АЛЕКСЕЙ ИЛЬИНОВ
СОН ЦАРИЦЫ СИНЕЙ СТЕПИ
предметов отсюда, – благословенны вы все за воспоминанье о ночи бессонной.
Началось это с мерзости, кончилось ангелом льда и огня.
Артюр Рембо
Трактир и свечной огарок
Прогоркло-пивной жижей вползаешь в прогнившие вены городских трупов, ибо там из блевотного месива всех свалок цивилизаций и естественных выделений созидаются невозможные и невиданные креатуры. Видел ли ты их? Что они сказали тебе? Понял ли ты речь их? Вот они проходят перед тобой — всё идут, идут и идут – и ты всё тянешь, тянешь и тянешь к ним руки свои, сплошь изъеденные экземой. Как же ты жалок, мой бедный друг, в ледяных дырищах глазниц их, видящих то, на что ты побоялся бы даже взглянуть, ибо натура твоя всегда была труслива. Участь твоя давно уже решена, ибо это ты и только ты — дешёвая, проданная явно за медяк, горечь пивная, извергнутая из отравленного вконец организма. Итак, всё решено! Ты, именно ты — зеленовато-жёлтая жижа (моча ли?), ползущая по изувеченным руслам стариковских вен умирающих городов. Это твой фатум, мой бедный друг, ибо здесь, в самой сердцевине гниения (оно так похоже на позднее яблоко, грубо раздавленное кем-то и навсегда потерявшееся в опустевшем осеннем саду), твоя душа, некогда живая и мучающаяся от осознания мировой несправедливости, распадается на неисчислимые мириады крупиц. Дуновение слащавого, напоенного запахами морга, ветерка. И всё — нет души твоей, погас последний свечной огарок. И некому зажечь твой огонёчек. Ибо никого нет. И горько — о, как же горько! – пиво твоё, купленное за медяк.
Клоака на городской окраине
Возрадуйся же, ибо твоё ленивое течение обрело, таки, новое русло. Ха! Там, в отстойниках, среди туш дохлых коров и обглоданных скелетов собак, ты и успокоишься. Да будет тебе тепло и мертво! Там уже ничего не будет рождаться, ибо сие — кульминация! Ха! И где-то здесь, в этом погибельном беззвучии, некто похабно-толстым голосом клирика всё гнусавит псалмы и усердно играет на волынке.
Мать-Тряпичница
…впрочем, мой бедный друг, участь твоя не так уж и плоха. Морщинисто-благословенная старуха-тряпичница вытащит тебя палкой из тепловатой (моча ли?) жижи и привычно швырнёт на тележку. И снова (вчера ли это было?) повезут тебя — скрип, скрип, скрип – по прогнившим венам городов, где даже случайный взгляд на небо карается голодными муками и воскресным четвертованием под пение церковного хора.
Ловец теней
Ха! И вот тебя простили, омыли, упорядочили и благословили. Так вперёд же, вперёд, к городским окраинам, ибо где-то там, в трёх шагах от заповедной изгороди, стражники видели вражьи тени. На сей раз они не ошиблись и тебе придётся гоняться за ними. Они, хохоча, будут ускользать от тебя, но ты всё равно будешь ловить их, ибо ты клятвенно, возложив длань на Писание, обещал измениться к лучшему и стать носителем величайших истин. Патриотизм? Тяга к священному? Равнение на пошлость кем-то (не нами?) навязанных небожителей? А вражьи тени всё ускользают и ускользают от изнурённых преследователей, ибо они сполна наделены искусством ускользания. Когда стражники устают азартно палить из мушкетов, они отправляются спать. И ты, разумеется, вместе с ними, с трудом волоча натруженные и сбитые в кровь ноги. И тогда снова происходит обратное превращение из пафосно-героического ловца теней в банальную прогоркло-пивную жижу.
Нищебродье
И повторяется всё опять, когда течение (моча ли?) устремляется в прежнее русло. Там фактически ничего не изменилось. Разве что гнили и мертвечины прибавилось, ибо война продолжается и она постоянно нуждается в прилежных добровольцах. И крысы всё так же жирны, хитры, наглы и прожорливы. И нищенка, некогда первая столичная красавица, по-прежнему продаёт пьяным соплеменникам своё иссушенное, лишённое влаги, тело за глоток скверного пойла. Моментально хмелея, она рассказывает о чёрной розе, подаренной ей самим вице-канцлером. Он был превосходный любовник и знал толк в интимных поцелуях! И, вроде бы, в развалинах мельницы поселились странные на вид птицы-альбиносы, которые давно не поют, но стонут и рыдают. Нищебродье полагает, что это, должно быть, изгнанники из небесных садов, ибо там нет места для таких мерзостей. Они бросают в птиц-уродов камни и палки, но те только стонут и рыдают. И никуда не улетают.
Синяя Степь
Кажется, я догадываюсь, кто ты такая. Неприкаянный, я брожу среди недвижимых груд тел, более не различая сбивчивое дыхание живых и остывший камень мертвецов. Впрочем, мне всё равно, ибо меня приучили к странствованию по пустырям собственной души. Я вижу, как ты полудремлешь-полубредишь в похотливых объятиях какого-то истрёпанного забулдыги, чья бесформенно-расплывчатая личина так похожа на ритуальную маску этрусского инкуба. Почему именно его, этого жалкого бродяжку, ты приняла за пылкого мальчика? Почему он ласкает тебя? О, нет — он не вернёт тебе цветущей молодости, ибо она ни к чему распутной немытой потаскухе.
Но я знаю, кто ты! О, да — знаю! Ибо тебя, совсем другую, незнакомую и юную, я видел там, вдали, где наше мертвецкое бытие прекращается. Там, по ту сторону смерти, начинается Синяя Степь. Оттуда, из её пьянящего разнотравья, ты, царица, пришла. Я до сих пор помню протяжно-густой аромат тех трав. Не из них ли птичьеголовые скифские шаманки, увешанные с ног до головы амулетами и оберегами, варят своё зелье, так обжигающее душу и дух?
Там, где Синяя Степь возносится всё выше и выше, сливаясь с неосквернённой синевой… Океаны небес. Океаны тверди. Там я видел тебя, царица. Я всё пытался догнать тебя на резвом, добытом в честном бою, огненно-рыжем аргамаке. Но ты лишь посмеялась надо мной (о, этот твой смех, превращающий живое сердце в черепки!), ибо многие храбрецы — кентавры! кентавры! – тщились овладеть твоим телом и дыханием. Они бежали, мчались, летели за тобой подобно стрелам-свистункам. Но падали те стрелы, ибо стрелок был слеп и жалок.
Помню, как я лежал ничком в траве, рыдая от бессилия и обиды. Нетрезвый эллин, кисло пахнущий хлевом и очажным дымом, протягивал мне расписную пиршественную чашу с кроваво-рубиновым вином, но я грубо отталкивал её: «Уйди, проклятый, душу не береди!». А он всё смеялся и толкал кулаком меня в плечо: «Эй, эй, сегодня Харон не ждёт тебя на переправе!».
И тогда мы испили то чудесное вино. Осушили чашу до дна. И слаще того вина ничего не было во всей Ойкумене.
Полынный дурман плыл над Синей Степью.
И где-то тихо ржали кони.
Такие же синие, как и сама степь.
Синяя Степь…
Май 2011 года
Иллюстрация Анны Леон “Всадник в Голубой Степи”
