АЛЕКСЕЙ ИЛЬИНОВ
СУМЕРКИ ЧЕТВЁРТОГО РИМА
…and when Rome falls
falls the world
CURRENT 93 «Rome for Douglas P.»
...а над нашим домом есть в небе дыра,
сквозь неё в нас падают смерти кристаллы…
Кирилл РЫБЬЯКОВ
1. Сатурн в зените! Как странно, милая... В небе моём больше не видно звёзд. Слепо. Невесомо. Птичье парение над выжженными руслами Иордана и Флегетона. С привкусом перебродившего монгольского кумыса, разбавленного для пущей остроты осязания пряной лошадиной кровью, выпущенной из яремной вены заговорённого коня Чингисхана. Изумрудная глазница Алголя нелепо скалится из гренландской пустоты Вриля. Резко выбрасываю вперёд правую ладонь. Стискиваю пальцы. Ускользает. Сливается в мраморное великолепие свастичных узоров и, после непродолжительной паузы, разворачивается в кельтскую мандалу Святого Брендана. Дзен-созерцание. Вторжение в потаённую сердцевину химерического Валькнута времён прошедшей Кали-Юги. Господь ослепил меня, дабы воочию, незамутнённым взором, узрел я истые Сумерки Четвёртого Рима. Где Храм мой, по каким бездонным снегам брести мне, где искать его? Как странно, милая... Сатурн в зените! Неумолимый косарь под барабанный грохот со свистом срезает спелые мясистые колосья, беременные зерном. Руки бережно укладывают их в снопы. Жарко. Великая Сушь. Великий Полдень. Раскалённое солнечное бельмо, распятое в графитной вышине, иссушило нутро. Нутро сгорает в июльском чаду. Так и хочется остудить его свежей колодезной водицей… Но где искать колодец? Сумерки Четвёртого Рима… В самом разгаре мировой агонии!
2. Сатурн в зените! Как странно, милая. В твоем биомеханическом бандаже есть нечто такое, что заставляет исходить слезами, кровью, потом и слизью. То, от чего сумеречно внутри, и вязкий, фиолетово-чернильный океанский ужас (Мать его Тиамту! Отец его Мумму!) захватывает всю твою невыносимо-окаянную сущность. Кто её создал и ради чего? Кто изрыгнул её на заботливые руки той, что некогда матерью звалась твоей? Воистину, ты, милая моя, царственная Горгона во плоти, явившаяся на свет сей в обличье Праматери-Богини – Всемилостивой и Беспощадной. О, как я обожаю тебя! О, как я желаю тебя! Так приди ко мне! Ты смотришь на меня, милая, а я каменею, точно ссыльный небожитель какой-то, случайно оказавшийся на ложе твоём в наказание. Но разве может быть наказанием то, ради чего миллионы идут на ласковый суицид? В бесконечно-стальных очах твоих таятся Ночная Сторона Высшего Бытия. Всё-таки как странно и божественно ласкать тебя, постепенно погружаясь в твою мягкую, губчатую, влажно-тёплую татуированную плоть. Как странно проводить ладонью по лайковой коже высоких, хромово-чёрных сапог или ощущать на губах пахучую корицу металла, пронзающего створки лона твоего. Но кто, кто откроет его? Кому удастся изведать аркану мрака античного Тартара, где ворочаются осклизлые монструозные лярвы, и породить ещё один мирок, дать ему шанс на более-менее безопасное существование под чьим-то неусыпным взором? Когда тебя извлекли из чрева Той, О Ком Не Говорят, ибо Первородный Хаос имя её, в иссеченных ливнями и ветрами стрельчатых башнях Небесного Нюрнберга неизменно молчаливые архонты, чьих глаз никогда не увидеть через прорези позолоченных масок, испуганно шептались: «Кто прикоснётся к ней? Кто посмеет? Кому суждено сие? Кого насытит она?». А после уходили в свои тесные, смердящие экскрементами, мрачные каморки, откуда слышалось сбивчивое бормотание рунических неошумерских мантр и церковное гудение генераторов Ван Дер Граафа. Когда же, по истечении долгих ритуальных часов, наступало бессилие DOR и тусклое покойницкое сияние заливало всё вокруг, они впадали в коматозное состояние – как мотыльки накануне умерщвления или строгие готические статуи, намертво вросшие в северное осеннее побережье – и замирали. Кому-то не везло, и он не просыпался. Сны уводили, завлекали его в неведомом направлении. Спящий спотыкался, падал и летел, летел, летел. Вернулся обратно один. Ему повезло. Но он ничего не мог рассказать – всё беззвучно плакал и судорожно стискивал непослушными одеревеневшими пальцами край шершавого больничного одеяла. Его поместили в стерильное Чистилище, но Дух его был уже далеко отсюда. Ничто не спасло его – ни белоснежные кафельные стены, ни Нюрнбергский, Заговоренный Капеллами Святых Угодников, Иконостас в углу, ни коллективное пение мантр с курением ладана и мирра, ни даже забота милых и внимательных дамочек-сиделок в накрахмаленном кружевном белье, готовых на всё – даже на самоистязания во славу Матери Снежной Мечеликой, Чьё Чело Увенчано Пунцовым Гаммадионом (у них даже и плети с наручниками были заготовлены с кучей хитроумных медицинских приспособлений для «особо пикантных игр»!). Разве что кому-то удалось разглядеть в его трагически угасающих (и ужасающих, о, боги, боги!) зрачках призрак неведомой, ещё не рождённой Вселенной. Сатурн в зените! Как странно, милая. И мне суждено то же. Потому я страстно прижимаюсь к тебе и отчаянно силюсь не спятить от осознания того, что творю. И молю Спасителя простить меня и наставить на путь истинный, дабы не сойти с ума. Глубокие шрамы на спине нестерпимо саднят и кровоточат, изодранные в кровь лезвиями твоих отточенных ногтей. Стискиваю зубы, закрываю глаза, и продвигаюсь всё дальше и дальше, до логического окончания того, что затянуто в хрустящую кожу, тугие ремни, шипы и слепящий хромированный металл. Но усилия мои напрасны. И как же больно осмысливать это. А ты ласково шепчешь мне на ухо: «Ещё! Ещё! Ещё!» и, урча от сладострастной неги, целуешь в шею, а затем всё ниже и ниже, вплоть до полного изнеможения. Металлический лёд раскалёнными остриями прожигает насквозь.
Сатурн в зените! Как заведённый механический болванчик из декадентско-индустриальной коллекции Тревора Брауна “Pretty Hate Maschine” (я никогда не забуду тот прощальный поцелуй на грани металла и плоти – но кто это был, КОМУ ОНА подарила его под свирепствующее noise-адажио (разве что породистым манга-марионеткам с синтетическими причёсками)?) я нелепо бормочу: «Нет! Нет! Нет! Не возьмёшь!». Но тебе всё равно и ты внезапно заглатываешь меня, вбираешь беспомощно барахтающееся, перепуганное младенческое тельце – мерзостно-мокренькое от постоянных выделений. Щека как бы случайно прижимается к внутренней стороне нагого скользкого бедра и упирается выше. Влага – о, девственно-молочная, медовая влага, бесценная, очистительная амброзия! - заливает глаза. Невозможно видеть. Невозможно дышать. Можно только плыть, плыть и плыть. Кажется, меня научили этому. Надо только вспомнить. Нужно только поверить. А потом удар. Толчок. Ещё толчок. И, под конец, острая, пронзающая нервные окончания хирургическим ланцетом, боль. А ты, милая моя, всё издевательски хохочешь да приговариваешь: «Ну что? Разве я не хороша? Поймала я тебя, проглотила? И ведь переварю тебя, сделаю удобрением для урожайных полей своих, дабы породили они жито кровавое. Все там будете, ибо сами сотворили меня на погибель себе». Жутко. И кричать, и орать хочется… Но язык дохлой высушенной мухой пристыл к нёбу. Сознание постепенно покидает меня, и вижу я небесно-чистое существо – не существо даже, а фарфоровую куколку из рождественских грёз с грецкими орехами, конфетами и ватным Дедом Морозом - с огромными, неестественно доверчивыми, васильковым глазёнками. Тянет оно ручонки – пальчики крохотные с розоватыми ноготками - ко мне и щебечет: «Спаси меня! Спаси! Больно мне!». Но что я сделать то могу, когда сам издыхаю в плену и участь моя незавидная – стать удобрением на полях милой моей? Спрашиваю я тебя: «Кто ты, кроха? Отчего страшно тебе? Кто испугал тебя?». Отвечает она, искрясь смехом детским и наивным: «Так мама я твоя… Неужели не узнал? Ээээх, глупышка!!! Это я выпестовала тебя и уму-разуму научила. И на кого ты променял меня? На умертвие Вавилонское? Танцы её распутные купили тебя? Плечи, живот, груди и бёдра помутили рассудок? Или позабыл, КАКУЮ награду потребовала ненасытная стервоза Саломея, чьё брюхо источало болотный гной проказы? ЧЕГО РАДИ?».
Молчание. Пустота. Следующий прыжок ещё более болезненно-жуток. Ощущения незнакомые. Чьи-то сахарно-сальные, с тошнотворным парафиновым привкусом, губы прикасаются к струпьям язв на моих губах. В душной мгле ревёт, рубит, неистовствует gabba-hardcore, в лазерном пандемониуме извиваются липкие суккубы, покачивая необъятными бёдрами… Вызывающе изукрашенные неоново-люминесцентные тела слились в пористую податливую массу – суетную, стонущую, совокупляющуюся, захлебывающуюся в экстазе, перенасыщенном оргазмами. Два звероподобных сиамских близнеца-суккуба, радикально изуродованных пирсингом, похотливо облизывают друг друга. Я вижу, как они целуются взасос, рот в рот. Какие-то перепончатокрылые с истерическим визгом взмывают ввысь и проваливаются в мускусную дымку, откуда выпадает высосанный кожаный мешок, набитый костьми. Прочь! Прочь! Свят! Свят! Свят! Муэдзин в противоестественном поливинилхлоридном халате тягуче подвывает под суфийские напевы “Hammam Jackal” бесноватого техно-дервиша Брина Джонса. Суккубы продолжают лизаться. Одна из сестёр запрокинула голову и высунула наружу язычок, прошитый насквозь крохотными бубенчиками. Сумерки Четвёртого Рима. Господи, Господи, почему я вижу ВСЁ ЭТО? Ослепи меня и не дай сгинуть. Прочь, прочь отсюда! Но выхода нет – все двери заперты намертво. Тычусь то в одну, то в другую, то в третью… Куда? Ловушка чересчур изысканна и совершенна. Сиамские сестры-суккубы вдруг поворачивают головы ко мне и истошно вопят: «Куда ты? Куда ты, тля человеческая? Отныне это Родина твоя… К нам! К нам! К нам!». В Сумерках Четвёртого Рима, в самом разгаре мировой агонии…
Вскрикиваю и пробуждаюсь. Но вокруг лишь провинциальная дремучая тьма заброшенной кельи на заводской окраине Небесного Нюрнберга (как раз за Иерихонским Порталом напротив Гоморрианской Клоаки, где постоянно происходят глобальный Trancefloor и шумные содомские оргии на любовно запрограммированных пентаграммах с последними Soft-обновлениями) и ещё не застывшая кровь на грязной наволочке, провонявшей мочой и вездесущими садистами-клопами. Забыться, как можно скорее забыться и спать, спать, спать. Карающий Отче Полярного Сталинграда, Князь Сокрушающего Меча и Молота, Воевода Горней Рати, гряди, гряди и дай силы мне уснуть! Матерь Снежная Мечеликая, Чьё Чело Увенчано Пунцовым Гаммадионом, смежи, сомкни очи мои распутные, нашли медных воронов и бронзовых орлов, дабы выклевали они их! Отныне забыл я Вас, о, юные невинные боги! Чужая стала мне невестой и возлюбленной. Я видел её рождение. Я любил её. Вечно и огненно – так никто не может, ибо немощны члены его! И я же стал удобрением на полях её. Помню благой миг сей, когда она, милая моя, выплеснула меня из драгоценного писсуара, украшенного яшмой, топазами и рубинами. Да восславится небытие мое!!! Да прорастёт сквозь нечистый прах мой жито кровавое!!!
Сатурн в зените! Как странно, милая. Где ты, где ты, о, чудное видение? Я соскучился по твоему соблазнительному биомеханическому бандажу и начищенным до блеска сапогам, чьи голенища и высокие каблуки я готов покрывать жгучими рабскими поцелуями. Так распни меня на пыточном ложе своём, застеленном бархатом и роскошными заморскими мехами, и убей бесовскою страстью своей!!! Не буду сопротивляться, ибо ожидаю сего мгновения и слезоточу слезами счастливыми! И скулить не буду, и умирать буду торжественно и спокойно, с тевтонской арией Лоэнгрина на устах, ибо ЗАСЛУЖИЛ, ибо ПРЕДАЛ! Вскрой грудь мою прохладным ланцетом, распили грудную клетку, с хрустом разломи рёбра, и выдерни, вырви трепещущее, пока ещё живое, сердце моё. Я достоин тебя, милая!!! Я достоин тебя, милая!!! Я достоин тебя, милая!!! Я достоин тебя, милая!!! Я достоин тебя, милая!!! Я достоин тебя, милая!!! Я достоин тебя, милая!!! Я достоин тебя, милая!!! Я достоин тебя, милая!!! Я достоин тебя, милая!!! Я достоин тебя, милая!!! …
3. Сатурн в зените! Как странно, милая. А ведь нашёл таки – вот заветный Храм мой утопает в пекельных снегах серых. Зима в Преисподней, привидевшаяся в самом разгаре мировой агонии! Стена закопчённая. Хаотичное кирпичное крошево в сугробах. Смятый каркас купола с оплавленным крестом, скрученным в причудливый узел. К счастью, метель утихла, но снег всё равно порхает в недвижимом, морозном воздухе. Дохнуло инеем, заглянуло под латаный ворот шинели, пробежало по ногам и заледенило пальцы. Стискиваю брезентовый подсумок, где спрятана горсть бульонных кубиков (голодная норма на трое суток), пластиковая бутылка с водой, заткнутая тряпицей вместо пробки, антидоты (бесполезная трата противоядия – меня уже ничто не спасёт, плоть постепенно и неотвратимо отмирает, отваливаясь кусками от желтеющего костяка – я перестал быть человеком, ибо теперешнее моё состояние – труп!), бурый обрывок бинта и истрепанный молитвенник без обложки. Чьи-то суровые глаза внимательно наблюдают за мной, неслышно крадутся следом: «Кто он? Как посмел явиться сюда? Ведь он же мёртв! Дохлятина! Падаль! Дохлятина! Падаль!». Отгоняю от себя дурные мысли троекратным крестным знамением: «Свят! Свят! Свят!». И тут понимаю, что со стены, сквозь непроницаемо-шоколадную патину копоти и сажи, на меня смотрит ТОТ, КОГО Я ТЩЕТНО ИСКАЛ. Господь Мой, Господь Пантократор, Господь Третьего Пришествия, Зодчий Пятого Рима, ты ли это? Ты ли это с мечом пламенеющим и АКМ-ом в десницах? Тебя ли я заклинал на нижнем ярусе бункера, переполненном человеческой трухой? Тебя ли я искал и вот, наконец-то, обрёл на промёрзших Дорогах Изгнания? Раны твои Голгофские вновь кровенеют, но разве видим мы сие? Ветер, ветер, лишь чёрный рыдающий ветер в пустых глазницах наших… И души наши вечно мучаются в тисках нечестивого безъязыкого Безъверия. Припоминаю что-то похожее на молитву или псалом, но слова ускользают, рушатся, смысл путается, свивается в труднопонимаемый клубок из символов, знаков и неизъяснимых значений – в издыхающей прокаженной памяти истлевает призрак святого, исконного, впитавшегося с материнским млеком. Откуда-то из незрячего «ниоткуда» всплывает: «Когда взойдет на тебя лукавая мысль; извлеки меч свой, то есть возставь в сердцах страх Божий, - и посечёшь всю силу вражию. А вместо воинской трубы употребляй Божие Писание. Как труба звуком своим собирает воинов, так и Божие писание, взывая к нам, собирает благие помыслы, и, приведя их в строй страхом Божиим, составляет из них полк в противоборство врагу: ибо помыслы наши, подобно воинам, сражаются с врагами Царя». Но нема душа - серо и сиро окрест. Ветер, ветер, чёрный ветер. Снег кружится, летает, летает и беззвучно опадает.
Сатурн в зените! Как странно, милая.
<Декабрь 2005 г.>
