РЮМИНА М.Т.


ЧТО ОЗНАЧАЕТ СМЕХ ПРИ СМЕРТИ?

(избранная глава из книги "Эстетика смеха")


Страбон (16, 776) сообщает о египетских кочевниках, которые хоронят своих мертвецов под непрерывный смех. (1,188). В.Я.Пропп цитирует Рейнака: "Сарды смеялись, принося в жертву своих стариков; троглодиты - побивая камнями своих мертвецов; финикийцы - когда умерщвляли своих детей; фракийцы - когда кто-нибудь из них был при смерти" (Рейнак, стр.125)". (1, 189). У древнейшего населения Сардинии существовал обычай убивания стариков. Убивая стариков, громко смеялись. В этом и состоит пресловутый сардонический смех. (1,188).

Почему же смеются при смерти, при похоронах, при убийстве? Смех тут воспринимается как противоестественная реакция, вызывает удивление и недоумение. В.Я. Пропп считает, что смех при смерти и при убийстве означает "новое рождение": "смех при убивании превращает смерть в новое рождение, уничтожает убийство. Тем самым этот смех есть акт благочестия, превращающий смерть в новое рождение" (1,188).

Представляется, что данное объяснение очень абстрактно и не передает существа дела. Оно основывается на допущении, что смех при смерти - это выражение скорби, несколько странное утверждение, но ритуальное часто бывает странным для рационального мировосприятия. Однако, в этом объяснении безусловно только то, что смех при столь печальных обстоятельствах носит неестественный, а значит ритуальный характер и, конечно, связан с представлениями древних о жизни и смерти.

Может ли смех уничтожить убийство и превратить это убийство в "новое рождение"? Даже имея ввиду магию, можно усомниться в этом. Конечно, по закону партиципации, сформулированному Леви-Брюлем для первобытного мышления, коллективные представления строятся магически и по аналогии, а также в симпатической магии все связано со всем, и все может воздействовать на все, причинно-следственные связи в первобытном мышлении очень своеобразны.

Но дело в том, что первобытное мышление носит конкретный характер, а объяснение Проппа апеллирует к слишком отдаленным последствиям и к восприятию мира как целого, для которого необходимо сохранение некоторого баланса жизней-смертей, а значит к абстрактному мышлению, которое в такой развитой форме, чтобы это учитывать, вряд ли могло быть свойственно столь древнему, восходящему к матриархату обществу. Убийство зримо, оно тут и сейчас, а "новое рождение" когда еще будет. Космологические мифы, как известно, толкующие о происхождении мира как целого появляются в развитой мифологии патриархального периода.

Надо иметь богатое воображение и развитое абстрактное мышление, чтобы в момент убийства, даже ритуального, уже видеть "превращение смерти в новое рождение". И чтобы при убийстве уже желать уничтожения этого прискорбного факта, по меньшей мере, следует чувствовать вину за это убийство, то есть уже иметь понятие греха убийства. Не имеет ли тут место модернизация, не приписывается ли тут первобытным народам более развитое и более позднее представление о морали?

Но почему они должны были скорбеть, убивая? Ведь, когда они убивали животных, они получали средства для продолжения своей жизни и это они понимали очень хорошо, иначе они не могли бы жить. Почему они не должны были при этом радоваться? Даже когда они убивали своих стариков, а этот обычай возник, по-видимому, от недостатка средств для жизни, они также получали больше возможностей для продолжения жизни и это также могло вызывать радость, как бы мы ни противились этому жестокому для нас чувству. Скорее всего, они боялись мести со стороны духов убиваемых, которые могли быть опасны и после смерти. Имех при убийстве звучит как средство защиты, как оберег, от мести мертвых и от смерти, а также от страха перед местью и перед смертью

. Смех при убийстве животного по смыслу сродни смеху при убийстве человека. Ведь в тотемистическом обществе животные почитались не только как равные человеку, но и как старшие братья, как первопредки рода, поэтому боязнь мести была также высока. "Когда внесут попавшего в капкан горностая, ему мажут нос маслом или сливками, хохочут и произносят заклинание. Когда завидят издали павшего на самострел сохатого, то прыгают, скачут, кричат, хохочут, таким образом, стараясь показать, что очень радуются. Некоторые вскакивают на сохатого верхом и хохочут." (3, 5). В.Я. Пропп считает, что этот случай, который приводит исследователь якутского фольклора В.М. Ионов, следует понимать так, что "смеялись ради возрождения убитого зверя к новой жизни и вторичной его поимки, то есть смеялись "к рождению" зверя... Смех есть один из способов этого создания и воссоздания жизни"(1,190). Можно только добавить: если смех есть способ создания и воссоздания жизни, то только через смерть. Хохотом при убийстве сохатого задабривают и отпугивают душу убитого. Как уже говорилось, нельзя исключать и просто радости от поимки зверя, благодаря убийству которого они будут живы сами.

Когда можно объяснить что-либо вполне естественно и просто, мы не должны этим пренебрегать только потому, что это противоречит нашим собственным гуманным представлениям о должном. Простое объяснение зачастую самое верное. И если нельзя совсем с ним согласиться, так как в отношении смеха тут дело гораздо, конечно, сложнее, то принять, что в смехе при смерти мы никак не можем отрицать элемента радости – это, безусловно. Другое дело, что при стрессовых ситуациях, о которых мы говорим, выражения радости или горя могут не совпадать с обычными, а быть прямо противоположными. При горе - плач может переходить в смех, а прирадостъ может выражаться громким плачем. В экстремальных ситуациях, как отмечают исследователи этикетных форм культуры А.К. Байбурин и А.Л.Топорков, человек попадает как бы в пространство "между культурой и природой" (2, 99) и тут размываются все границы между культурой и природой. Вот что они пишут относительно проявлений скорби при похоронах.

"Все эти бурные проявления эмоций (громкий плач, самоистязания - М.Р.) можно рассматривать как естественную реакцию на стрессовую ситуацию. По наблюдениям психологов и физиологов, перевозбуждение нередко проявляется в подобных формах, так как мышечные усилия и причиняемая себе физическая боль несколько притупляют душевные страдания. Вместе с тем уже в древности плач и самоистязания становятся ритуально обязательными формами проявления горя."(2, 96).

"...Плач - если и не вполне культурное явление, то и не чисто биологический феномен. Кроме того, хорошо известно, что некоторые люди плачут не только от горя, но и от радости. У населения Сандвичевых островов слезы считались признаком счастья. Любопытно, что выражение лица плачущего и смеющегося человека не-редко очень похоже. У детей и невротиков плач легко переходит в смех". (Там же).

"Пребывание между культурой и природой характерно не только для похорон и траура. Оно является необходимым компонентом всех обрядов, совершаемых в переломные моменты жизненного цикла: рождения, инициации, свадьбы. Общий принцип состоит в том, что человек лишается тех признаков, которые указывают на его принадлежность миру культуры… У хантов и манси во время похорон никто не подпоясывался...Женщины носили одежду и головные уборы наизнанку. Вдова покойного у хакасов ...надевала платье наизнанку, складку головного убора загибала не вверх, а вниз. (Разрядка моя - М.Р.)" (2,99).

Возможно, что смех при смерти мог явиться элементом такого антиповедения при экстремальной ситуации, когда человек оказывается как бы между миром природы и культуры. Так, по своего рода антитехнологиям изготавливались вещи для покойника, еда на поминки, траурные одежды (например, саван шили левой рукой, на "живую нитку", без узлов, иглу двигали от себя и т.д. (2,100)). Таким образом, в смехе при смерти выразилось своего рода антиповедение. Но это антиповедение служило "оберегом" для человека, оказавшегося между жизнью и смертью, тем самым между природой и культурой.

Как уже говорилось, смех при смерти — более позднее явление, чем естественный смех. Как культурный феномен он формируется при изменении направленности первоначального значения культурного смеха как признака жизни. И он может иметь, по меньшей мере, три смысла.

Во-первых, смех при смерти может означать переход умершего в иной мир, ведь смерть есть одновременно вхождение в иную жизнь, оживание для другой жизни. Жизнь после смерти понималась как суррогат земной жизни, как земная жизнь, можно сказать, в ослабленном варианте, как ее тень. Там тени умерших ведут призрачную жизнь, где нет различия между добром и злом, как, например, в Аиде - загробном царстве древних греков или в Шеоле - загробном мире древних евреев. Смех при смерти может не только ознаменовывать смерть как вхождение в иную жизнь, но и по представлениям древних способствовать его благополучному осуществлению, иначе говоря, переходу порога между жизнью и смертью. И тогда, в известном смысле, можно его расценивать как "акт благочестия", как оказание почтения умершему, как проводы его в последний путь, как магическую помощь в преодолении "порога" между жизнью и смертью. Во-вторых, смех при смерти - это "оберег", защита от смерти и всего с ней связанного для живущих, в том числе и от мести мертвых, и, в-третьих, связанное с ним значение смеха как психологического средства избавления от страха перед смертью.

Принцип оберега (жизнь своего за счет смерти чужого) стал принципом ритуального смеха. Это качество двойственности оберега срослось в ритуальном смехе со всеми его другими значениями.

ПРИОБРЕСТИ КНИГУ МОЖНО ЗДЕСЬ









Рейтинг@Mail.ru