ПРЕДНАЗНАЧЕНИЯ ПРОЩЕНИЯ: ЖЕНЩИНА ВИНОВАТАЯ, БЕРЕМЕННАЯ И МЕРТВАЯ
Имеется еще одна сторона прощения в "Анне Карениной", которая до сих пор не обсуждалась и которая важна для функционирования прощения в романе: распределение прощения по признаку пола. Распределение прощений между полами выявляет ханжество этой структуры прощения и, можно сказать, делает явным мщение Толстого (по крайней мере, в этом романе) общественным нравам (1). Женщины в "Анне Карениной" систематически прощают мужчинам их распущенность: Долли прощает Стиву: "Нет, могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я не была бы тою же, да, но простила бы, и так простила бы, как будто этого не было, совсем не было". Левин тоже позволяет Кити простить его за ревность (а потом выставляет Всесловского из дома): "Катя, я измучил тебя! Голубчик, прости меня". Кити прощает ему его крайний деспотизм и фаллократию. Кити прощает ему также добрачные половые связи: "Нет, я простила, но это ужасно!" Левин тоже прощает Кити, но экономия прощения в данном случае такова, что вина предстает как культурная часть женского подчинения. Левин прощает Кити не измену, но тот факт, что она свободно распорядилась своими желаниями, хотя ее отношения с Вронским так никогда и не стали сексуальными либо брачными. Ее желание другого мужчины с самого начала нагружается виной и требует прощения: "Если можно меня простить, то простите, - сказал ее взгляд, - я так счастлива". Кити виновата в том, что она счастлива как женщина, которая выбрала себе возлюбленного, и она дорого платит за это "прегрешение". Левину кажется "естественным", что следует считать ее виновной (ведь это Левин воспринимает ее взгляд как просьбу о прощении) и что ему необходимо простить ее, прежде чем отношения с ней могут быть продолжены: "И я приеду с великодушием - простить, помиловать ее. Я пред нею в роли прощающего и удостаивающего ее своей любви!.." Итак, прощение в отношениях между Левиным и Кити не взаимное, но несет на себе отпечаток женоненавистничества. Только женщина, которая едва ли не убита чувством вины, как Кити, может быть прощена за грех, который она никогда не совершала (2) Как сказал бы де Ман, "ее вина прощена, потому что ее подавление доставляет удовольствие. Следовательно, подавление фактически есть оправдание... Извинения производят ту самую вину, которую они оправдывают" (De Man 1979? 286). Левин может простить Кити, потому что она уже принимает свое прощение/вину, и в этом смысле "никакое оправдание не может поспеть за таким разрастанием вины" (De Man 1979, 299).
Левинские прощения также даются в рамках строго женоненавистнической парадигмы и, следовательно, направлены против свободной циркуляции женского либидо. Фактически, Левин способен иметь дело только с таким женским, которое жестко ограничено законом или собственной биологией женщины. Женоненавистничество Левина выдает и его страх перед женским, и известную импотенцию и боязнь соревнования с мужчинами (с Вронским, а потом с Весловским). Женщины с несдерживаемой сексуальностью фактически отвратительны ему. Они для него "пауки" и "гадины" (последнее - русское слово, обозначающее что-то действительно отталкивающее; отбросы, навозная жижа, рвотная масса, экскременты, например, могут быть названы "гадостью", т.е. словом однокоренным с "гадина"). Естественно, таких женщин невозможно простить (в отличие от мужчин):
" - Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня женщины делятся на два сорта... то есть нет... вернее: и есть... Я прелестных падших созданий не видел и не увижу, а такие, как та крашеная француженка у конторки, с завитками, - это для меня гадины, и все падшие - такие же.
- А евангельская?
- Ах, перестань! Христос никогда не сказал бы этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин" (Курсив мой. - Д.К.)
Левин не только отказывает в прощении "падшим" женщинам, но полагает, что Христос был не совсем прав, прощая такую женщину, поскольку Его словами теперь злоупотребляют. Как можно злоупотреблять прощением "падших" женщин, Левин не разъясняет. Прощение греха, протягивание руки помощи тем, кто "пал", по определению не может быть предметом злоупотребления, поскольку вписывается в рамки новозаветной парадигмы, да и любой парадигмы социальной нравственности. Брат Левина, например, прощает "падшую" женщину, берет ее из "[дурного] дома", и они живут вне брака, как муж и жена. Левин не колеблясь воспринимает ее как "гадину", мерзость. Приехав навестить умирающего брата, он не позволяет Кити встретиться с ней. С другой стороны, Левин прощает Кити грех, который она никогда не совершала, таким образом повторяя и пародируя евангельское событие. Слова Левина о "гадине" выдают также его боязнь собственной кастрации, "ужас", "эффект медузы" (Фрейд, Кофман) при столкновении с женской сексуальностью. Эта последняя - то, чего Левин не способен простить, поскольку он в состоянии вынести только тех женщин, которые, подобно Кити, совершенно прониклись чувством вины за собственную сексуальность и поэтому нуждаются в прощении, или же тех, чья сексуальность и либидо полностью поглощаются циклом биологического воспроизводства. Он воспринимает животных подобно людям, а женщин, если иметь ввиду женскую сексуальность, - подобно животным. Овцу с ягнятами он мысленно называет "блеющей матерью", трехмесячную телку, детеныша коровы Павы, - "Павиной дочерью", и вообще он одержим оплодотворением, сеянием и "напухшими почками". Единственное женское, с которым он действительно может иметь дело, которое, по его мнению, составляет сущность женского, - это женское желез и яичников.
"Приятнее же всего Дарье Александровне было то, что она ясно видела, как эти женщины любовались больше всего тем, что она ясно видела, как много было у нее детей и как они хороши... Окруженная всеми... детьми... Дарья Александровна... обрадовалась, увидав... знакомую фигуру Левина... Она и всегда рада ему была, но теперь особенно рада была, что он видит ее во всей ее славе. Никто лучше Левина не мог понять ее величия. Увидав ее, он очутился перед одною из картин своего воображаемого в будущем семейного быта.
- Вы точно наседка, Дарья Александровна.
- Ах, как я рада! - сказала она, протягивая ему руку".
Левинская брачная мечта - жена, подобная беременной или отелившейся корове, наседке или блеющей матери (3). Этот образ в корне противоположен характеру женственности Анны: "Да ведь у ней дочь; верно, она ею занята?" - сказал Левин. - "Ты, кажется, представляешь себе всякою женщину только самкой, une couveuse, - сказал Степан Аркадьевич" (4). Фактически, только в двух эпизодах романа Левин проявляет мужество и потенцию, символическую эрекцию. Когда он смотрит верху вниз фаллическим взглядом победителя ("горящие глаза") на виноватую и просящую прощения женщину: "Кити с мелком в руках и с улыбкою робкою и счастливою, глядящую вверх на Левина и его красивую фигуру, нагнувшуюся над столом, с горящими глазами, устремленными то на стол, то на нее". Она, естественно, просит его "забыть и простить то, что было". И второй раз, когда Левин на охоте наслаждается полным подчинением собаки - суки Ласки: "Ласка шла рядом с хозяином... Левин погладил Ласку и посвистел в знак того, что можно начинать... "А, Ласочка, будет толк?" Когда Левин, зарядив ружье, тронулся дальше..." и т.д. Важно также, что "Ласка" (слово, означающее нежность, здесь имя собаки) была в глазах Кити, когда она просила прощения у Левина. Таким образом, Кити, в силу повествовательной ассоциации и смежности, уравнивается с верной собакой Левина:
"Ничего, казалось, не было необыкновенного в том, что она сказала, но какое невыразимое для него словами значение было в каждом звуке, в каждом движении ее губ, глаз, руки, когда она говорила это! Тут была и просьба о прощении, и доверие к нему, и ласка, нежная, робкая ласка, и обещание, и надежда, и любовь к нему, в которую он не мог не верить и которая душила его счастьем" (курсив мой. - Д.К.).
Левин может прощать, любить, "стрелять и заряжать" только в присутствии женского подчинения, которое наполняло его мужскую фантазию господина-раба и заставляло его задыхаться от радости (5).
Образ Левина в романе заставляет нас задуматься над тем, принадлежит ли его семья к тем "счастливым" семьям, которые все похожи друг на друга (6). Лев Шестов, пожалуй, первым заметил элемент насилия в браке Кити и Левина. В книге "Достоевский и Ницше" он подчеркивает, что этот брак отнюдь не может служить воплощением счастья:
"История женитьбы и семейной жизни Левина, с одной стороны, и Ивана Ильича и Позднышева, с другой, ведь в конце концов одна и та же история, только на иной лад рассказанная, иначе освещенная или, если хотите, оцененная. Чтоб убедиться в том, достаточно подряд прочесть "Анну Каренину" и "Крейцерову сонату". У Левина с Кити были точно такие же отношения, как у Позднышева с его женой: в том сомнения быть не может. Семейная же жизнь Левина рекомендуется нам как образцовая, а Позднышев говорит о себе: "Мы жили как свиньи". Отчего в истории Леина пропущено то, что подчеркнуто в истории Позднышева?" (Шестов 1909, 209-210).
У Вронского совершенно другое отношение к женщинам и животным женского пола. Его очарованность женским - эстетическая и прагматическая. Он скачет на кобыле Фру-Фру и любит Анну до тех пор, пока обе они не погибают. (Фру-Фру и Анна умирают похожей смертью, у обеих переломан позвоночник.) Таким образом, роман изображает женское или как заключенное в определенной фаллократической структуре и разъятое прощениями, порабощенное собственной репродуктивной сексуальностью, или, когда женщина прекрасна и очаровательна и далека от этих двух экономий, как неизбежно обреченное на смерть (Фру-Фру скаковая, а не племенная лошадь, и к тому же, как неоднократно говорится в романе, великолепная; Анна же хотя просит прощения и признает свою вину, продолжает грешить, и к тому же прибегает к искусственным средствам предупреждения беременности) (7).
По-видимому, в романе "Анна Каренина" не изображено ни одной счастливой семьи. Повествование в этом романе столь отягощено межличностным насилием, проявляющимся в механизме бесконечного прощения, что не много остается от тех высоких идеалов, которые проповедует Левин в конце романа. Истолкователи романа и, что важнее для нашей темы, его эпиграфа часто противопоставляют разъятие тела Анны как апокалипсическое событие идее единства, экуменического примирения и так называемой соборности в русском обществе, словно этот роман приводит к некоему гармоническому синтезу (8). Но сумма прощения и неизбывная социальная вина, рассеянная по всему роману, заставляет нас поинтересоваться: а остается ли хоть какая-то соборность к концу "Анны Карениной", романа, который, по мнению Шестова, выдает тот факт, что на дне души графа Толстого живут чудовища (Шестов 1909, 76-77).
1. Эту амбивалентность хорошо сформулировала Мэри Эванс: "Она [Анна] - образ, который представляет сексуальный потенциал и личную автономию всех женщин, но сексуальность и автономия Анны изуродованы сформировавшим и структурировавшим ее социальным порядком" (Evans 1989, 24). Известно, что амбивалентность в представлении женского характерна и существенна для "реалистического" романа: "Какую функцию (если она вообще есть) выполняет представление женского либидо в экономии реалистического текста? Сосредоточиваясь на детали... я прихожу к выводу, что сковывание женской энергии является одним из основных условий прогрессивного движения "классического текста". Реализм есть тот парадоксальный момент в западной литературе, когда репрезентация не может ни вместить Инаковость Женщины, ни существовать без нее" (Schor 1985, xi). Именно эта парадоксальная (ра)сковывающая энергия письма и высвобождается структурой прощения женщины в "Анне Карениной".
2. Только мертвая женщина может быть прощена. Каренин может простить только мертвую Анну. Впоследствии он сожалеет, что она не умерла, и что он простил ее: "Он простил жену... Ошибка, сделанная Алексеем Александровичем, в том, что он... не обдумал... что раскаяние ее будет искренне". Анна прекрасно понимает разрушительную силу прощения, которое убивает и терзает ее тело: "Боже мой! Прости меня!.. Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения"; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении. Она, глядя на него, физически чувствовала свое унижение и ничего больше не могла говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни. ... Но несмотря на весь ужас убийцы перед телом убитого, надо резать на куски, прятать это тело... И с озлоблением, как будто со страстью, бросается убийца на это тело и тащит, и режет его; так и он покрывал поцелуями ее лицо и плечи". Жертвоприношение женского тела - предпосылка прощения женщины в этом романе. Конечно, жертвоприношение вообще структурирует возможность прощения. О параллели между Анной и Христом см. "Анна как Христос/Христос как Анна".
3. Когда Левин женится на Кити, в сцене венчания - о Кити: "как овечка убранная".
4. "Самка" значит по-русски животное женского пола. Облонский прав: французское une couveuse - "наседка"; именно так Левин назвал Долли. Наседка по-русски значит буквально "курица, сидящая на яйцах", а это даже еще более статичным, деспотическим образом ограничивает, обездвиживает и кастрирует женскую сексуальность.
5. Даже после того, как ее едва не поразила молния, Кити вынуждена просить прощения у Левина: "Я ей-богу, не виновата... Мы только что... - стала извиняться Кити".
6. Важно также, что на протяжении всего романа Толстой изображает Левина своеобразным идиотом (в том смысле, какой вкладывали в это слово Гоголь и Достоевский): социально неприспособленным , зачастую не способным понять простой житейской ситуации, человеком, который делает ошибки и служит причиной общественных скандалов, опаздывает на собственную свадьбу и .т. д. Это более чем очевидно в скандальной сцене с Весловским или во время выборов, когда он одновременно допускает бестактность и не понимает простой процедуры выборов, не может уловить ее смысла. Он повторяет слова еще одного знаменитого безумца в русской литературе, героя гоголевских "Записок сумасшедшего". Беседуя с Кознышевым, он говорит: "Ничего, ничего, молчание". Повествователь, таким образом, дает нам немало сигналов, способных внушить сомнение относительно Левина как воплощения излюбленных идей или идеалов Толстого.
7. Анна - иллюзия или призрак матери, уже умершей (т.е. дважды умершей), постоянно отсутствующей, виноватой, а в конечном счете - мертвой (она бросает сына, не заботится о дочери и совершает самоубийство). Роды Анны окружаются бесконечными прощениями и параллелями с родами Кити. Эти прощения призваны поработить или, в случае Анны, убить женщину. Точно также простое перечисление провинностей и просьб о прощении, окружающих эту сцену, подавляет избытком насилия. После рождения ребенка Анна пишет Каренину: "Умирая, прошу, умоляю приехать. Умру с прощением спокойнее"; "Алексей не отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил..."; "Ты прости меня, прости совсем!"; "Нет, ты не можешь простить!"; "Подай ему руку. Прости его"; "Но я увидел ее и простил. И счастье прощения открыло мне мою обязанность. Я простил совершенно"; "Я... молю бога только о том, чтоб он не отнял у меня счастье прощения [Лидия Ивановна - Каренину]"; "Положим, вы простили, вы прощаете". Едва ли нужно комментировать насилие, связанное с прощением, подавляющее, разбивающее или исполняемое на (мертвом) теле Анны. (Каренин прощает, потому что думает, что Анна умрет, и потом жалеет и о своем прощении, и о том, что она не умерла). Тело романа "Анна Каренина" и его текстовое пространство, и тело героини Анны Карениной разъяты бесконечными прощениями задолго до того, как поезд и в самом деле изрезал тело Анны в конце романа. Всякий раз, когда Анну прощают, очередной удар наносится ее телу, но именно это ранение и движет повествование вперед и создает текст романа. Бесконечное (неудавшееся) прощение - вот что создает истерию и историю романа "Анна Каренина" и его героини.
8. См. Jackson 1990.