиком и не менее популярным растительным средством, после чего ему попросту явился Достопочтенный Лама Итигэлова, проповедник буддизма в бурятских и тувинских землях. Он заявил, что такой молодый батыр заслужил немедленного освобождения из круга Сансары. Для этого нужно сделать всего-ничего — совершить сэппуку, а если не выйдет, покончить с собой любым другим наиболее быстрым способом, но непременно связанным с кровью. Что ж, мой сопалатник нанес себе шесть проникающих ножевых в брюшную, немного проблевался кровью и решил, что этого совершенно недостаточно. Тогда он выбил кулаком стекло на балконной двери, обламывая его пальцами, создал нечто вроде перевернутой гильотины и рванул по ней шейными жилами. Вышли из этого, к сожалению для него, лишь глубокие царапины. Тут призрак начал требовать, чтобы он кончал все как можно скорее. После пары ударов по стеклянному лезвию рукой, вывернувших сухожилия и сделавших одержимого инвалидом с нерабочей кистью на весь остаток жизни, он наконец решился на самый отчаянный шаг и попытался сигануть с общажного балкона, где был наконец скручен товарищами, передавшими его бригаде скоряка.
В карете он не растерялся, и, поскольку все еще не имел наручников, а на запястья накрутили только пришедшиеся под руку веревки, то ударами двух скрученных рук (а это очень даже больно и вредит здоровью, можете как-нибудь подвыпив выяснить с другом), вырубил фельдшера и, отправив в нокдаун несчастную медсестру, вырвался из белого катафалка, выбив истекающим кровью плечом задние двери. Так что дальше конвоировать его пришлось уже машине Росгвардии, причем хорошенько пройдясь сначала дубинками по конечностям. Однако, самое забавное, что после двух суток в реанимашке, откуда обычно выходят полутрупами, он сразу же потребовал его выпустить. Когда стало ясно, что в ближайшие пару недель все-таки этого не произойдет, мы с ним засели за дискуссию о философии мадхьямики и немного о йогачаре, потом пришлось и выпивать сахарную бражку с батареи, от которой так болела печень. А еще нам повезло, мы могли обменять стимулирующие таблетки (которые мне были не нужны) на вырубающие (которые не нужны были уже ему). Я вышел раньше его. Обещали поменяться ножами и покурить южных трав. И на ножевой бой сходить, но в итоге так и не списались. Наверное, Лама Итигэлова его все-таки потом забрал.
Был еще один парень по имени Ханс. Отец немец, приехавший из ГДР, мать вроде как девочка легкого поведения с окрестностей гостиницы «Международная». Большую часть своей тридцатилетней жизни он работал эскортником, причем даже без секса, просто как изящное украшение рядом с ожиревшим депутатом из Госдумы на приватной вечеринке (при том, по его словам, в основном брали мальчиков, а девочек, даже с ногами до ушей и модельной внешностью — моветон). Происходило там такое, что все голые вечеринки Ивлеевой покажутся выпускным провинциального девятого класса. Потом Ханса так заебали обрюзгшие рожи, что он решил податься из эскорта в наркоторговлю и создал один из самых крупных магазинов с эйфоретиками на территории Москвы. Попал же он к нам от несчастной любви, точнее от ее отсутствия.
— Знаешь, Олежа, — говорил он иногда мне, — я добился в жизни почти всего чего хотел, у меня квартира на Арбате и на Большой Посадской, семь лимонов зелени на счету. Хорошая машина. Но какая мне от этого разница, все равно нет и не будет близкого человека. Хотел бы я простого мальчика дизайнера или безработного поэта с маленькой зарплатой, с которым мы бы продали все мои квартиры и могли долго жить, не волнуясь ни о чем за накопленное.
Впрочем, мальчик все никак не находился, поэтому Хансу пришлось вколоть себе в сумме 14 грамм наркотических средств с целью самоубийства и вспороть оба предплечья, оставив дома целый склад наркоты.
Закончилось все это, конечно же, не очень хорошо. Однажды, когда мы держались за руки после инъекции феназепама (а почему-то именно после внутримышечного введения этого препарата приходит не желанное успокоение, а отвратительная тоска, когда хочется поддержать ближнего) в палату вломилось несколько докторов и людей в штатском. Хансу объявили (почему вечером, мне до сих пор непонятно, могли бы дать спокойно поспать и нагрузить уже при утренней побудке), что завтра его забирают в СИЗО по подозрению о сбыте в особо крупном размере. Однако, у Ханса на свою будущность были совсем другие планы. Он откупился от полиции своими семью миллионами и повторил то же, что и раньше. Просто решил уже не играться со стимуляторами и ввел сразу золотой укол. В токсиколожке его уже не откачали. В нашу последнюю встречу, перед тем как его забрала полиция, он передал мне двух плюшевых мишек, кремового и медового цвета. Сказал, что я слишком горестно плачу и мне они, наверное, нужнее, чем ему. Потом пришла его матушка, уставшая пожилая женщина с брюзгливо-желчными щеками и вырвала их у меня из рук, отодрав одному из бедных мишек лапу. Мне было очень грустно, и я даже еще разок заплакал.
Потом к нам приехал «человек авария». Во всяком случае так мы все его называли. Обычный запойный алкаш по имени Леха, он упал пьяным на бок и очень удачно сломал половину ребер, попутно получив сотрясение соответствующей части голоного мозга. Потом его попробовал поднять такой же убитый паленкой с «Проспекта славы» знакомый и уронил в то же место, но уже другой стороной, разломав там все абсолютно тоже. Далее же кореш оказался неблагонадежен и, увидев, что его спутник идти напрочь отказался, просто закинул его в ближайший подъезд, где тот и пролежал до утра, получив попутно еще и воспаление легких от холодных парадняковских ступеней.
Проснувшись утром, наш старик почувствовал нечто вроде описанного Венечкой Ерофеевым столбняка, так что немедленно рванулся к ближайшему ларьку с синькой, чтобы купить себе выпить немного рябиновки и наконец опохмелиться от всех болезненных проблем. Это ему удалось лишь на половину. В процессе опохмелки бедняга свалился под ближайший куст с сильнейшим тепловым ударом, от которого его уже и привезли в трижды проклятый Джаник, и начали лечить от всего, чо он успел заработать за свои непутевые похождения. Но поскольку в силу состояния рассказать кому-то о двухнедельном пьянстве он, конечно же, не мог, то вскоре изломанной походкой поднялся с кровати и принялся в делириозном бреду собирать с пола невидимые хабарики и тараканов.
Одна вещь в этой запачканной калоприемниками больнице меня действительно напугала. Это было жирное аморфное тело на койке напротив. Он никогда не пил и не употреблял в отличие от большинства нас, радостно игравших в дурака и читающих фэнтези в ожидании новой дозы. Он действительно прятался в больнице, прятался от демонов. Как он считал, они пришли к нему от курения и кофе. Пришли и начали мучать мозг такими невыносимыми видениями параллельных миров, что он не выдержал и спрыгнул с высотки. Выжил, но остался прикован к кровати, даже с трубками из живота. И остался на много лет, хотя мог бы научиться ходить заново и давно вернуться домой. Однако, он совершенно не хотел выбираться из больницы. Знал, что черти достанут его сразу, как только он выйдет, и начнут сверлить мозг бесконечностью. Он был готов на неподвижность, ожирение и пролежни, на лежание часами в собственном дерьме, лишь бы снова не пережить, как он говорил «иномировое». Может я многое отдал бы, чтобы увидеть то, что повидали глазенки этого человека, но его нынешнее состояние конечно внушало какой-то животный страх.
Был у нас и забавный случай. Один пятидесятилетний мужик, пожизненный пролетарий, приехал с вахты с полутора-сотнями свободных тысяч в кармане и, конечно же, сразу всадил их в наркоту. «На хвост ему» присела семнадцатилетняя педовка с синими волосами, вроде бы, от чего я смеялся до колик, даже из ВШЭ. В какой-то момент измученная литературной безграмотностью своего сожителя, она дала ему книгу Сартра, если не ошибаюсь, то «Тошноту». Кончилось это совершенно кошмарно. Мужчина, без того измотанный дешевыми стимуляторами и не менее дешевым пойлом, принял единственно верное в такой ситуации решение — как можно скорее покончить с собой от бессмысленности и пустоты жизни. Для этого он выжрал (в таком случае, чрезмерно нежный читатель, следует именно слово выжрал) шесть флаконов корвалола. Но натренированный тридцаткой лет тяжелого физического труда организм естественно умирать от такого отказался, так что беднягу просто посадил в скорую его сын и отправил лечиться от наркомании. Самое смешное оказалось в том, что в тот же день, когда его положили к нам, оказалось, что моей матушке пришло время принести мне почитать именно «Тошноту» Сартра. Когда этот забавный дяденька увидел его у меня на подоконнике, то скорчился на полу в позе эмбрионе и завопил: «Убери, убери к хуям это говно». Пришлось убрать, и дальше он вел себя абсолютно нормально, даже стал вполне адекватным собеседником и неплохим информатором об особенностях наркомании нулевых.
Был у нас даже свой опущенный. Порядки в больнице царили довольно тюремные. Нет, анально никого, конечно, не насиловали. Но одному парню пришлось претерпеть от меня мучения, которых я для него вовсе не хотел. Дело было в том, что каждую встречу с родственниками или друзьями, кто-то, чей черед выпадал в этот день, протаскивал в палату лишнюю пачку сигарет, чтобы «курехины» могли сходить перекурить в палатном толчке, не только в то время, когда выдают порционный табак. Тот же, кто и забирал в этот день тайком пачку в передаче, был обязан за ее сохранение. Так было и со мной. Я спрятал свой «Русский стиль» под матрас и лег спать после инъекции. И тогда-то знакомый мужик (наверное, даже приятель, но тут о нем речь не пойдет), которому уже отменили уколы транков заметил, что один из недальних соседей часа в четыре утра вырвал у меня сокровенный запас, оттащив к себе. На что он надеялся, я не знаю. Я его избил, даже довольно сильно, через простыню, чтобы не оставлять синяков на кулаке. А пацаны сделали что-то гораздо хуже и мерзче, но как они мне обещали (потому что я как хозяин сигарет мог поставить табу на наказание) ничего гомосексуального. Так с ним никто даже и не разговаривал пока его не выписали.
А потом возник какой-то момент, когда никого кроме меня, бурята и вечно гадящих под себя неходячих не осталось никого. Книги закончились. Мы по очереди перечитывали одно произведение Некрасова и выпрашивали у дедов таблеток, чтобы отрубило на подольше, хотя меня с моим еще до больницы заработанным толером к бензодиазепинам, они почти не брали.
Единственное, что меня тогда радовало, сессии психотерапии с моим лечащим врачом Ольгой Максимовной. Если честно, я ничего не слышал. У нее была невысокая худая фигура, совершенно не в моем вкусе, но настолько злобное лицо, и она так жестко сжимала губы, когда говорила «Карелин, я заставлю вколоть вам сегодня двухкратную дозировку», что я просто впивался взглядом в ее окутанные туфлями ступни и забывался, слушая про то, какой я совершенно обреченный наркоман.
Однажды, когда происходила эта обычная доведшая меня уже до исступления картина, я вдруг решил сделать что-то сумасшедшее.
— Вы говорите, я сорвусь в первые же дни после выписки, Ольга Максимовна. А еще говорите, что обещаете выписать в ближайшую неделю. Позвольте тогда в доказательство моей любви и восхищения сделать то, что хотел все это время, — я резко наклонился к ее ноге и коротко провел языком чуть выше черной лакированной туфли.
Больше она со мной не говорила, но выписала, когда обещала, даже выдав оставленное при поступлении медное кольцо с мизинца. Свое обещание я тоже выдержал, и не срывался целых десять дней, зато потом запил на целых две недели и совершенно невозможно задержал своим соавторам эти миниатюры, до тех пор пока уже не начало болеть сердце и совесть. Обнимаю и вас, и читателей, не видьте больших птиц и больничных стен.
Письмо из Отдела в У.
Саша Андер
«Мама, мы все тяжело больны.
Мама, я знаю мы все сошли с ума»
(Виктор Цой)
Собственно, моя история более-менее известна, так скажем. После горя, похуй, что после горя 27 июля 2023 года после одного сообщения я отправился куда подальше, точнее в никуда, пробудившись уже в Джанелидзе через двое суток реанимации. «Хуево, когда не умираешь сразу. Вскрываешь, стекаешь красным проводником души. Оставляешь следы, которые уже никогда никого привлекут. Слышишь специфический запах, в котором хочется раствориться. Решусь ли на артерию…». Сейчас будет зарисовка из уже не Джанелидзе, а из Скворцова-Степаново, куда я был отправлен после как раз Джанелидзе. Сами понимаете, суисайд, то да се. Вообще вся эта подборка, точнее ее затея, появилась в ходе того, как стало отмечено, что как-то штормит людей что ли, прямо-таки по следам идут, хоть и не теми же путями, не по тому же поводу, и так далее. Есть уже некоторая история освоения мест, Господи прости ты нас.
Итак, я вернулся к этому письму, миновав от его написания год. Требовалась лишь корректура из ряда вон выходящих опечаток, не более. И ни раздумий поверх. Но именно они выявили то, что доселе было скрыто в очевидности, а в разглагольствованиях с книжками Мишеля Фуко и Джорджо Агамбена в руках препарировано с дотошностью, и то была – биополитика! Одно дело лечебницы и пенитенциарные учреждения, но другое – выявлять за опечатками в тексте шаги по коридору коммунального жилища, разговоры с улиц и переполненность пространств частных владений техническими устройствами и инструментами, которые к тому же записывают если не каждый, то особенно распознаваемый след. Я не просто смотрю в экран, посмеиваясь над красными датчиками движения на телефоне или над высвечивающимися командами о переадресациях вызовов, иначе как было бы возможно выявление деструктивных сот и ячеек в обществе, как нам говорят. Я задумался о биополитике как раз не через тревогу или разыгравшуюся параноидальную психопатию разума. Надо мной продолжают кружить «вороны из стаи Эдгара По и спутников Одина» в смысле омрачения или может быть проклятия, шторы как прежде танцевали от ветра загибами, но размышления по ходу не споткнулись ни об одну цензуру. А в цензуре и есть дело, пока ты сам еще способен совладать с ее требованием контроля, даже вполне вероятно с виртуозностью. Но что до письма, которое всегда состоит из паролей, то не справься с ним со знанием дела, то оно будет вольно обречено на перспективу забытия. Не стану вспоминать вопрос о доверии к письменным свидетельствам. Но вместе с той самой памятью, которая хранила от бесчинств самое интимное и пережитое в – теле включенном, тексте выключенном. Опять боюсь, что не проясняю я то, о чем стал задумываться. Может о том, что исправление текста и исправление тела пишущего не обходится без влияний в самой внутренней структуре единства мира. Но если это уже та структура, в которой элементы скорее стали на рыночный манер взаимозаменяемы, то какое-нибудь призвание всего сущего оказывается за той гранью, до которой пытливый если доходит, то часто и переступает. Тотальная взаимозаменяемость – допущенная ложь во благо… процессов, которые ведут ли к благу. Обговорим, если успеем сойти на остановке. Иногда они случаются сами. Да и сбои в упорядоченном и слаженно сконструированном подобии лучшего мира без дикостей – это как озарения то ли истины, то ли глупости. А всё-таки во многих фрагментах воспоминаний этого проебывающегося поколения фонит та самая биополитика, в которой штормящие несуразности и несбывчивости безнадежного мессианства попадают по самому что ни на есть живому, хотя и может иному, чем оно представлялось раньше.
Пишу побитым телом, распавшимся на отдельно взятые ощущения, тем телом, что думает о телах, желает их и отказывает в них, не одной лишь цензурой памяти. В конце концов, молчать было бы вернее памяти и чувствам, но обнажаются они не ради того лишь, чтобы быть выставленным как на прилавке. Да нет же, просто одних подмен значений, введения эвфемизмов во все более табуированных местностях недостаточно для выпрямления. Да и ебали мы все эти вымученные прекраснозвучия! Впрочем, я бы и это письмо никогда бы не смог написать, не верни моему телу ту способность отклоняться от заданного гласа, спасающегося шумоподавлением от множеств. Судьба, вечность, распад на молекулы – все-де склоняет то ли письмо, то ли тело разобраться, просто сначала разобраться, а потом только «комильфо» с «моветоном» наклеивать.
Говорю, словно ребенок, пока не полностью понятными словами и путаю их значения, а вообще иногда навыдумаю, даже если те окажутся не общепринятыми. Но слова или смыслы этих слов? Во всяком случае, они куда-то отсылают. Более того, в забывчивости об определениях не могу не удариться в невротическое (или другое какое-то, вовсе…мы же в точности не знаем какое оно наверняка, а лишь называем так-то и так-то) состояние. Вот и начинаю испускать из себя поток того, чего придет в голову, как у тех же снятых образов из моего пребывания в лечебнице для душехворотиков. Род в родах, брод бреда в рот – беда не пришла одна, прихватив за собой весь род через рот. Нет, я даже не пытаюсь думать, что хотя бывает и сложно. Я писал и не знал, что оно и зачем-то вам всем сдалось. Можете понять и так, что в конце концов стиль письма тоже надо держать в легкой турбулентности. Как минимум для того, чтобы хотя бы язык оставался ощутимым как живой, а следом и тело, взбудораженное начнет очухиваться. Всё как-то, кстати говоря, не проснувшееся в полной мере к гипернормальной жизни, могущей получать, к примеру, удовольствия. И все же, и все же, в конце концов после самого конца было написано так:
Χαιρε φιλε. Расскажу антисказку о том, как наступила тьма и я оказался на принудительном лечении в У. Сначала была жизнь полная красок, городов, возможностей. Были океаны, моря, горы и сады. Были радости и была надежда, но постепенно свет стал уходить, а хаос сгущаться, если это именно хаос сгущается (может он разбегается?). Наступила тьма и не было в ней ничего. С уходом сознания исчезла память и какая бы то ни было реальность былого. Не осталось ни Я, ни даже небылого. Последнее, что я сказал перед тем, как заново очутиться при свете: libera me Domine.
– Я устал.
– Это и повлияло на твое решение… .
Они просили держать себя в руках, подумать не только о себе. Но долгие обвиняющие разговоры заканчиваются тем, что будто ты нападаешь не на себя, а на них. И только после нападения возникает граница боли, тревоги и неизвестности от возможной утраты. Для кого-то – это возможность, а для кого-то ощутимая так называемая реальность. Впрочем, вот что скажу, только не обижаемся: всё рано или поздно уходит. Но да, есть те, для кого вопрос и решение о времени особенно обострены и являются предметом пунктуальной выдержанности. Начало времен вспять. Стояние во время тотальной депрессии в эпоху реакций на перекрестке.
– Не будет ебнуть сути? – спросил из бывалых Отдела, имея в виду сигарету из коричневой пачки «Донского табака».
Чем крепче, тем лучше. Особенно с утра. Да, время в Отделе измеряется в своей специфике: от перекура до перекура, от включения света до выключения, от посещений до посещений, и наконец от залета в Отдел до выхода и прощания с ним. Между этим – судороги и выжидание. Для кого-то – это хороший тест-драйв на скуку и профориентацию в жизни.
Один дедушка в коляске любил повторять, что всё иллюзия, а реальность изменчива, стоит посмотреть на крайние противоположности собственных состояний. Он постоянно показывал на бабочку в отдаленном окне, которая тотчас же исчезала, то есть даже и не побывав кем-то еще увиденной.
Здесь в Отделе оказались разные типы попаденцев от симулянтов шизофрении по внутреннему диалогу до тех, кого полицейский Харон провез мимо СИЗО. Что ни странно, но местный язык впитал в себя словарь из всех других зон отчуждения. Даже среди власть предержащих, санитаров. Именно что шконки и баланда здесь и были, а не какие-то удобства. А повторяющаяся круговерть режима заставляла некоторых ходить как бы по границам клетки, от начала до конца коридора, как зверей в питомниках. Это часто раздражало санитаров, которые не понимали, зачем все эти больные ходят туда-сюда. Однажды и я понял дельность этой ходьбы, хотя по большей части сидел или лежа читал книги. У меня попросту со временем начало в момент сводить конечности от нейролептиков, отданных на реализацию со списания. Сознание порой летало и свистело вокруг головы как кадило со звуком спуска воздуха у автобуса за забором. Разговоры повторялись, память сбивалась, мучительные судороги оставалось претерпевать, как и ожидание даты выписки.
– Когда всё повторяется, я думаю, что совсем схожу с ума. А ведь ничего изменить нельзя, –сказал в какой-то час и в какой-то день в очереди за таблетками парень Лободез.
Второй его искрометной истиной, а других могло и не водиться, стало изречение во время обеда:
– Я не ем овощи. Я и сам овощ, бро.
Надо отметить, что мудрость поколения порой в общих разговорах была удивительно неожиданной и убедительной, какой не встретишь в своей-то повседневности. Она была из других миров, которые не обязательно должны были и пересечься.
Так, один из соседей по палате, ходок не по одной статье, заметив порезы на руках, сказал:
– Нормально ты себя поцарапал… – но после бросил вроде и невпопад разговору, – жизнь без кайфов как вторяки.
Общий кризис сказывался в причинах попадания многих в своеобразном духу всеобщей паники и неуверенности в завтрашнем дне. Горизонты личного планирования часто бывают и сокращаются на фоне разрастающихся тех или иных всеобщих и тотальных культов. Будь это культ государственности, исторической преемственности и уж совсем смехотворных идей свободы и равенства, которые подкрепляются лишь смертью. И все же занятно, хотя мне и не понятно, почему многие слышали в голове голоса ФСБшников. Разве раньше не бывало тотального чувства слежки и того, что за тобой тоже кто-то придет, кто-то в форме? В другие эпохи? Чувство слежки, подменяющее внутренний диалог на голоса сторонних, призывающих к изоляции. Боязнь власти, любой хоть бога, хоть гражданской и, соответственно, полная покорность и притеснение. Сознательная сдача себя в опеку любым органам под любым предлогом, лишь бы не встреча с этим кем-то.
1) отвергнуть призывы ФСБ, ждать их действия;
2) пройти тест на лояльность ФСБ, прикинувшись нормальным.
Кризис – он проявляется во внутреннем брожении. Но когда он свой, когда он присвоен, то в бесконтрольном хаосе может показаться некий свет, которым может и получится найти предложение по комбинаторике граней. Я не думал даже описывать все случаи и все произошедшее, а только свести все к вопросу на перекрестке, на котором вновь оказался:
– Не найдется ебнуть сути?