АЛЕКСЕЙ ИЛЬИНОВ
ВОЗВРАЩЕНИЕ ОТЦОВ
(долгая византийская сушь)
Это было глухое, тяжёлое время.
Дни в разлуке текли, я как мёртвый блуждал;
Я коня на закате седлал
И в безлюдном дворе ставил ногу на стремя...
Иван БУНИН
День будет вращаться как час, неделя как день,
месяц как неделя и год как месяц...
Нил МИРОТОЧИВЫЙ
Окрестные лесные царства величаво выгорают в хлёстких августовских ветрах под потусторонний шорох грянувших листопадов. Выгорают без остатка, до самых корней, отходят в молчании, не издав ни единого мученического стона. Сморщенная, постаревшая раньше срока, листва, запутавшись в безжизненной щетинистой траве, хрустит и рассыпается, словно хрупкие, иссушенные до стеклянной прозрачности, кости отверженных тварей, низвергнутых в наказание за какие-то ужасающие прегрешения в невозвратную безвестность, где не слышен даже близкий шёпот. Вот и ещё один август прощается с нами. То ли в насмешку, то ли на полном серьёзе. Листопадами, ветрами, гарями...Выкопана картошка, но на грядках полным-полно помидоров, мясистых перчиков и головастых капустных кочанов. Ночи зябки и пустынны - по утрам трава истекает обильной росой. Звёзды редки, лихорадочно-бледны и неприветливы. Желчно-бурая, с выщербленными краями, Луна нависает над неряшливо убранными полями, переходящими в облезлый короб элеватора и скопище домишек, тесно прижавшихся к железнодорожной ветке, по которой туда-сюда снуют уродливые электрички. Холодеющие слепые пространства переполнены до самых краёв гудением сверчков. По дороге пробегает испуганная облезлая собачина с обрубком вместо хвоста, замирает, принюхивается, озирается, потом проверят миску с объедками у калитки соседней дачи, раздражённо тявкает и бежит дальше, исчезая за поворотом. Перегоревший светляк звезды вспыхивает, срывается и пропадает, так и не долетев до пруда. Сверчки продолжают гудеть, слегка изменив тональность гула...
Долгая, невыносимая византийская сушь, начавшаяся вскоре после падения и осквернения Града. Дымчатая, неверная, лишённая форм и смыслов. Раскалённый безветренный полдень, опаляющий исчезнувшие, нынешние, осязаемо-страдальческие, и ещё ненаречённые, сокрытые миры. Как будто знакомые фрески обречённо осыпаются со стен, открывая едва различимые контуры прежних, преданных анафеме, кумиров с невинными личиками расшалившихся демонических детей, лихо отплясывающих под свист флейт вокруг украшенного цветами-кровососами аркадского алтаря. И только полуденное солнце в фарфоровом зените привычно накаляет художественные обломки некогда гордых и именитых, а ныне навсегда безымянных, полисов. Кажется, кто-то из нас родом оттуда. Воскреснуть бы и вернуться туда, но что-то очень уж затянулась предвоскресная пора.
Это август прощается с нами. Картошка перебрана, рассортирована и рассыпана в мешки. Семенная отдельно, в вёдрах. Спасёмся ли, выдержим ли после окончания поры листопадов свирепый натиск метельных фронтов? Верую - скоро наши Отцы возвратятся из кипарисовой Тавроскифии, где всё ещё скитаются гонимые тени жриц Артемиды, где, быть может, иногда вспоминают остготских конунгов-Амелунгов и кольчужные бродяжьи ватаги варягоруссов, плывущие под вольными расписными парусами к Йомсборгу и Царьграду. Верую - Отцам суждено вернуться и ворваться огнедышащим вихрем на скучные улочки нашего глуповатого городишки, где дни сливаются в мерзостное, лишённое запаха и цвета, месиво.
Сквозь просоленные черепа Отцов проросли звенящие курганным железом окраинные леса Мюрквида. Никто не покинет их до скорбного и слёзного Суда, когда Страшный Воскресный Глас «KYRIE ELEISON!» призовёт всех к Ответу.
А на закате в походное становище Отцов приходят кони - благородные, статные, жгуче-калиновые в остывающих лучах клонящегося к осени светила. Они тихонько ржут - просят хлебушка. Да где же его взять-то, когда позабыт добрый вкус? Отцы поглаживают умные лошадиные морды и приговаривают: «Ну, потерпите немножечко, хорошие Вы наши. Украдём мы хлебушек из закромов заветных и накормим тогда Вас - хлебушком нашим добрым, хлебушком нашим краденым. Всех накормим досыта. Никого не обделим». Кони понимающе кивают. В их сливовых очах полыхают крохотные ясные огонёчки. Кажется, они знают, что ожидает их впереди. Бег, брань, погибель, бессмертие...
Волна ласково омывает гальку опустевшего пляжа и с недовольным шипением отползает назад, в жуткую фиолетовую глубину, где обитают скользкие чудища с липкими извивающимися щупальцами. Скоро, теперь уже скоро Отцы отправятся за хлебом - туда, где в затхлой склепной темноте затаился, изготовившись к прыжку, древний лютый Зверь, облачённый в вызывающий вечерний неон. Кони понесут их по унылым проспектам, оставляя позади дрожащее грязно-оранжевое марево уличных фонарей и судорожное мерцание реклам: «Эх, ушли, молодчики! Не успеть, не догнать. Где теперь искать их? Как вернуть краденый хлеб наш?».
Сохнут, обнажаются леса, нехотя сбрасывая листву. И лишь в ночи кровоточат гнойники звёздных огарков. На полях ветер лениво гоняет солому с пылью пополам. Тошнотная предосенняя нищета в изодранной царской мантии. Как голодно, Господи, Господи... Снова плачусь и скулю, будто та дачная псина, что обычно попрошайничает на перроне. Хочется хлеба. Хлебушка. Настоящего, сытного, с пахучим мякишем. Верую - завтра Отцы вернутся с хлебом. Пропахшие горькой понтийской солью и терпкими киммерийскими травами, с горячими, только что из печи, буханками, караваями и калачами в истрёпанных рюкзаках. И вкусившие этот хлеб обретут то, что искали, ради чего искренне и гордо шли на муки, отдаваясь с благодарностью в искусные натруженные руки пыточных дел мастеров. Они обретут утешение и счастливый сон. Им приснится чёрная, рассыпающаяся золой надмирных пожарищ, долгая византийская сушь на излёте августа и прохлада завтрашних - на сей раз окончательно наших - дней и ночей.
Пора, пора возвращаться. Ждут нас. Прощай и прости, моя Тавроскифия. До следующего августа. На каком из твоих пляжей остались наши следы? Запомнишь ли ты их, сохранишь ли?
ВЕРУЮ - ОТЦЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ. С ХЛЕБОМ И УТЕШЕНИЕМ. ВЕРУЮ И ОЖИДАЮ.
25-27 августа 2008 года
