АЛЕКСЕЙ ИЛЬИНОВ
ПРАЗДНИК УХОДЯЩЕГО ГОДА
Любезному отцу Часовскому и странствующему отцу П-ну
посвящаю с уважением и любовью
Под кровлей шаткою моею
Дрожит и приседает дом...
...И сам сказать я не умею,
И голос заглушает гром!
Сергей Клычков
Всю ночь отцу Часовскому снился отец Кулий — безразмерный, циклопический, простирающийся на немыслимые расстояния поистине космического масштаба. На непреодолимые световые года, на бесконечные парсеки. Иногда он просыпался и подолгу лежал без сна, вглядываясь в нависшую над ним гробовую крышку ночного декабрьского мрака. Сырость сочилась отовсюду — из щелей в хлипких фанерных стенах, из дыр в изъеденном червями и мышами дощатом полу, из-под неплотно прикрытой двери. Единственная мысль не давала покоя отцу Часовскому — сколь же огромен и непостижим отец Кулий, если он запросто может напечь сытные оладьи Плоских Земель (ибо известно, что Земля на самом деле плоская, а вовсе не шарообразная), да ещё и заселить их всевозможными тварями и креатурами? «Ересь, гнусная ересь... Не демиург ещё Кулий, ой не демиург... Враки это всё! Спи, спи, отец Часовский, и ни о чём не думай...», - мелькнуло в засыпающем сознании, где чей-то голосок — вроде бы знакомый, но с интонациями ярмарочного Петрушки - гнусаво завопил, заголосил, запричитал: «Шпындяу! Шпындяу, Часовский! Шпындяууууууууууу!».
Тень Кулия свинцово парила над затуманенной гладью Серого Озера, где отец Часовский барахтался, точно несмышлёный котёнок, оказавшийся там из-за своего чрезмерного любопытства. На илистом озёрном дне, среди водорослей, он видел замки и дворцы, искусно выстроенные каким-то полоумным домостроителем из костей мертвяков, но его туда, почему-то, не пускали, как он не стучался в запертые наглухо двери. И тот же голос снова мерзко прогнусавил: «Шпындяу! Брысь отсюда, оглоед! Не велено!». И отец Часовский, чуть не плача, спрашивал у него: «Это почему же, ась? Я тут хлебушек хожу сбираю, братиков и сестричек любезных окормляю, а меня не пущают? Это как же понимать сие оскорбление нашей персоны?». «Вот потому и не велено пущать! Хошь самому обер-полицмейстеру жалуйся, хошь генерал-губернатору али, коли не побоишься, государю-амператору», - немедленно следовал неумолимо-железный ответ. «Тьфу, погань! Шпындяу! Ужо найду на вас управу! Дождётесь у меня батогов и анафемы!», - сердился, сатанея, отец Часовский, тянулся к посоху, чтобы огреть охальника, и... просыпался. Где-то в пустотах головушки бушевали раздольные моря, на плотах пели полные грудастые бабы в ситцевых цветастых платочках, наблюдая, как тонут гордые галеоны, везущие в Метрополию награбленные туземные сокровища, а во рту клокотала, грозясь выплеснуться наружу, сливовая перебродившая кислятина.
Во времянке было холодно и сыро. Остро воняло застарелым мышиным калом и плесенью. И лишь на лежанке, застланной соломой, сохранялся намёк на остатнее тепло пробудившегося человеческого тела. Отец Часовский сухо кашлянул, высморкался и сунул ступни босых ног в горло стоптанных башмаков. Повозился в котомке и извлёк оттуда сухарь. Пососал его и запил тепловатой — ну совсем как чай - водицей. Зевнул и глянул в светлеющее оконце. Хмуро там и как-то несчастливо. Как, впрочем, и на всём Божьем свете, где привыкли с размахом праздновать чужие праздники. Где вы, дружочки-божичи? Когда нагрянете в нашу голодную пустынь?
В эту обнищавшую деревушку отец Часовский забрёл чуть больше месяца назад и решил тут остаться до Рождества, несмотря на то, что хлеба тут почти не было, а селяне пробавлялись тощими лепёшками пополам с лебедой. Оборванные мужики в заплатанных армяках, встреченные им на тракте и угостившие его какой-то пьяной коричневато-навозной бурдой («Грешно доброго человека не угостить доброй водицей то... Ты пей, пей, мил человек, да нас поминай...»), поведали ему, что родом они из Кулинова Лога, где дворов сорок будет, а то и все полсотни. И они же, изрядно подвыпив и развеселившись, рассказали отцу Часовскому и о дородной бабище Акулине, а также о «дюжа чюдных» захожих чернецах, что «песняки дюжа чюдные голосять и всё элефантину какую-то поминають».
Кулинов Лог начинался в буграх, а оттуда, двор за двором, неравномерно спускался к заболоченным низинам и окончательно терялся в непролазных зарослях лозняка, за которыми, скорее всего, могли быть заброшенные поля, рассечённые лесопосадками, оврагами и прудами. Домишки ветхие, покосившиеся, зарывшиеся в нездоровый порченый чернозём. Дороги заплыли жирной топкой грязью - там тонули трактора, подводы и, разумеется, нетрезвые люди. Разрушенный колхозный двор утопает в некошеном бурьяне. Тоскливо. Муторно. Хочется или напиться допьяна, или подраться с кем-нибудь. Или сбежать, куда глаза глядят. Да некуда бежать, милочечки мои, роднулюшечки мои! Потому и гармонисты в Кулиновом Логу даже плясовые и те шпарили, точно на похоронах.
Бабищу Акулину отец Часовский встретил и сегодня, когда та несла куда-то вёдра, наполненные чем-то мокрым и пищащим. Так и шла она, покачивая из стороны в сторону мясистыми бёдрами и что-то напевая себе под нос.
- Добренького здоровичка, честной отче. Как спалось тебе? Что во сне видал? - вымолвила она, когда отец Часовский перегородил ей тропинку, заподозрив что-то неладное. Он заглянул в ведро и опешил- на него жалостливо глянули четыре пары чёрных бусинок-глазёнок. Из второго ведра смотрели ещё три пары — и тоже обречённо.
- И не жалко тебе, Акулина, животинку то гробить? Чай грешно это. Не по людски. Нет в тебе сострадания, хоть и любят тебя селяне, - вопросил отец Часовский, нахмурившись и назидательно погрозив пальцем.
- Ох, отче, да чем же кормить я их буду? А они знай пищат, да молочка, ненасытные заразушки, просят.
- завздыхала Акулина и тут же нашла повод для оправдания. - А мамашка ихняя, сучка приблудная, шалава кобелиная, тоща и вот-вот околеет. Лучше уж утоплю их в пруду, чтобы не мучились. И мне легче, да и Кулий Светлейший, Жених Мой Названный, не осерчает. У него то уж я вымолю прощение.
- Да, бабочка ты моя, хоть и строг отец Кулий, но отходчив. Только вот что, Акулина Мелентьевна, ты меня, дурная ты бабища, послушай. Так порешим с тобою. Благословлю я тебя и у Кулия попрошу за тебя, а ты мне животинок тех отдашь. Негоже, ой как негоже души те звериные зазря губить. Да и мне грех на душу брать не хочется, - окончательно порешил отец Часовский.
И пристыжённая бабища Акулина вытряхнула из вёдер семерых щенков — тощеньких, махоньких, насквозь промокших, но счастливо избежавших погибели в гнилой трясине, где наверняка бы нашёлся кто-нибудь, кому их трупики пришлись бы очень даже по вкусу. Отец Часовский сгрёб зверюшек в охапку и пошагал к своему жилищу, почувствовав по пути, как кто-то из спасённых им щедро обмочил его, выпустив то ли по нужде, то ли от радости жиденькую тёплую струйку. «Вот она, благость...», -улыбнулся он про себя и сразу на душе стало как-то покойно и хорошо. Осталось только дождаться первого снега и звёздных морозных ночей. А там и в путь-дорогу можно — ждут добрые люди, хлебушек приберегли для гостенёчка доброго.
А на окраине Кулинова Лога, в овраге, «дюжа чюдные» захожие чернецы, позавтракав чем Бог послал (а послал он им аж целых три лепёшки с лебедой, варёную картофелину, половину пареной репы и головку чеснока), отправились на ежедневное молебствие и сбор подаяний. Старший в их «дюжа чюдной» ватаге, носатый мужичонка с впалым животом и клочковатой бородёнкой, взмахнул ручонкой, замотанной тряпицей, и заскрипел, выдохнув из беззубой пасти пар: «Зелёный Слоник!». На что остальная братия дружно отозвалась: «Весёлый Головастик!». И, ухватившись за верёвки, до того лежавшие ворохом в заиндевевшей от утреннего морозца траве, выволокла из оврага, приложив немалые усилия, нечто чрезвычайно странное, продолговатое, с пупырчатыми выпуклостями на боках и непонятно зачем прилепленным к носовой части шлангом. Какой-то дикарь-маляр, видимо донельзя одуревший от беспробудной пьянки и плясок под балалайку, выкрасил сие безобразие, изнутри наполненное дымом, грязно-зелёной краской.
- Зелёный Слоник! - завыли было озябшие чернецы и с силой дёрнули за верёвки.
- Весёлый Головастик! - замахал ручонками «дюжа чюдной» старшина и топнул ногой.
- Несу покушать! - подналегли на верёвки чернецы, тотчас же согревшиеся и моментально вспотевшие, точно заправские бурлаки из песен, особо любимых народными массами.
- Все на парад! - выпучив глазищи завопил старшина и пустился в пляс, хлопая в ладоши и бесстрашно топая голыми пятками по мёрзлой земле.
- На парад! На парад! На парад! - подхватили ватажники, над головами которых нависло их самое главное сокровище в образе того, кого они именовали Зелёным Слоником.
- Зелёный Слоник! Весёлый Головастик! Несу покушать! Все на парад! - очнувшиеся окрестности огласились нестройным пением «дюжа чюдных» нелицензионно монашествующих безумников, кои приближались к деревне вместе со своим летучим кумиром.
Там их уже заметили и забеспокоились. Бабища Акулина и прикормленная ею паства вышли навстречу «дюжа чюдным» попрошайкам. Те чуть замедлили шаг, а их старшина смело вышел вперёд и ткнул в Акулину пальцем с кривым ногтем на конце:
- Пшла прочь, собачина! Порази тебя элефантин! Затопчи тебя ножищами, задуди носищем... Зелёный Слоник! Весёлый Головастик! Все на парад! На парад!
- Сам то хоть понял, что прочирикал? Сам топай. Нечем вас кормить, голозадых! Вчера жрали? Жрали! А нонче нечем! Самим жрать неча, а они тут... заладили... Зелёный Слоник, Весёлый Головастик... тьфу, растрёпы! - атаковала бабища и занесла над старшиной пудовый кулачище. Тот нервно захихикал и даже присел от неожиданности, обильно испустив газы.
- Да мы, бабочка, сами кого хошь окормим. На то он и Зелёный Слоник! Женихастый, носастый, ушастый, брюхастый, плодовитый. Стань его суженой, бабочка Акулиночка, и спасены будете! Всё будет у вас — и богатые харчи, и мысли умные, - торопливо объяснился он, всё же надеясь на благополучный исход напряжённого духовного поединка. А вдруг непробиваемая «бабочка Акулиночка», таки, капитулирует и примет Зелёного Слоника и уже этой ночью возляжет с ним, зацелует до потери сознания и спалит дотла своими пылающими телесами?
- Так Кулию я отдана, дурнявая ты тетеря! Сколько же повторять то можно? - захохотала Акулина, а вместе с нею и всё её окружение. - Кулия я невеста! Потому и имя мне — Акулина. Ну, а теперь то понял, тетеря?
- Дык... это... ну понял, понял! Ага, бабочка... Кулию ты отдана, - согласился старшина и шумно почесался, проклиная более удачливого конкурента в делах веры. Проспорившие «дюжа чюдные» нехотя свернули на соседнюю улицу, где, правда, давно уже никто не жил — покинутые дома зловеще зияли глазницами окон. Но зато там вполне можно было встретить кого-нибудь неместного, пришедшего издалека, из краёв чудесных. Скажем, крылатого или хвостатого. Гладкого, с золотисто-чистой, без прыщиков, кожей, или сплошь заросшего жёсткими курчавыми волосами. Они частенько отчаянно сражались здесь друг с другом, разбивая лица в кровь, ломая руки, ноги и рёбра. А почему — никто толком не мог понять и уже тем более внятно объяснить. Впрочем, бабочка Акулиночка кое о чём догадывалась. И даже втайне молилась кому-то Иному, причём не Кулию. Кулий, наверное, серчал и грозился оставить её навсегда незамужней. Но то нам, увы, неведомо.
А между тем отец Часовский возился с щенками. Он мелко накрошил хлебца в тарелку, залил крошево водой и тщательно перемешал.
- Ну... что же вы, ась? А ну... кушайте, лопайте голубчики! А то наверняка подохнете от недоедания... И что я тогда делать с вами буду, ась? - ласково сказал отец Часовский, собрав вместе щенков, что уже успели расползтись по времянке. Но тем пиршество пришлось не по вкусу. Они тыкались мордочками в тарелку, пыхтели и ничего не ели.
- Ну же... чего же вы не кушайте? - опечалился отец Часовский и сунул первого попавшегося под руку зверёныша прямо в хлебную тюрю — а ну ешь, ешь, не серди сердечко моё добрейшее! Тот запищал и через силу стал есть. Давился, но ел. Подобным образом отец Часовский покормил и оставшихся щенков, после чего те, разомлевшие, задремали, сбившись в одну кучу в углу, где было чуть теплее и меньше задувало снаружи.
- Вот он, хлебушек то каков! Накрадёшь его, насобираешь, помолишься за дающих. Да и за недающих тоже. И есть ведь с кем поделиться хлебушком. С вами, зверёнышами, тварятами Божьими. И с людьми добрыми. Всем хватит. Ага. Вот, накормлю вас и к бабочке Акулине пойду, ей хлебца снесу. Добрая она, хоть и несознательная..., - довольно сказал отец Часовский и благодарно поклонился короткому зимнему дню пока ещё бесснежной зимы. За окошком смеркалось. И что-то похожее на снегопад легонько — тук-тук-тук-тук — постукивало, царапало, шуршало по стеклу.
По улицам Кулинова Лога всё бродили и бродили неугомонные «дюжа чюдные» захожие чернецы, тоже добрые люди, и усердно распевали псалмы и хвалы в честь Зелёного Слоника и Весёлого Головастика, призывая немногих оставшихся в живых на Парад. На прекрасный праздник души, истомившейся в гиблых потёмках обескровленного уходящего года.
«Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение» (Лук. 2:10-14)
Спаси и сохрани всех нас, Господи!
