АЛЕКСЕЙ ИЛЬИНОВ
СНЕЖНЫЙ ОБЕЛИСК
Восхождение к Снежному Обелиску
Сердцу певучему дан.
Александр Блок «Песнь Гаэтана»
Массивные врата внешнего шлюза вздрогнули, потом бесшумно и плавно разошлись в стороны и, задержавшись на неуловимую долю мгновения, выпустили его наружу. В чернильно-фиолетовую мглу, густую, будто вязкий кисель, и совсем живую. Она попыталась, было, вторгнуться внутрь, в человеческое пространство, но, почуяв нечто непривычно чужеродное, тотчас же отползла назад. Будучи снова побеждена, мгла затаилась, явно обещая вернуться. И сразу же, едва врата сомкнулись за его спиной, вспыхнули матово-белые огни на осветительных мачтах. Они выхватили в темноте выложенную из металлических плит-многогранников дорожку, упиравшуюся в площадку подъёмника. Овальная кабина услужливо распахнулась, а на полукруглой панели управления загорелись, замигали зеленоватые цифры. Набрав нужную комбинацию и услышав в ответ тихий стеклянный звон, он почувствовал дрожь под ногами. Пол знакомо дрогнул и неторопливо пополз вверх.
Он обернулся и замер, любуясь миром, который он покидал — всего-навсего на пару-другую стандартных часов. Подъёмник мягко полз по почти отвесной скальной стене. Внизу, на дне широкой, почти правильной формы, долины, рассечённой зияющими провалами на три неравномерные части-острова, раскинулся небольшой городок, терпеливо обжитый за долгие и многотрудные годы. Людское пристанище на самом краю полуночи: с тёмно-синими и серебристыми купольными сооружениями, пирамидами энергетических станций с усечёнными вершинами, сложносоставными зиккуратами-башнями, увенчанными полупрозрачными шарами контрольно-наблюдательных и приёмно-передающих центров. Бледно светящиеся ленты дорог и пунктиры автоматических магистралей исчезали в непроглядной черноте. Приземистые громады планетолётов мирно покоились в причальных чашах космопорта. И везде, куда ни взгляни, светились приветливые, добрые, разноцветные огоньки: в жилых каютах и залах собраний, в исследовательских лабораториях и центрах обработки информации. В прочных куполах оранжерей, где пышное летнее благоденствие - обычное дело. Такое невозможное здесь, в самом сердце изначальной тьмы. Огоньки, огоньки, огоньки - везде, где бьются людские сердца и озорно блестят глаза.
На Плутоне он был уже больше полугода и вполне освоился с здешними, весьма малокомфортными и откровенно жёсткими, условиями. После того, как в Эру Великого Кольца на эту удалённую и неприветливую планету Солнечной Системы ступила нога живого и разумного существа, здесь многое изменилось и преобразилось до неузнаваемости. Человек нашёл здесь, в промороженных насквозь скалах и чудовищных толщах льдов, немало странного и необычного. А потому обычно на Плутон отправляются отчаянные романтики, идеалисты и, конечно же, трудяги-первопроходцы, для кого освоение чужого и совершенно неприспособленного для жизни мира, это не только высшая и почётная ответственность, но и серьёзная закалка тела и духа.
В обширных хранилищах Центра Изучения и Анализа Плутона и Пояса Койпера ему удалось увидеть загадочные, когда-то потрясшие человечество, находки — знаменитые «стержни», состоящие из множества микроячеек и испещрённые трудночитаемыми геометрическими письменами, а также обломки неких «предметов», в которых исследователи видели части каких-то многосложных приборов. Он выезжал на место раскопок Городища (и оно оказалось почти совсем таким, как в космоархеологических каталогах, альбомах и в образах памятных мнемокристаллов), чтобы смело спуститься на самый нижний уровень, прямо под ледяной панцирь, чтобы самолично прикоснуться к малопонятным и почти невидным из-за невообразимой древности барельефам «Кифареда» и «Звездоголового». В них было что-то пугающее и отталкивающее, совсем как в ацтекских храмах на Земле, где века и века назад жрецы бога Солнца вырывали трепещущие сердца из растерзанной груди юношей и девушек, обречённых стать жертвой кровожадных и мстительных богов. Но те боги навсегда канули в смрадной трясине забвения, тогда как плутонианские камни хранили какое-то зловещее и далеко немёртвое молчание, и было в этой, почти осязаемой, тишине то, отчего внутри всё покрывалось коростой инея.
А между тем подъёмник поднимался всё выше и выше, прямо к звёздам — крупным, немигающим и обжигающе-морозным. Звёзды над Плутоном были какие-то особенные, совсем не такие, как на Луне, Марсе, на Япете, Ио или Титане. Они светили угрожающе, словно там, в безднах космоса, жарко пылали не солнца, вокруг которых бешено вращались планеты, а жадные и голодные глаза демонов-охотников. Но это был всего лишь обман, некий неистребимый, оставшийся, наверное, ещё от предков, атавизм. Там, вдали, тоже была жизнь — кипящая, разумная, ищущая, мудрая. Жизнь, слившаяся в Великое Кольцо миров, чей Голос когда-то достиг пустынной окраины Галактики и, таки, нашёл крохотную золотистую искорку Солнца. Его услышали, поняли и, решившись, ответили. И, наконец, дерзко влили свой голос в единый, гармоничный и могучий поток звёздной Симфонии Великого Кольца. Но были в этой Симфонии и скорбные, прерывистые, отдающиеся нестерпимо режущей болью, дисгармоничные нотки, будто кто-то намеренно и нагло, явно с недобрыми намерениями, вторгался в неё, будучи оскорблён возвышенной гармонией. И именно тогда человек Ноосферной Эры Разума, Гармонии и Меры, достигший определённого социального, морального и, главное, духовного совершенства, понял, что ему ещё предстоит действительно повзрослеть. До его крошечного хрупкого мира докатился сокрушительный вал Великой Космической Войны. И ему пришлось взглянуть в глаза не друга и брата, но Врага.
Звёзды придвинулись ещё ближе и немилосердно дохнули холодом. И в этот момент ему вдруг вспомнилось, когда он впервые увидел его, лик Врага, на мутной пластинке с объёмной мнемозаписью. Широко раскрытые, огромные, внимательные и, несомненно, разумные глаза с пронзительно багровым и опасным огоньком в бездонной глубине зрачков. Враг смотрел на него, человека, которому было трудно поверить в то, что обладатель сего взгляда убивал исключительно ради забавы. Это была его суть. Он ничего не знал, кроме неё. Он только умел нести погибель тем, кого он избирал в качестве жертвы. Он истреблял жизнь хладнокровно, искусно, профессионально, безукоризненно, не оставляя ей ни малейшего шанса. У Врага было имя — корны, «бессмертные». Впрочем, не было в этом имени ничего сверхособенного, ибо любой агрессор стремится увековечить себя на скрижалях времени. И желательно навсегда, ибо так заведено.
В окрестностях Плутона корны появились внезапно, хотя их ожидали очень давно и сумели подготовиться, создав сеть оборонительных Бастионов. Рой кораблей, чей внешний вид внушал почти что первобытный ужас. Они напоминали изуродованных самыми изощрёнными пытками и мучениями существ, коих бесконечная боль принудила к повиновению и, окончательно избавив их от остатков чувств, превратила в послушных и исполнительных невольников, безъязыких и мёртвых как внутри, так и снаружи. Флот корнов состоял из ковчегов-маток, крейсеров, штурмовых кораблей и роев истребителей. И в каждом из них притаились существа, приготовившиеся нести смерть - и ничего более. Это была одна из многочисленных армад, кои странствовали по просторам Вселенной и выжигали дотла, до пепельного молчания, обители разума.
Хроники Великой Космической Войны сообщают, что люди бесстрашно встретили их яростный удар. И держались до конца, не смея покинуть своих позиций. Совсем как их древние и храбрые предки, встречавшие превосходящие силы захватчиков открыто, не таясь и не прося пощады. Они сражались в открытом бою с противником, чьи странствия между звёзд начались тогда, когда человека ещё не было и в помине, а на Земле обитали совсем другие твари — столь же злобные и прожорливые, что и разум, опьянённый болью, кровью и бессмысленными разрушениями.
На Плутоне и в Поясе Койпера распускались слепящие цветы разрывов, вспышки импульсных орудийных излучателей рассекали угольную черноту космоса, сжигая заживо атакующих и оборонявшихся. Слишком много всё ещё кровоточащих шрамов осталось на поверхности планеты после той, роковой атаки.
Он бродил по оплавленным руинам Бастиона, занесённым снегом, где в немую пустоту вакуума тянулись обезображенные стебли бывших орудий, словно это были неземные цветы, чью экзотически-дикую и неописуемую красоту не пощадил осатанелый пожар. Обожжённый, спекшийся с камнем металл, распадался на головешки в ладони. Ему, человеку Ноосферной Эры, это казалось немыслимым, и он в отчаянии вопрошал: «Почему пепел братьев моих лежит в моих ладонях? Почему - о, почему?! - ненависть оказалась неистребимой?». Но всё молчало под звёздами, и тогда он в бессилии опускал руки, и хлопья пепла, совсем как жжёные птичьи перья, падали на мёрзлую бесплодную чужую почву.
Подъёмник замер, и плотная тишина сполна поглотила все звуки, вплоть до едва слышных шорохов. Теперь до Снежного Обелиска оставалось пройти совсем немного. На самом верху плоской горной вершины, откуда городок хорошо просматривался как рассыпанные далеко внизу мерцающие огоньки, прямо к Обелиску тянулась тропа, вырубленная в твёрдом камне. Но идти по ней нужно было крайне осторожно, цепляясь за поручни и внимательно следя за тем, чтобы ненароком не поскользнуться и кубарем покатиться прямо к головокружительному краю пропасти. Впрочем, меры предосторожности были в почёте у тех, кто неоднократно поднимался сюда. Подсвечивая себе путь минипрожектором скафандра, он медленно, просчитывая каждый свой шаг, шёл вперёд, переступая через обломки камней и льда, нападавших на тропу. Миновав поворот, он уткнулся в нагромождение камней, на преодоление которого ушло некоторое время и было истрачено какое-то количество драгоценной дыхательной смеси. Но впереди его ожидала заслуженная и заветная награда — Снежный Обелиск.
Он никогда не был здесь, хотя и много слышал о Обелиске. Нет, конечно же он неоднократно видел его изображение и запомнил все его детали, но всё ожидал момента, когда совершит восхождение и лично увидит его воочию. И вот Снежный Обелиск навис над ним, подобно готическому собору средневековой Земли Эры Тёмных Веков. В нём действительно было что-то от земной готики — величественность, сочетающаяся в то же время с лёгкостью и продуманностью конструкции, и устремлённость ввысь, в простор небесный. Неверный свет дальних солнц пронизывал Обелиск — совсем как тёплые лучи земного Солнца, проникавшие в полутёмный, погружённый в пыльную дрёму, собор через неистовство ярких красок витражей в узких стрельчатых окнах.
Снежный Обелиск возвели на Плутоне вскоре после окончания Войны. В память о тех, кто ушёл навсегда, к звёздам. Их имена — многие сотни и сотни имён - на языках Земли и Великого Кольца выбили на стелах и плитах.
Он читал те имена и ему казалось, что он слышит звонящие, смеющиеся голоса тех, ушедших - юношей и девушек, зрелых мужей и опытных старцев. Тех, кто в Эру Великого Кольца протянул руки дружества и братства далёким братьям своим. Они были счастливы, навсегда, без возврата, покидая Землю и уходя к иным мирам. Он читал их имена и каждое имя отзывалось в нём печальным эхом колокола.
Наконец, прошептав последнее имя, он подошёл к Памятнику. На коленях тоненькой, словно беззащитный речной тростник на ветру, девушки в воздушном, почти невесомом, платьице-сарафане покоилась голова спящего юноши. Юная, открытая всем стихиям, красота бережно охраняла его смертный сон. Юноша, облачённый в сложный, состоящий из множества деталей, боевой скафандр, внешне напоминающий рыцарские доспехи, крепко спал, а хранительница его сна смотрела куда-то вдаль. В её больших, совсем ещё детских, глазах, наполненных слезами, читалась скорбь. Кто-то, кажется, сравнил эту скорбь с картинами и фресками древнего художника Врубеля, жившего в один из самых тёмных веков ЭРМ. Врубелевские святые, ангелы и Богородицы взирали на мир сей похожими глазами.
Кем была эта девушка? Как звали её? Чей сон она берегла? Впрочем, не так уж и важно. Это сама Мать-Земля, всегда юная и весенне прекрасная, скорбела над своими детьми. Озорная смешливая девчонка, плетущая венки из полевых цветов и легко бегущая по звёздным лугам.
Но в те страшные и, как будто, беспросветные годы и она плакала и плач её опытный гравер виртуозно запечатлел на матово-чёрном, с изумрудными прожилками, каменно-металлическом постаменте. Стихотворение полузабытого поэта, переведённое на всеобщий язык Земли и язык Великого Кольца.
Он знал их слова наизусть, но сейчас ему захотелось снова перечитать их и вобрать в себя их старинное, немного архаичное, звучание.
Я могу еще зреть тебя: эхо
страстным задетое
словом у прощальных
врат.
И лицо твоё тихо отпрянет
когда вдруг
засияет как лампа
во мне, там
где болью щемит Никогда.*
Он ещё и ещё раз, будто опасаясь что-либо пропустить, перечитал это стихотворение. Рука, обтянутая перчаткой скафандра, осторожно прикоснулась к камню. «Там, где болью щемит Никогда», - отозвалось тихим эхо и застыло — почти как зимой, когда быстрые реки сковывает лёд и так до весны, до освобождения и продолжения привычно стремительного бега. Но здесь никогда не было весны, а солнечный свет, достигавший Плутона, был, как никогда, слаб и тускл.
Осенний дождь на Марсе
Рыцарю в очи закат,
Да над судьбой роковою
Звёздные ночи горят.
Александр Блок «Песнь Гаэтана»
Эон обрадованно пошёл ему навстречу. Нет, Наставник совсем не изменился с того момента, когда он покинул его. Разве что стало больше благородного серебра в волосах и в осанке появилось что-то степенное и немного грузное взамен прежней гибкости.
На Марсе стояла ранняя осень. В лесах северного полушария опадала листва, а в воздухе, прохладном и бодрящем, был щедро разлит густой и приятно горчащий лесной мёд. Наставник жил вдали от пояса жилых поселений, на побережье Янтарного Озера, где редко когда появлялись путешественники. Ему нравился покой дюн, поросших земными соснами, дубами и клёнами, а также необитаемые пляжи и ласковые волны, мягко набегавшие на розоватый песок. За озером, если долго идти на север по дюнам, начиналась кирпично-красная пустыня, где были только барханы, скалы и ветер. Правда, иногда там появлялись временные наблюдательные станции и белые домики-шатры ареоэкологов. Освоение Марса всё ещё продолжалось, несмотря на то, что общее терраформирование было завершено века назад и на планете с ранее суровым климатом уставились вполне благоприятные условия, максимально приближённые к земным.
- Я рад, что Совет Звездоплавания включил тебя в экипаж «Гаэтана». Думаю, ты справишься. Да и не можешь не справиться, ибо я сам тебя учил этому, - произнёс Наставник и протянул ему глиняную чашку, наполненную какой-то дымящейся, тёмно-коричневого цвета, жидкостью. - Держи. Сам сварил. Настоящий кофе. Конечно, он далёк от того старинного напитка, но, тем не менее, состав тот же и рецепт приготовления очень даже традиционный.
- Кофе? Да, я, кажется, пробовал его. Правда, это было очень давно, да и не думаю я, что это был кофе. Хотя кофеин входит в состав некоторых видов пищи и укрепляющих напитков, - ответил Эон, принимая чашку из рук Наставника и делая первый, очень удививший его, глоток.
- Ну, то заменители. Хотя и качественные. Но я решил рискнуть и тряхнуть, как говорили наши почтенные предки, стариной. В результате удалось вырастить самое настоящее кофейное дерево в оранжерее и получить достойный урожай. Ты ведь знаешь мои причуды, - рассмеялся в ответ Наставник.
- Наставник, сейчас многие обращаются к прошлому Земли. Мода, книги, искусство, предметы быта, еда. И даже обычаи. Иногда чересчур абсурдные. Хотя их воскрешают, вроде бы, разумно, без посторонних излишеств. С нами на «Гаэтане» летит Медея Ясна, художница, пишущая картины масляными красками в манере живописцев эпохи раннего итальянского Возрождения. Она увлечена Джотто и византийскими мозаиками.
Наставник улыбнулся. Ему была знакома подобная страсть и неподдельный интерес к былому. Выдержав короткую паузу, он произнёс:
- Конечно, в таких увлечениях есть немало полезного, а именно осознание того, что все мы, так или иначе, вышли из мрака невежества, неразумия и скотства. Но и там, в душной тьме, было немало светлого и человечного. Византия, которой так увлечена Медея, была, как ты помнишь, империей тиранической и авторитарной, где религия играла главенствующую роль, но именно там, в эпоху безвременья раннего средневековья, сумело уцелеть и дойти до нас великое множество из мудрейших памятников солнечной Эллады — литература, философская мысль, искусство. Сами византийцы называли себя ромеями — то есть новыми римлянами, но при этом они унаследовали большинство пороков предшественников. Причём тех пороков, кои составляют основу Инферно. Хотя эти пороки впоследствии многие идеализировали и даже пытались возрождать. Особенно на закате Эры Разобщённого Мира. То есть полагались на внешние формы и атрибуты, совершенно не замечая, что старательно приумножают страдание.
- И всё же мы, люди, нашли в себе силы одолеть страдание и прийти сначала к Эре Великого Кольца, а затем и к Эре Встретившихся Рук. Разве это не так? Разве нас не миновала Чаша Отравы? - воскликнул Эон, победно сверкнув очами. Внутри него пел и торжествовал Человек Вселенский Ноосферной Эры, которому как никому другому была ведома Мера-Аристон. Он знал, что такое Горе и Радость, и потому умел выстраивать свою жизнь, умно руководствуясь ими. Хотя бывали и не совсем приятные исключения.
Но Наставник не ответил. И только тут Эон заметил тень усталости на его строгом лице.
- Да, осень... Время раздумий, подведения итогов и сжигания опавшей листвы. Знаешь, только здесь, на Марсе, я понял, насколько я слился с осенью и её таинствами, - промолвил он. - Холодает. Пошли, Эон. Уж покажу тебе свою келью. Хоть я и не монах-молчальник, типичный для ЭТВ, но название это мне нравится.
Дом Наставника был небольшим, даже, на первый взгляд, тесным. Однако в нём было всё необходимое для вполне комфортабельной жизни — система обогрева и контроля микроклимата, постоянная связь с марсианским жилым поясом и информационной сетью Земли и Солнечной Системы, простая, но исключительно удобная мебель. Эон заметил и ещё кое-что, очень нетипичное для сдержанного быта ЭВР. На стенах были развешаны трёхмерные красочные изображения, в которых он сразу же узнал минойские и этрусские фрески — жизнерадостные и всегда праздничные. У окна стояло самодельное плетёное кресло, а на подоконнике — продолговатая глиняная ваза с букетом из охристо-рыжих листьев и засушенных цветов. Тут же лежала плоская коробочка проигрывателя-транслятора мнемокристаллов и стопка книг — изумительных, выполненных на тончайших пластиковых листах, копий бумажных изданий, насчитывавших не одну тысячу лет.
Наставник устало опустился в кресло и закрыл глаза. Эон приблизился к нему и присел рядом. За окном смеркалось и в рыжеватых, вязких сумерках можно было расслышать вздох озёрных волн и грустный, тающий вдали, крик птицы. Марсианская осень приходилась сестрой осени земной и, всё же, она была своя, неповторимая. И марсианские листопады были какие-то свои, особенные. Эон уже успел сполна насладиться ими. Ему вспомнились ночная степь и лес, раскинувшийся на дне бывшего кратера. Луны бросали свой дрожащий оранжево-жёлтый свет на неподвижную гладь маленького лесного пруда, в котором плавали островки из погибшей листвы вперемежку с ветками. Ветер трепал кроны деревьев и те, нехотя, сбрасывали листья. Ветер вздымал их и кружил, кружил, кружил. «Да, я буду скучать по здешней осени... И никогда не забуду её», - подумал тогда Эон.
- Чаша Отравы... Мы остановились на Чаше Отравы, - прервал его раздумья Наставник и продолжил. - Да, мы сумели избежать её, но только на время. Я так думаю. Быть может, это сказывается моё увлечение застарелыми теориями и воззрениями философов и мыслителей Эры Разобщённого Мира? Кто знает, кто знает...
- Наставник, я не совсем понимаю тебя.
- Эон, Чаша Отравы — это такое же проклятие Вселенной, что и Стрела Аримана и, бесспорно, Инферно. Это соблазн. Он сладок, он притягателен, его так и хочется попробовать на вкус. Было даже такое выражение о запретном плоде, чьё содержимое слаще мёда. Я нашёл тут некоторые параллели... Наверное, ты слышал о Граале — священной чаше из земных мифов? Так вот, наши излишне религиозные предки видели в нём средоточие добра и бессмертия. И они искали его. Ради него они отправлялись в полные лишений и опасностей походы, ради него совершали подвиги. И, разумеется, проливали моря крови, побеждая неприятельские орды. Но кому-то, вроде бы, удавалось не только увидеть Грааль, но и прикоснуться к нему и заслуженно обрести счастливое долголетие. Радость через страдание, - сказал Наставник, вдохнув терпкий ночной воздух, проникший через раскрытое окно.
- Наставник, ведь это миф. Пусть и поэтичный, пусть и привлекательный... К чему он? Есть ведь и рациональное объяснение его? - удивился Эон. Он слышал о Граале, но всегда относился к этой истории не более как к мифу.
- Ты прав, конечно. Это миф, очаровавший меня. И в нём я увидел ещё одно объяснение метаний и исканий человека. Ведь это счастье — найти Грааль Добра и Света, но только не для того, чтобы быть его единственным владельцем, но сполна поделиться им со всеми, даже теми, кто того не заслуживает, - начал Наставник и, после секундной заминки, найдя следующий ответ, произнёс. - Но в том то вся и беда, что трудно найти подлинный Грааль, тогда как подделок чересчур много и все они наполнены до краёв отравой. Сладкой на вкус, но ядовито-жгучей и смертоносной для всякого, кто когда-либо попробовал её. И так может случиться, что нашедший такой Грааль вполне может щедро поделиться тем, что содержится в нём. Но только никого оно не исцелит, а язв и ран станет ещё больше. И болеть они будут ещё сильнее.
- Я понимаю тебя, Наставник. Ты ведь сам учил нас быть носителями Абсолютного Добра и быть щедрым к окружающим, ибо душевная скупость сродни уродству. Но и уродство оказалось возможным. Значит, не смогли истребить его? - констатировал Эон, и ему внезапно показалось, что в комнате сделалось значительно темнее.
- Стремились истребить, Эон. И, как будто, изгнали прочь. Но тень, обречённая на вечные блуждания, осталась... И она дала о себе знать в трудные годы ВКВ. Да, столкнувшись с уродливыми искажениями разума, всё человечество не сломалось, но для кого-то столкновение обернулось непредсказуемыми и, увы, непоправимыми, последствиями. Я бы сравнил это с криком... Криком, превратившимся в заледеневший комок тишины в космическом холоде. Я нечто подобное почувствовал на мёртвой планете, более известной как Молчание. И до сих пор не могу избавиться от него, - закончил Наставник и откинул голову назад.
- Ты был на Молчании, Наставник? Почему я не знал об этом? Я просматривал мнемокристаллы, посвящённые экспедиции «Парвати» и её участникам, но так и не понял, почему сведения о ней столь отрывочны и разрозненны. Неужели Совету Звездоплавания есть что скрывать? - потрясённо воскликнул Эон.
- Нет, Совет ничего не скрывает, хотя кое-что он сделает общедоступным позднее... Исследования всё ещё продолжаются. Молчание продолжает молчать, несмотря на все наши усилия.
- Но почему... Почему, Наставник!? В чём же причина? - не выдержал Эон. Перед его глазами стояли мертвенно-серые льды и изувеченные неведомыми силами, чёрные, поглощавшие свет, горные пики Молчания. Безрадостный, жуткий, утонувший в слепых сумерках, пейзаж, где живым нет места.
- Наверное, потому что это ещё один островок боли и страдания, обнаруженный во Вселенной. И сколько их ещё таких вот, затерянных во мраке и не открытых островков. И открытие каждого такого островка — это чей-то крик. И слышать его — больно. И никуда от этого крика не скрыться. Понимаешь, Эон, когда мы высадились на Молчании, то услышали его. Чей-то безымянный крик, родившийся давным-давно, на заре нашей истории.
- Неужели вы так и не сумели побороть его в себе? Ведь практически любой страх ныне излечим. Мы ведь вполне контролируем свои чувства и эмоции. И даже больше того - мы овладели ранее недоступными вершинами человеческой психики, - голос Эона почти дрожал. Он заметно волновался.
- Эон, просто мы остались людьми. Невозможно пройти мимо чьей-то боли, особенно боли целого мира. Я заметил, что словоохотливые писатели ЭРМ, особенно писатели-фантасты и футурологи, часто изображали людей будущего как эдаких богов, кои говорят неимоверно сложными тирадами и больше напоминают античные мраморные статуи. Но они ошибались. Человек всегда остаётся человеком. Даже в «божественном» обличье. Он карабкается на вожделенную вершину, не щадя себя, сбивая в кровь ноги и раздирая ладони. И вот он на вершине. Но стал ли он от этого богом? Уверен, что нет. Надеюсь, ты будешь помнить об этом на «Гаэтане», у сапфировой звезды, которую ты наречёшь и вернёшься домой с её именем на устах.
Наставник встал и, поёживаясь от зябкого сквозняка, закрыл окно. Порыв ветра смахнул с подоконника рубиново-красный кленовый лист. И тот, испытав мгновение вынужденного полёта, замер на полу ярким пятном.
Затем они ещё долго и увлечённо говорили, о чём-то горячо спорили и обсуждали последние новости, полученные по Великому Кольцу. Эон рассказывал о «Гаэтане», Звездолёте Прямого Луча, что должен был стартовать с окраины Солнечной Системы и направиться к солнцу, где Скитальцы назначили Рандеву. Совет Звездоплавания, после долговременных, часто противоречивых, дискуссий, всё же принял решение об отправке полноценной, укомплектованной лучшими и испытанными звездолётчиками, экспедиции. Почти все они были молоды и дерзки. Некоторых из них Наставник знал лично.
Перед рассветом, прежде чем погрузиться в сон, Эон задумался о Скитальцах. Их Приглашение было услышано и расшифровано три с половиной года назад. Они приглашали своих братьев на Рандеву. Тогда Институт Метагалактики совместно с Академией Пределов Знания, тщательно обработав и проанализировав полученную информацию, смело предположили, что Скитальцы — древнейшая раса, чей точный возраст невозможно даже вычислить. Или, быть может, это пришельцы из центра нашей Галактики, где обитают малопонятные для человеческого разума цивилизации? Хотя были и ещё мнения, что это могут быть гости, покинувшие миллиарды и миллиарды лет назад другой звёздный остров, подобно звездолёту-спиралодиску из Туманности Андромеды, что в Эру Великого Кольца был обнаружен на планете Железной Звезды экипажем «Тантры». Находка командора Эрга Ноора тогда обсуждалась весьма живо, но одно было несомненно и от того ещё более потрясающе — этот удивительный гость пришёл из пугающей бездны пространства и времени. Потому и обсуждение Приглашения Скитальцев было в чём-то схоже с теми, теперь уже легендарными, дискуссиями. Да, Земля первой услышала его и, поняв, сумела расшифровать. Да, она была намного ближе к месту Рандеву, в отличие от других, гораздо более удалённых, миров Великого Кольца. И, как будто, именно землянам Эры Встретившихся Рук выпадает честь стать первыми, кто установит Контакт со Скитальцами.
Но что ожидать от встречи с ними? Что несут они — безграничную мудрость либо же только смутный отблеск её? Великое Знание либо несоизмеримый ни с чем Соблазн?
Эта мысль не давала покоя Эону. Кто они, Скитальцы? Друзья и братья, конечно же! О, как же хотелось в это верить! Но если они всего лишь напыщенные, донельзя гордые от своей древности и собственного превосходства в Разуме, небожители? Ведь и корны тоже обладали Разумом — и очень даже изобретательным и не менее древним. Впрочем, и его однажды сумели укротить. Причём это сделали сами люди — сущие «младенцы» по сравнению с воинственными «старцами». Скитальцы же сами приглашали на Рандеву, видимо надеясь на встречу с разумными существами. Следовательно, они не просто так отправили Приглашение. Значит, они ждут тех, кто услышит его и поймёт. И именно потому ЗПЛ «Гаэтан» спешит на Рандеву.
Эон тяжело вздохнул. В доме было тихо, и только в прихожей едва тлел синий огонёчек бра. Завтра, точнее, уже сегодня, он навсегда расстанется с Наставником. И совсем скоро Наставник увидит трансляцию отлёта «Гаэтана» - вспышку сверхновой на чёрном, расшитом звёздным жемчугом, космическом покрывале. Он молча проводит его, молча пожелает счастливого пути и уйдёт в дюны, чтобы слушать напевы марсианских ветров. Окончится осень, затем придёт студёная зима с крепкими северными морозцами, а следом за ней грянет в фанфары весна. А Наставник всё будет и будет слушать ветер. И когда похоронный луч испарит его прах, он сольётся с ветром. Он будет носиться над Марсом — его реками, озёрами, океаном, жилыми посёлками, лесами, полярными шапками, долиной Маринера, исполинской рваной раной каньона и титаническим конусом Олимпа. А когда он устанет, то, преодолев марсианскую гравитацию, ринется в бескрайние просторы космоса, навстречу тихому звёздному сиянию.
Эон вспоминал недавний рассказ Наставника о Снежном Обелиске, стоявшем на границе света и тьмы. Там, где человечество приняло бой. Там, где Разум, Красота и Мера противостояли механической, истребляющей силе и звериной злобе иного Разума. Но человек Ноосферной Эры с достоинством выдержал это испытание. И остался Человеком — окрепшим, повзрослевшим и мудрым.
За окном сырой, напитанный влагой, ветер нещадно трепал мокрую листву и срывал её с деревьев, после чего в стекло опять, часто-часто, забарабанил мелкий дождичек. Обыкновенный осенний дождь на Марсе.
Недолгое прощание у Снежного Обелиска
Шумный поёт океан.
Радость, о, Радость-Страданье -
Боль неизведанных ран!
Александр Блок «Песнь Гаэтана»
Эон думал о «Гаэтане», о том, как через несколько дней, что пролетят незаметно, он ступит на его борт, займёт свою персональную герметичную антиперегрузочную кокон-камеру, и уйдёт туда, где его ждут неведомые незнакомцы. Он пытался представить себе их внешность и воображение рисовало удивительные картины. Будут ли они столь прекрасны и богоподобны, совсем как меднокожие люди Эпсилона Тукана или изящные, поразительной красоты, человекоподобные создания с древних и могущественных миров Великого Кольца? Либо Скитальцы обладают вовсе нечеловеческой и нематериальной природой? Конечно, в эту версию было трудно поверить, но ведь Вселенная многосложна, безмерна и бесконечна. Что испытал человек, когда в прошлом окончательно и безвозвратно вырвался за пределы своего неизменного бытия? По каким дорогам он направил волю и разум? «Куда уходим мы? Всегда домой», - сказал юноша-поэт, чья судьба трагически сложилась в кровавые Века Покорения Народов.
Эон ещё раз взглянул во врубелевские глаза девушки-берегини, хранившей сон того, кто заслонил её от ненастья и, истратив все силы, пал бездыханным. И, будто бы, услышал её мелодичный, переливающийся стеклянными колокольчиками, голосок. Она пела незамысловатую песню о далёких парусах в море, о тех, кто никогда не придёт назад. Но Эон знал, что вернётся сюда и она обязательно улыбнётся ему светлой и искренней улыбкой. И он подарит ей имя пока ещё ненаречённой звезды и протянет Чашу с искрящимся нектаром солнц, созвездий, туманностей и галактик. Она благодарно примет его Дар и рассмеётся чистым, звонким смехом. И не будет никого счастливее его во всей Вселенной. Его - Эона Даля, звездолётчика и астронавигатора «Гаэтана».
Цветочек Солнца отцвёл и померк. Тьма некрополя возвращается, но несметные угольки звёзд продолжают своё вековечное кружение. А в маленьком городке под горой люди готовятся к отлёту «Гаэтана». Острый Прямой Луч пронзит пространство и дотянется до сапфировой звезды на другой его оконечности, где рисунок созвездий странен и непривычно чужд. Тот, кто идёт навстречу, ждёт Встречи.
Прощаясь со Снежным Обелиском, Эон коснулся его камней, покрытых инеем. И тут же на перчатке заблестели, засверкали ледяные кристаллики. В динамике шлема скафандра раздался дружеский и чуточку дурашливый голос диспетчера: «Эй, где ты там? Ну сколько ещё можно мёрзнуть? Не пора ли возвращаться? Ждём тебя, Эон».
До скорого, Снежный Обелиск. Братья, братья мои, живые и ушедшие навсегда, я помню о Вас. Храните «Гаэтан» в долгой космической ночи!
Братья, братья мои, я слышу голоса Ваши, знакомые и незнакомые, летящие от солнца к солнцу по Великому Кольцу. Услышьте и Вы голос мой.
Братья, братья мои Скитальцы, идущие мне навстречу, я жду Вас. Протяните нам руки свои, не покидайте нас.
Братья, братья мои... Дальние и ближние...
Октябрь 2009, г.Воронеж
