АЛЕКСЕЙ ИЛЬИНОВ
МУНДИР ГОСПОДЕНЬ
(Господь, мундир Тебе к лицу...)
Слово - Свинец
В Мiра Конец...
DIE ABSOLUTE HEIMAT
Нынешние слова ничего не говорят. Каменная немота поразила всё. Нынешними словами уже не объяснить суть Священного, ибо они пусты и лишены изконного сакрального значения, бездумно утраченного ещё на заре времен. Нам остается разве что гнаться за неверным, постоянно исчезающим, отсветом <<того самого>>, Утерянного Слова и грезить невозможным совершенством, вглядываясь с непередаваемой болью в ещё более отдалившиеся небеса. Воистину, мы обречены рождаться, мужать, стареть и умирать в замкнутом круге руин. Руин собственного дисгармоничного мiрка-паяца, где нам приходится отчаянно сражаться с исторгаемыми наружу химерами, демонический триумф которых налицо. Но иногда, неведомо откуда, рождается мольба, крик, плач. Гнетущая до безумия тоска по Неземной Родине. Die Absolute Heimat. В Мiра Конец...
***
Так Новое Солнце в зените взошло,
Так звёзды стегало Священное Знамя,
Так судьбы грядущего небо прочло,
Когда занималось победное пламя.
Над спящей пустыней камлали ветра.
Пески заходились в молитвенном крике.
Всевышним предсказана Верных Пора
И он открывает Незримые Лики...
<Весна 2002 г.>
***
Господь, мундир Тебе к лицу -
Майданы полнятся пожаром,
И норны ветреным кошмаром
Зовут к Молчащему Отцу.
Декабрьски йойка* холодов
Над капью жжёною парила,
И Солнце Чёрное чертило
Ряды червлёно-жгучих Слов.
Ты был. Подвержены свинцу
Рассветы мира и закаты.
Скажи, какая будет плата,
Когда мундир Тебе к лицу?
Когда мундир Тебе к лицу.
Господь, Тебе мундир к лицу...
*Йойка (или йойк) - шаманское горловое пение у суоми.
<Июнь 2003 г.>
***
Они прощать могли, умели,
Расправив шесть упругих крыл.
Над навьей чашей колыбели
Козлиной тенью сумрак плыл.
Ревела, выла, ослепляла
Эпох расстрельных череда,
Где тело золотом пылало
И расплавлялись города.
Хмельные ангелы плясали,
Рассыпав сальные власы,
И души наши собирались
Швырнуть на судные весы.
Руины, Господи, руины!
Звезда Полынная горчит,
Ярятся проклято пучины
И Глас Всевышнего молчит.
<Май 2003 г.>
ПАРОМ В ВАЛЬГАЛЛУ - ГОБЕЛЕНЫ
(Избранные фрагменты)
Вот бешеная, с пеною у рта, скачка, гон по ночным лесам, заваленным синим снегом. Кони всё чёрные, взмыленные, с безумными глазами-угольями, воспламеняющими плотный непроницаемый мрак, где стонет, плачет, каркает невидимая нечисть. И всадники на конях безликие, бесформенные, словно и не люди это. Над ними холодеют звёздные брызги - кто-то в поднебесье не нарочно, а может и намеренно, опрокинул крынку с серебряным млеком. Горизонт страшен, тёмен и пуст. Он поглощает, пожирает, переваривает любые звуки. Эхо исчезает в нём. Обратно - ни звука, ни шороха. А гон продолжается. Кони ржут, бьют копытами по стянутой льдом земле. Всадники скачут в молчании. Звёзды не отстают, несутся следом, задевая за макушки искривленных сосен, погребённых под сугробами. Ветер. Студень. Снег.
Смерть. Еще три года Зимы... Три года зимнего гона в окоченевшем мраке.
Так начинается рай...
Сон языческий в ковыльном мареве дымов. Горит, пламенеет жгучими оранжевыми космами ломкая трава. Раскалённый красный суховей разносит красную гарь. Окровавленная спата тяжелит руку. Кто я? Остгот из орды Этцеля-Аттилы, пронзённый метким вражеским копьем на запыленных Каталаунских полях? А, может, я слушал проповедь Вульфилы и крестился где-то в рыжих, долгих как чья-то - не моя - жизнь, степях Гольтескифлянда, сожжённых немилосердными солнечными демонами с плоскими ликами каменных идолов? Спаси мя, спаси, Господин мой, Князь-Кольцедаритель, Христ-Фрайя... Введи меня в рай свой, усади в Щитовую Палату, дабы я воззрел на тебя. Господин мой, Господин мой.
Wut! - крик дерёт одеревеневшее горло.
Копьё со свистом рассекает воронёные кольчужные кольца, брызжет горячим алым соком и опрокидывает в могилу ночи навстречу оголодавшим навьям...
An! - и тотчас же стихает, мертвеет, одевается чернозёмом.
Wut!
An!
Так начинается рай...
И снова ночь со звёздными колокольчиками. Степь. Степь. Мелёные мазанки, плетни, подсолнухи, нескошенная рожь. Во ржи холодеют тела. Дети боятся заходить в рожь. Седой как лунь отец Николай не велит, всё грозит пальцем, отгоняет. Говорит, грешники там лежат, богоотступники, антихристы, семя нечистое, углей чернее. Рядом фыркают кони. Телега, застланная соломой. Тряпки, побуревшие от крови, не дают пошевелиться. <<Пить... пить...>>, - шепчут растрескавшиеся, непослушные губы. Никого. <<Пить... пить... пи... >>. Подходит кто-то высокий, белый, нереальный здесь, на хуторе. За спиной его - крылья, перья золотистые, светлые. Шестокрыл. <<Пей, пей...>>, - слышу я его мягкий голос, где можно утонуть. Солоноватая, тёплая вода стекает по колючему подбородку, проливается на грудь. Простреленная навылет грудь горит. Тяжко. Больно. Фыркают кони. Ветровые всадники вздымают волны ржи. Города наши в огне. Мы - пылаем. Мы - живы. Мы - вернёмся. Смерть.
Так начинается рай...
...Однажды ветер стал другим и в середине осени выпал снег. Снегопад начался в среду вечером и продолжался целый месяц, пока не похоронил город под многометровым слоем снега. Во мгле выбеленные буханки девятиэтажек походили на окостеневших покойников, положенных в свежеструганные домовины. Жизнь замерла, забившись в тепловатые чайные норы, чьи обитатели боролись за возможность обогреться у самодельной печки (электричества не было, и потому ожидать тепла от калориферов было бесполезно) и не лечь спать голодными. Они слушали последние известия по едва дышащему радио, надеясь на лучший, ныне невозможный, исход. Когда оно не обещало им ничего путного, они проклинали всё и уходили спать в пустые, холодные кровати, где нахлобучивали на себя сразу несколько одеял. Кому-то не спалось. Он лежал с открытыми глазами, и всё смотрел в серое слепое окно, где ничего не было видно. Во дворе гибли тополя, во взбаламученной снежной каше вязли иномарки и с треском обрывались стальные провода, отяжелевшие от ледяных наростов. А он лежал, и всё смотрел, смотрел, смотрел, пока сон не сморил его...
Так началась трехгодичная Зима.
А за ней...
Я не знаю, ЧТО было ПОТОМ.
<Апрель - Май 2004 г.>
Моему другу Владимиру Кирееву
Мы в тех степях останемся навечно -
Сетей полынных нам не избежать!
Нас будут шавки жадно пожирать,
А солнце полднем выжигать беспечно.
Соляром пахнет, сталью и золой -
Поход на Запад начался не завтра!
И грифель нервно чертит карту,
Пророча башням штурм и боль.
Оно, оно железный кондотьер -
В вагинах пашен спеет семя!
Длань фасций. Яростное племя.
Слиянье царств. Смешенье вер.
Восстанет пря крестом заката.
Сетей полынных нам не избежать.
Ей, ей, гряди, Иная Рать!
Зима. Омега. Ангелы распяты.
<Осень 2003 г.>
31.XII.1999
(L'hiver couvert)
Нагие танцевали на столах,
Мы исчезали в мареве абсента.
Ночи дрожала влажная плацента
И растворялась в угольных очах.
Когтисты стены пасмурной зимой.
Дождливы знаки Рождества Иного.
Несказанно-негаданное Слово
Рассыпалось землистою золой.
Ей подари хламиды тишины.
Живот и бёдра золотом укрась.
Ты чувствуешь отчаянную страсть,
Когда живые жить обречены?
Танцуй же, алхимический венец!
В экстазе небожители слились.
В печах свинец рождает жизнь
И плачет красным наш Отец!
Нагие танцевали на столах.
Мы исчезали в мареве абсента.
Скользила ртуть змеиной лентой,
Сгорая в дым, стираясь в прах.
<Зима 1999 - Осень 2003 гг.>
***
В нас ведьмы-вьюги бушевали,
В нас рокотали медные годины,
Ржавели снега ватные седины,
Когда земные угли остывали.
Над очагами певчие кружились,
Немели звуки белой Литургии,
Когда на крест взошли Другие...
А в храмах бражники молились.
А на погостах топот бесов.
В приходах звёзды и содом.
И лишь дьячок скулит псалом,
Вдыхая тлен разверстой Бездны.
<Осень 2003 г.>
ОСЕННЕЕ ОЖИДАНИЕ ОХОТЫ КЕРНУННА
Чего ты хочешь,
Король над королями Красной Ветви?
Уильям Батлер ЙЕЙТС <<Фергус и друид>>
Ты ждать меня будешь
У сидов замшелых,
У сидов замшелых,
Где духи танцуют,
Где в вереске тени
Слюбились корнями.
Ты ждать меня будешь
Как встарь, как однажды,
У сидов замшелых
В предзимье Самхайна.
Ах, травные, травные
Ложа отравные...
(А волосы осени
медовей рябины,
а косы тугие
закатов рыжее.
Не тронь - обожжёшься!)
И вот по лесам
Застучали копыта
По рёбрам дорожным,
По ярам продрогшим.
И вот по лесам
(Там всё ветры носились,
и в ветвях молились)
Листва закружилась -
Всё золотопряна,
Всё дымные крыла,
Да горечь в утробах.
Кернунна охота
Всё гикает, скачет.
(И всадники бледны,
и всадники зимни,
и всадники вьюжны...)
О, день дрёмнокрылый!
(О, разве что омут
чернее его
(и кануть туда бы,
пропасть и забыться!),
Зрачки его - птичьи
(О, в них бы сокрыться,
до воска истаять
и вскрикнуть до крика!))
О, клики ночные -
всё тихнет, всё гаснет
(Их вереска пальцы
в узлы заплетают
на масках, где
ужаса шлемы
пунцовы)
Ты слышишь ли топот?
Ты чувствуешь ветер?
То гон по лесам
Кернунна охоты
(их лики - что бездны,
их кони - что волки,
их клики - что стоны)
Так чары творятся,
Так боги родятся
В чащобах потайных...
НА ЗАКАТ, НА ЗАКАТ, НА ЗАКАТ!
ГОСПОДЬ - НАШ КОНДОТЬЕР!
A New Soldier Follows A Path Of A New King
Ударь в барабан, мой Господь! Ударь в барабан! Бей!
Я слышу - на Западе ржавь, и голодны трупники там...
Мы йдем на закат, мой Господь! Ударь в барабан! Бей!
На Западе - тошная муть в хоромах былых королей.
Ударь в барабан, мой Господь! Я - твой барабан! Бей!
Я - молотокрест на хламидах твоих! Бей мой Господь! Бей!
Я - вскрик Монсегюра в Граале твоем! Бей мой Господь! Бей!
Я - Орифламма в деснице твоей! Бей мой Господь! Бей!
Так плоть барабанная - кожа моя! Так кровь моя - громы его!
Я - твой барабан! Бей мой Господь! Бей мой Господь! Бей!
Бьёт барабан! Бьёт!
На закат, на закат, на закат!
В млечном молчании время умрёт,
Небо сбирает солдат...
На закат, на закат, на закат!
Кубки - пусты. Короли - не здесь. Личины - угли в горсти.
Слушай! О, слушай - в метелях косматых ведьмы плетут хоровод:
<<Так было, так будет, так есть!
И несть нам числа, несть!
Неужто ушло? Нет!
Неужто взошло? Да!
Мы помним - были года!
Мы помним - текла вода!
И несть нам числа, несть!>>
Мы помним - были года! Мы помним - пламя и высь!
Мы помним - реки текли! Мы помним - ветры в полях!
Мы помним - тяжко зерно! Мы помним - жатва пришла!
Мы йдем на закат, где яства, что яд, где воды, что падали кровь...
Так ударь в барабан, мой Господь! Ударь в барабан! Бей!
Я слышу - над Западом грай, там трупников ныне не счесть...
Так грохнет весна - бей! Так вспухнет пожар - бей!
Так жатва в полях - бей! Так колос в снопах - бей!
Пока ещё бьет барабан...
Пока ещё бьет барабан...
TOTUL PENTRU TARA
(Дакия! Крестная рана...)
"Те, кто верят в Бога и в Легион беспрепятственно войдут в наши ряды.
Тот же, кто колеблется и сохраняет молчание останется в стороне".
"С улыбкой на устах мы смотрим в лицо Смерти.
Мы команда Смерти, которая победит или умрет".
Корнелиу Зеля КОДРЯНУ
Дакия! Дакия! Крестная рана -
Осень Господняя. Клич Капитана
Стонет набатами, рдеет зарницами,
Реет кричащими красными птицами.
Пулей крещёная Гвардия Спаса,
Гвардия Гневного, Судного Гласа -
В небо хоругви! Ярое - Ново!
Слышишь ли, Дакия, Богово Слово?
Волки крылаты. С нами - Иные!
Меркнет Европа. Трупами стынет...
Волки крылаты. Запад пылает.
Гвардия Спаса по гарям ступает.
Вёсны грядут огневые, зелёны.
Ангельских ратей грядут Легионы.
Дакия! Дакия! Крестная рана...
Ангелы душу несут Капитана...
Гвардия Ярого Спаса!
Гвардия Судного Гласа!
Душу храни Капитана,
Дакия - Крестная Рана...
Дакия - Крестная Рана...
CASA VERDE (ДОМ)
Той осенью небесные соборы
На камни лили свет иной.
В туманах издыхали горы,
Молча оглохшей тишиной.
Мой Капитан, мы были правы,
Когда дышать не стало сил,
Когда в огне нездешней славы
Ты к Солнцу Мёртвых уходил.
Мой Капитан, мутнеют дали.
Во мглу листвою нас несёт.
Ты слышишь? Ангелы рыдали.
И был их плач пожар и лёд.
Земля была смертями пьяна.
Мой Капитан - мы дома! Да!
Разверзлись выси рваной раной,
Где мы исчезли навсегда
Мой Капитан, мой Капитан...
***
Мне мнится меч в сияющей руке,
Расплав знамён течёт в закаты,
Рубцы крестов на гулких латах,
И Град Последний вдалеке.
Благовестят пернатые псалтири:
<<Брюхата царским солнцем медь!>>
Мы - вереск льдов медвежьей шири,
Где сон не сон и смерть не смерть...
Мой Гневный Бог, я снова вижу -
Посев мечей сулит нам рок...
Мы - шерсть ветров свирепо-рыжих
В снегах, где всходит Рагнарёк.
Семя - Начало
Солнце молчало
Крылья наружу
Смертная стужа
Пропасти-раны
Тихнут курганы
Вёльвы гадали
Мёртвые встали
Кто нас окликнул?
CIVITAS SOLIS
(Гелиополис-Фронт)
I
Огнестраницы умей прочитать
Дней на закате. Вечер, цикады,
Волны, Борея, чёлны, причалы.
Видишь? Смотри! Там, в горизонте,
Там, где кострами лохматятся замки,
Город Последний, Город Рассветный -
Образы - чудны, фрески - пастельны,
В камнях - молчанье...
Вечер. Цветов электрических несть.
Шум на проспектах, в кирхах - прощенье,
Факелы в высях...
Значит, ты видел?
Если настанет срок
Прочитать
Огнестраницы
Так прочитай,
Если сумеешь,
Если достоин,
Если прозрел...
Грёзы иль вечность?
Бродишь, не веришь -
Громы и выси, светы и ночи...
Грёзы иль вечность?
Город Последний, Город Рассветный.
II
Да, нам не миновать! Умолкнуть городам.
В яминах дохнуть крапиве да мухам.
Не миновать, раз слепнет вышний свет!
Смотри! Пока ещё смотри...
Ведь небо каменно и срок его отмерен.
Ямины нам. Нам чернозёма кус,
Нам крапива, нам выстрел, нам июль...
Нам мертвецы... Нам тишина... Нам тлен...
Да, нам не миновать, раз будут
И если будут... Будут лить дожди?
Да, будут лить дожди! Да, будут лить дожди!
Прольются, опрокинутся в луга,
А после вскинутся мостами в птичью даль -
Там вскликнут ангелы, там солнца покачнутся,
Там будут, будут лить дожди!
Пока...
В гортани - тля, землится мгла в глазах...
Прости земля. Прости земля. Прости...
Простите меня, вышние... Не смог.
Не прочитал.
Пока ещё...
Прости...
III
Как в сорок первом пить смольную кровь.
Гнить в блиндажах. Стальную сечку жрать.
Ползти, молчать в пейзажные дымы.
Там, впереди, рассветы и поля.
Там, впереди, огни, огни, огни.
Господь, рассыпь холодное зерно
На полотнище снежнотканом.
Холодное, холодное зерно
Мир создан был уже давно...
Сгибнуть в полях, сгибнуть в рассветах,
Сгибнуть в метелях, сгибнуть до срока
В лета конец...
Холодное, холодное зерно
Мир создан был уже давно...
РАЙ ВИСЕЛЬНИКА
(we fall back into fields of rape...)
...and when Rome falls
falls the world
CURRENT 93 "Rome for Douglas P."
И через щели мира, как дымка из шалаша,
Рассеиваясь в пространство, моя просочится душа
Лопнул китайский зонтик, с дождями пришла весна
В Египте восходит солнце, а в Риме взойдет луна.
Кооператив НИШТЯК <<Летучий Корабль>>
- Вииииисельник! Висельник! Слышишь меня? Эй, эй, Висельник?!? Ты... Здесь? - прошептал чей-то хриплый голос, прокуренный до невозможного основания, отдающий колючей вонью дешёвой солдатской махорки. В ответ последовала тишина - оглушающая, мутная, пропахшая насквозь крысиным блиндажным тряпьём. Бурая, словно корка засохшей крови на гимнастерке, ночь распластала рваные крылья над отвалами шахт, жидкой грязью бесконечно-бессмысленных полей и приземистыми слепыми бараками, где уже давно никто не жил. Туманило мартом. Бельмо луны мучным гнойником пухло в замшелых старческих облаках. А Висельника всё не было... Он и не думал останавливаться. Промчался невидимо вместе со своей безгласной свитой.
- Вииииисельник! - снова затянул голос... и рухнул в сырые веники бурьяна, где стыло серое пятно прошлогоднего рождественского снега.
Ещё какое-то время он вслушивался в пустоту. Ждал. Затем сочно плюнул в сторону луны, ударил ладонью по ржавому кубу бака (как всегда, бак скорбно загудел), где скопилась талая вода, и побрёл прочь. Сойти вниз было не так просто. Требовалась определенная сноровка. После заката прошёл дождь, и щебень на отвалах стал скользким. Тоненькое журчащее попискивание ручейков отчетливо слышалось в сдавленной тишине. <<Надо успеть набрать воды! Потом прокипятить... В ведре осталось-то всего ничего>>, - вдруг спохватился он и убыстрил шаг. Щебёнка предательски захрустела под разбитыми подошвами ботинок и посыпалась к основанию склона, где размытой тенью скрипела какая-то изогнутая железка. Обломок невесть чего. Крик-крак. Крик-крак. Скрип. Скрип. Скрип. Чей-то скелет, уцелевший ещё со времен Эвакуации.
2.
- Грешные вы все! Грешные... Висельник не возьмёт вас в Царствие Свое... Не возьмёт... Помяните моё... слово. Висельник знает, кто ему нужен... знает... Я помолюсь ему... чтобы он сыночка моего... и внучка..., - старуха умирала тяжело, впадая в забытье и разражаясь после отрывистым карканьем, напоминавшим речь.
Он подобрал её на окраине дороги, где бомба вдребезги разбила обоз с беженцами. Она и ещё пара человек - ребенок лет семи или восьми, не умевший говорить и слепоглухонемой старик - выжили. Ребенок умер от какой-то странной болезни - тело от неё распухало и сочилось мерзкой сопливой влагой.
А ему было всё равно. Эвакуация умело прибирала мертвецов. Сколько их гнило в придорожных кюветах, тошнотворных глиняных балках, замшелых рыжих лесах, смрадных болотах и сладковато-жженом мусоре городских муравейников, растоптанных чьим-то сапогом.
- Грядёт, грядёт Царство Висельника... Я сама видела его. Сын мне сказал об этом... Он в Царствии Его... Он сгорел ведь... В похоронке об этом написано... И внучок мой... сгорел... Огонь забрал их... Угли они... пепел... А вы... вы грешники! Не возьмут вас... Здесь сгинете... Ииииии....- заплакала старуха невидящими глазами. Седые космы распластались на засаленном ватнике, заменявшем ей подушку. Он зачерпнул воды из мятого ведра и прислонил кружку к пронзительно-черной избитой язве рта. Старуха не хотела пить, вода стекала на впалую грудь по шершавому подбородку. Задыхаясь, она продолжала:
- Вот Царствие Его грядёт... И сыночек мой будет там... Грядёт Висельник и сподручные его... И конь его что лето и зима... Жар он и снег... И звери хищные грядут с ним... И в церквах заупокойные читаться будут... И певчие в крови... и певчие... Висельник... Сыночек, сыночек мой... забери меня... Забери меня... Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный...
В углу зашевелился старик. Оттуда донеслось острое дыхание изрядно немытого тела и мочи. Старик врастал в землю. После смерти ребёнка он не выходил из блиндажа. До того, как свалиться, старуха выводила его наружу. На морозном воздухе грудь старика едва заметно вздымалась и опадала. Из легких с тягучим свистом выходил воздух. Старуха что-то говорила ему. Старик ничего не слышал, а только хватался за ее высохшее запястье. Они ходили к могиле мальчика - куче битого кирпича, над которой возвышался крест - две связанные крест-накрест проволокой промасленные доски от оружейного ящика. Старуха неслышно молилась. Старик дрожал рядом.
Они возвращались. Старуха усаживала старика в его угол, а сама ложилась на ложе - нары, застеленные землисто-грязной шинелью. Старуха жалась к бревенчатой стенке, подбирая под себя тощие синюшные ноги в остатках вязаных носков... С потолка капало. Старуха морщилась, отодвигалась, куталась в полу. Наконец, засыпала. Иногда во сне плакала, и всё беспокойно повторяла: <<Сыночек... сыночек мой...>>.
Видел ли старик сны - этого он не знал. Да и не желал знать. Он ждал...
Старик врастал в землю.
- И змей пролетит... смрадный над вами... все покойники, покойники под крылами... и в каждой избе покойницкая... и крапивою, крапивою пахнет... и гробы-колоды на лавках в сенях... А читалка-то все поёт да приговаривает: <<Висельник грядёт, грешные вы! Висельник...>>. Читалка всё бормотала: <<Придет Висельник... Ой придёт!!!>>.
Сыночек... сыночек мой. Уголья. Горе-горюшко моё. Где, где косточки твои? В каком поле-полюшке схоронены? Я бы собрала их... я бы завернула в платочек... я бы носила их как ладанку... как образочек мой материнский, крестильный. Баю-баю, бай-бай... спи сыночек... засыпай...
Спи сыночек... засыпай...
3.
А сны не шли. Он просыпался, лежал некоторое время с открытыми глазами, буравя ими оглохший блиндажный сумрак, нехотя вставал, ёжась от вездесущей ночной мокроты, и брёл мочиться на улицу. С мокрых скользких веток капало. Было слышно, как капли тяжело бухались в лужу - каааапп... и глухой плеск, как будто невидимая рыбина размером с бревно плеснула хвостом и ушла на глубину... Пауза. И снова то же самое - каааапп... и плеск.
Почему-то он вспомнил дальний безымянный пруд за Поповским лесом, где они с дядькой ловили карпов. Карпы были сонные и громадные - таких он ещё никогда не видел. Пучеглазая живая слюда, медленно угасавшая на вечернем солнце, уходившем за майдан. Ближе к ночи была уха. Свежая, наваристая, пахнущая дымком. Дядька наливал в чёрную от копоти миску обжигающий душистый бульон и клал в него здоровенный кусок рыбы. Ели с волчьим аппетитом, заедая пахучее розоватое мясо карпа ржаным хлебом. Потом, разомлевшие от жирного ужина, запивали его чаем. Дядька не жалел заварки. Чай получался бордово-красным, с брусничными прожилками, и крепким.
В ту ночь дядька рассказал ему о Висельнике. Он лежал на плащ-палатке и смотрел на рыжее пламя.
Оранжевые светляки искр улетали в пронзительно-синюю темноту и исчезали там.
<<Висельник он вот какой... Когда наступает его срок, он возвращается... Скачет по полям вместе со своими бойцами... Не каждый может выдержать его взгляд. Висельник он таков - одних милует и даже наградит, а другим всё - зараз падают замертво. На последней войне, в роте был у нас сержант, видевший Висельника и даже говоривший с ним. Кажется Крысин. Точно - Крысин. Или, подожди, Крысин был в соседней роте... Не помню... В общем, плюгавый такой сержантишка, но живучий - дай Боже! Так вот - увидел он Висельника, а тот и говорит ему: <<Как твоя рота, сержант? Все ли готовы? Не заржавело ли ещё ваше оружие?>>. Сержант, конечно, испугался, но нашёлся что ответить: <<Всё хорошо... Все живы-здоровы. И оружие наше в порядке... Бьём врага к ядреной матери... Бьём и не жалеем>>. <<Да неужто?>>, - расхохотался Висельник. - <<Всё равно скоро все ко мне пожалуете... Знаю я это. Да не боись, ты! Не боись, сержант! Этой войне скоро конец - и баста! Другие придут на твоё место... А тебе скакать вместе со мной по полям да буеракам>>. Сказал так и пропал.. А сержант... Всё, как Висельник сказал, так и произошло. В самом начале наступления роту накрыли свои же снаряды. Да, брат, это тебе не киношки смотреть... Земля трясётся. Люди падают... Их вдрызг, в клочья. Сержанта убило наповал. Осколком прямо в грудь. Я же спасся... Хотя как спасся - посекло осколками грудь и ноги, да рука вот правая еле-еле действует. Потом рассказывали, что Висельника видели старики в деревнях, во время Великого Трехлетнего Голода. Да... богопротивные то были времена... И не приведи Царица Небесная жить в них... Жрали всё что попадётся - кору деревьев, траву и даже солому. А кое-кто и человечиной не брезговал. Голод он не тетка. А когда жрать хочется так, что мочи нет - кого угодно сожрёшь. Впрочем, сам понимаешь... не маленький уже. Висельник собрал тогда богатый урожай... Цап... и еще одна душонка его. Был солдатик - и всё. Каюк! А потом видели душку на взмыленном черном, что крыло воронье, коне, мчащемся во весь опор... Только грязь из-под копыт... Цок-цок-цок... и топот. Страшно? То-то... А Висельник вернется... Как есть вернется>>.
И потом в ночи всё чудилось конское ржание и чей-то хохот: <<Да неужто?>>. Хотелось плакать - но так, чтобы никто не услышал - ни-ни!!! - и зарыться по самые уши в землю. А дядьке было хоть бы хны - знай, храпел себе. Костерок угасал. Под утро от тепла не оставалось ничего. Даже уголья погасли. Над прудом стлался туман, воровато пряча в брюхе новый день. Новый светлый день...
Каааапп... и плеск.
4.
Тени приходили сразу же после полуночи, когда на небе не оставалось ни одной звезды... Он вызывал их, советовался... Но они лишь мельком видели Висельника. Тот подолгу не задерживался на одном и том же месте. Старуха умерла под утро, когда за единственным оконцем охнуло и начало бледнеть. Его разбудил стонущий, детский плач старика. Старуха лежала на шинели уродливой болотной корягой, почерневшей в вонючей стоялой воде - острый вытянувшийся подбородок, полуоткрытый беззубый рот, провалы глазниц, восковые, с плесневой прозеленью, морщинистые узловатые руки с обломками ногтей. Старик выл тоненько, жалобно. Иииииыыыы... То ли как ребёнок, то ли как щенок-молокосос возле трупа сдохшей матери. Хотелось или пожалеть его, успокоить, или грубо прикрикнуть: <<Эй ты, а ну заткнись!>>.
Но он поступил иначе... Завернул почти невесомое тело старухи в обрывок брезента, поднял куль - ноги с неестественно большими ступнями выпростались из брезента и свесились вниз - и понёс его к могиле мальчика. Старик же остался скулить в блиндаже.
Старуху он похоронил рядом... Яму рыть не стал - долго и нудно. Завалил кирпичной крошкой - благо её было много вокруг - и слегка присыпал землёй. Подумав, нашёл две палки, связал их наподобие креста и воткнул в могильный холм. Постоял минуты две.
- Где твоя рота? - он поднял глаза. Висельник... Дождался!
- Висельник... Висельник..., - вырвалось из горла.
- Где твоя рота? Готов присоединиться? Бережёшь оружие? - Висельник наклонился к нему. Дохнуло гнилыми садовыми яблоками...
- Да... берегу. Я готов... Давно готов... Висельник, забери меня...
- Да неужто?! - Висельник расхохотался. Те, кто пришли с ним, загудели... Заржали кони.
- Я готов...
- Верю, верю... Почему ты не сберёг роту? Мою роту..., - отозвался он.
- Они ушли... Все ушли... Я - остался. Здесь... Ждать тебя, Висельник!
- Жди... Теперь уже скоро!
- ЖДИ..., - этот невозможный, до боли знакомый и, в то же время, незнакомый, голос он узнал... Не мог не узнать ЭТОТ ГОЛОС из другой, как будто прошлой жизни, где были пруд, карпы, пахучая уха и утренняя роса.
5.
В блиндаже он снова перепроверил оставшиеся боеприпасы и оружие... Без изменений. Совсем как тогда, когда он впервые перенес их сюда. Видавшая виды винтовка, три обоймы, пара гранат, запалы. Без изменений. Еще планшет с выцветшей от времени, старой ненужной армейской картой (иногда, когда было совсем уж невмоготу и внутри начинало ёкать, он вынимал её, бережно разворачивал на коленях и долго всматривался в условные обозначения городов, линий обороны, аэродромов и танковых полигонов - ноготь водил по дороге в лесу, упирался в мост, пересекал его и исчезал в пригородных оврагах, а оттуда выбирался к железнодорожной ветке и по ней, неспешно, прямиком до города и затем, окончательно, исчезал где-то на его улицах).
А старик всё продолжал и продолжал скулить в своем углу... Тогда он не выдерживал и прикрикивал на него. Не помогало. Старик тихонько подвывал. Ииииыыыыы... По его землистому морщинистому лицу языческого идола, каким-то чудом сохранившегося во всеобщей паранойе Эвакуации, катились слезы. Настоящие слёзы! Мертвецы... Вокруг одни мертвецы! Мёртвые... мёртвые... Все на свете этом... Он пнул его в бок... Старик всхлипнул, уткнул голову в тщедушные коленки, кое-как прикрытые полусгнившим тряпьем, и умолк. Из его угла несло свежей мочой... <<Под себя ходит, гниль...>> Мертвецы... о, мертвецы... Целый мир отходящий... Неизвестно куда... к неизвестно каким небесам... неизвестно каким богам... Да и есть ли он, Бог, когда липкую предвесеннюю мглу агонизирующей зимы разрывает мертвецки-молчаливый гон Висельника?
Нет, он молился - молился как умел, искренне, но верить - верить - перестал. Почему-то перестал сразу же, как только началась Эвакуация и всё знакомое, такое близкое ему, начало отходить, тонуть, пропадать в непроглядности безвременья, издавая, напоследок, омерзительный крысиный писк. Старик как раз и был одним из тех, кто утонул тогда...
А тонули страшно... С изуродованными от боли ртами с остатками кариесных зубов. Ломали ногти, пальцы и рёбра. Теряли облик и с каким-то сомнамбулическим - не иначе - наслаждением бывших человеков рвали друг друга на части, стараясь хоть ещё немного продержаться на поверхности. Крысы... Зверье...
Снова вспомнился дядька и его слова, задумчиво произнесенные перед сном: <<Вот так, племяш, всё-то и проходит... Раз - и нету!!! И мы пройдём, как пить дать! Совсем как та звезда. Не сиделось ей на месте. Она раз - и упала с неба... Видно перегорело у неё что-то. Погас огонёчек и уже ничто не воскресит его... Спи, а я ещё покемарю>>. И дядька затянулся, запыхтел самокруткой. А где-то там, в немыслимо-неприступной вышине, где ночуют ангелы, загорелась, чиркнула и стремительно понеслась вниз, крохотная звездочка... Чиркнула и пропала... Дядька сплюнул и затушил окурок.
И еще он вспомнил какую-то давнюю, длинную молитву... <<Живый в помощи Вышняго...>>. Вспомнил и окаменел. Глаза, привыкшие к потемкам блиндажа, смотрели на треснувший приклад винтовки, обмотанный липкой лентой, а губы... губы повторяли снова и снова <<Живый в помощи Вышняго...>>. И тут он рассмеялся - смех как-то сам вырвался из него: <<Да кто поможет тебе, а? Да и жив ли ты ещё? Скорее нет...>>. Неужели Висельник был прав и в этот раз? Выходит, что прав... Пока остаётся только одно - ждать Висельника и надеяться, что однажды он поставит точку. На всём отходящем неведомо куда.
6.
НО КУДА ВСЁ ОТОШЛО?
Он как-то и не задумывался над этим.
До тех пор, пока не увидел ярко-оранжевое, такое тёплое, такое привлекательное, такое живое и невозможное ЗАРЕВО там, вдали, за топкими квадратами полей и метёлками лесопосадок.
Сначала он не поверил. Вернее, что-то невидимое, инородное, всплывшее из клубка донного ила, отказывало ему в желании поверить. Как всегда дотошно пересмотрев оружие и боезапас, он забрался на отвал и слушал, слушал... Слушал пустоту, жадно глотая жижу сумерек. Напряжённо, до звона в ушах, слушал и терпеливо ждал, когда объявится Висельник.
Но ничего не происходило. Сумерки склизким червём переползали в угрюмую ночь, мало чем отличавшуюся от не менее уныло-бесконечного покойника-дня.
КУДА ВСЁ ОТОШЛО?
Когда он ощутил ЭТО и почувствовал, как душа по-бабьи завыла, запричитала, заголосила? Когда в нём пробудилось осознание Когда-то Произошедшего? Где тот мiр - его мiр, бывшим с ним с самого рождения? Мiр, где всё было Иным, ещё <<не отошедшим>>, не посмевшим <<отойти>>. Мiр, где не было Висельника и его свиты, охотно подбирающей еще <<не отошедших>>. Мiр, где августовское дымное солнце нагревало траву, начинавшую пахнуть близкой осенью.
И ещё в памяти всплыли кадры из фильма, где однажды все люди и животные исчезли с лика Земли, переместились в чужое измерение. Неужели всё так и случилось? Была Эвакуация, были никчемные скитания-шатания по безъязыким, делириумным лесам и оврагам, беспокойные ночевки в заброшенных домах и сараях, скудный ужин из пары печёных картофелин и тепловатой дождевой воды из придорожной лужи, пробуждение в холодном поту, одиночные выстрелы и внезапный провал в пустоту.
Но было и ЗАРЕВО. Он долго всматривался в него и не верил. Отказывался верить, что в его смутной <<не отошедшей>> жизни что-то произошло. Какая-то перемена, ранее невозможная.
КУДА ВСЁ ОТОШЛО?
Не туда ли, не в это ли зарево? Быть может, это и есть призрак киношного Измерения, притягивавшего его всё сильнее и сильнее?
Висельника он так и не дождался. Вернулся обратно в блиндаж, забрался на нары, завернулся в шинель - кутался долго, тщетно пытаясь отогнать колючие иглы ночного холода - и, наконец, уснул. Спал беспокойно. Просыпался. Старик глухо постанывал и плакал. Прикрикнул на старика и снова рухнул в небытие. Вскочил на рассвете. Голова гудела, что-то глухо бухало внутри кладбищенским колоколом. Первым делом пальцы слепо нашарили винтовку и рванули на себя.
ЗАРЕВО...
Сон. Навязчивый, идиотический до омерзения, до тошноты и невольной рвоты сон-обманка. Эдакий Мираж Всевышнего. Зыбкая, смутная надежда для Падших.
Ночь неохотно уступала место хмурой сыри рассвета. Старик, похоже, уснул. Он негромко окликнул его: <<Эй... эй, старик. Ты жив ещё?>>. Или... Без ответа. Старик, похоже, спал. Он заглянул в его угол. Старик свернулся в клубочек, прижав коленки к груди, скрюченные хворостины рук сложены на животе. Спал он тихо (необычайно тихо), и лишь раз, с какой-то невиданной гранитной тяжестью, вздохнул. Похоже, ему ничего не снилось. Не могло. Отошедшим ничего и никогда не снится. Они лишены сего. Чёрно и душно в душах их. Словно в гетто для прокажённых. Среди гнили и мерзости. Вязкой и осязаемой. Это суровый Вышний Приговор, не подлежащий обжалованию. Да и невозможно вычеркнуть то, что Ангелы Божьи начертали кровью на лазури небесной...
<Осень 2003 - Лето 2006 гг.>
Ангелы-волченьки, иноки мглистые,
Рубища снежные, святочно чистые.
Плачут родимые, плачут проказные,
Ангелы-волченьки, огненно-властные...
Крылья набатные, вьюжные, млечные
Кличут над долами горними, вечными.
Ангелы-волченьки, заревом пьяные,
Смертию правые, красные ранами...
Вышние канули, рухнули падалью.
Ангелы-волченьки рунами падали
В сумерки хвойные, марева дымные.
Ангелы-волченьки, звёзды полынные...
