АННА И/КАК МСТЯЩИЙ БОГ: ПОБЕДА ЖЕНСКОЙ СМЕРТИ
Самоубийство Анны свидетельствует о наличии зла в мире, убивающего ее тело и выставляющего на обозрение ее символические раны (1). В этом отношении она - образ, подобный Христу, жертвенный агнец, который уравновешивает и прощает грехи мира. Но она "удваивается" (да и буквально разрезается надвое) в самый момент самопожертвования, поскольку берет на себя и задачу Бога, задачу отмщения (2). Она присваивает себе право мщения, т.е. фактически свою смерть, отбирая ее у Бога, считающего месть своим делом: "не мстите, Мне мщение". Воспоминание об Анне, преследующее Вронского, воскрешает ее в памяти такой, какой он видел ее в последний раз, - "жестоко-мстительной". Таким образом, Анна в своем самоубийстве - одновременно Христос и мстительный Бог (но больше того - предельное утверждение собственной самости!), которому она смотрит в глаза, которого она преодолевает, чью власть и авторитет она присваивает себе и кого, так сказать, она забирает собой в своей смерти. Толстой отчетливо связывает ее смерть с проблемами Бога и Его мщения, и Анна, принимая свою смерть, даруя смерть самой себе, побеждает Бога в его мщении и, подобно Кириллову, как говорит Бланшо, становится "сама себе хозяйкой в смерти, сама себе хозяйкой через смерть, хозяйкой и того всемогущества ,которое дает нам себе почувствовать через смерть, и превращает его в мертвое всемогущество. Самоубийство Кириллова (Анны!) становится, таким образом, смертью Бога" (Blanchot 1982, 97). Богу, который говорит: "Мне отмщение; Я воздам", Анна отвечает: "Нет, месть моя, и я воздам", тем самым беря верх над мстительным Богом, присваивая себе право мести и, таким образом, сводя на нет мстительного Бога, делая Его посул неуместным, бессильным и обреченным на провал (3). Если воспользоваться суждением Бланшо о самоубийстве Кириллова, то, убивая себя, она убивает также и своего компаньона, двойника, с которым хранила мрачное молчание; ее последним собеседником и в конечном счете ее единственным противником является только "самая зловещая персона" (Blanchot 1982, 101). Эта зловещая персона - не кто иной, как мстительный Бог. Забирая себе свою жизнь, Анна сталкивается со своим создателем, но, отбирая у него его месть, т.е. способность убить, переносить свою месть и на него. Убивая себя перед лицом мстительного Бога, Анна лишает его силы, отнимает его власть; убивая себя, становясь и субъектом, и объектом последнего суда. ("Добровольная смерть есть последний суд": Blanchot 1982, 97), - убивает Бога. Если жертвоприношение и прощение подвластны ей, то также и мщение. В этом отношении ее "самоубийство получает силу исключительного утверждения", поскольку "силой своего действия она может сделать смерть деятельной и, утверждая свою свободу, утвердиться в смерти, присвоить ее, сделать ее истинной" (Blanchot 1982, 103, 100)(4). Роман делает Анну, женщину, героической личностью, мстящей мстительному Богу, т.е. способной сделать то, в чем открыто отказывается мужчинам. (Те мужчины, которые помышляют о самоубийстве, Вронский и Левин, оказываются не способны его совершить.)
Таки м образом, у нас есть два обещания мести, в начале и в конце романа: они исходят от Бога ("Мне отмщение"), и "жестоко-мстительной" Анны, которая не только обещает, но и осуществляет мщение. Она также читает "книгу" до самого конца и бросает мстительный взгляд одновременно и на роман, и на Библию (5). Эти два обещания, отражаясь одно в другом, создают совершенную, пугающую симметрию, зеркальную, сбалансированную экономию мести, конкуренцию обещанных возмездий, которые противостоят друг другу и оказываются одновременно и состоявшимися, состоятельными и неудавшимися. Таким образом, Анна в своей смерти, в своем самоубийстве, подобно Христу, возвращается к своему Отцу (она умирает смертью, предписанной ей Моисеевым законом), но, в отличие от Христа, она побеждает мстительного Бога, поскольку не прощает его, делает свою смерть своей собственной, т.е. исключительным и захватывающим утверждением: своей смертью, своей сладкой местью.
Смерть Анны закрывает один срез чтения, заложенный Моисеевым законом. Поскольку этот роман имеет два начала, у него также два конца. Смерть Анны закрывает один пласт интертекстуальной отсылки. Вронский подчинен той же логике наказания, поскольку он идет на войну в поисках смерти. Другой конец романа представлен действием покаяния, осуществляющегося через молитву Левина: "Я... буду... раскаиваться... жизнь моя... имеет несомненный смысл добра". Таким образом, оба строя повествования, заданные эпиграфом, последовательно проводятся от начала до конца.
"Анна Каренина" - роман, содержащий чрезвычайно ясные и обескураживающие проникновения в механизмы прощения в обществе и текстах, так же, как и насилие риторической логики всякого действа прощения, особенно когда оно обращено к женщине или "исполняется" на женщине. "Анна Каренина" - текст, управляемый идеологией супружеской измены, проводимый мстительным Богом той книги, где сказаны закон и логос, книги, которую Анна (и роман, и его героиня) предает, избегает, расшатывает, преступает, переписывает и читает до самой смерти(6).
1. Толстой сам ходил смотреть на вскрытие трупа женщины, изменившей мужу; она совершила самоубийство и была разрезана пополам товарным поездом близ Тулы 4 января 1872г. Она стала прототипом Анны. Это говорит о личной крайней заинтересованности Толстого самоубийством, но также о некотором некрофильском извращении, тяге к обнаженному разрезанному женскому телу (см.: Толстой 1970, 745).
2. Анна - избыток бытия, свое другое, преступание или неопределенность собственных границ. В замужестве она изменяет мужу, можно сказать, - изменяет сама себе, есть другое для себя. Действительно, в английском языке "adultery" (нарушение супружеской верности, измена) происходит от "ad+... alter, other (другой)". Однако Анна двойственна, т.е. другая относительно себя самой, не только в жизни, но и в своем самоубийстве. Как говорит Морис Бланшо, "выражение "Я убиваю сам себя" предполагает удвоение, которое не принимается в расчет. Ведь "Я" есть самость в полноте ее действий и решимости, способная действовать суверенно по отношению к самой себе, всегда достаточно сильная, чтобы подвергнуть себя собственному же удару. И все же тот, кто сражен, уже больше не я, но другой, так что когда я убиваю сам себя, возможно, именно "я" действительно убиваю, но не я убит" (Blanchot 1982, 107).
3. Эпиграф представляет собой также перформатив, обещание, которое не обязательно выполняется романом. Он обещает месть следующего за ним текста (обещает за другого), создавая таким образом, как отмечает Шлшана Фельман в "Акте литературной речи", "апорийное пространство, бесконечный диалог между голосом мертвого господина (Моисей, Бог) и голосом слуги, которому недостает господина (Толстой), отвечающими друг другу через бездну, все продлевающими свое празднество языка; празднество наслаждения - и камня" (Felman 1983, 69). Эта апорийная бездна и составляет литературное пространство "Анны Карениной". Эта глубинная структура также усиливается и повторяется через самосоотнесение, когда Анна читает в поезде один из романов Тролопа, название которого также перформативно, представляет собой вопрос и прямо соотносится с темой прощения женщины:Вы можете простить ее? (Название романа, читанного Анной в дороге, прямо не упомянугое Толстым, установлено Эми Менделкер и Гари Саулом Морсоном.)
Точно так же, как Анна Каренина, нарушает супружескую верность и преступает закон, роман "Анна Каренина" сам преступает библейский канон, как текст, просящий о прощении для себя ("Вы можете простить ее?").
4. Вся сцена самоубийства Анны может быть соотнесена, таким образом, со всеми шопенгауэровскими и ницшеанскими терминами, связанными с "freier Tod". Вот что говорит Бланшо: "Всякий, кто хочет умереть, не умирает, он теряет волю к смерти. Он вступает в ночную область зачарованности, где умирает, совершенно утратив волю" (Blanchot 1982, 105).
5. В конце романа Анна читает, действительно, как сказал бы Каллер, "как женшина", становясь таким образом "le feminen, силой, разрушающей символические структуры западного мышления" (Culler 1982, 49). Символическая структура, разрушаемая Анной, - не что иное, как парадигма всех западных символических структур: фаллоцентрический закон, имя отца. "Фаллоцентризм объединяет интерес к власти отца, единство смысла и достоверность истока" (Culler 1982, 61), и эта структура фрагментирована, поставлена под сомнение и отменена изрезанным читающим телом Анны. К концу текста Анна является также, как говорит Элен Шоуолтер, "читательницей, (которая) изменяет наше понимание данного текста, пробуждая нас к смыслу его сексуальных шифров" (Showalter 1979, 50). Это заставляет нас верить, что роман "Анна Каренина", будучи читаем женщиной в конце этого текста, также "переписывается" женщиной, и, следовательно, читателя приглашают порчитать роман феминистскими/женскими глазами. Как пишет Пегги Камюф, "под феминистским понимается способ чтения текста, указывающий на маски истины, за которыми фаллоцентризм прячет свои "вымыслы". Такого рода чтение, согласно Камюф, является определяющим для "письма по-женски" (Kamuf 1980, 286).
6. Некоторые читатели не простили бы мне ошибок в различных частях этого очерка: Александр Жолковский, Свен Спикер, Брижит Вельтман Арон, Эми Менделькер, Энн Несбет, Эрик Нейман и Гарви Раббин. Я благодарен им за их ценные советы и щедрую помощь. Все погрешности и ошибки в этом очерке, допущенные вопреки их усилиям, остаются на моей совести.