АЛЕКСЕЙ ИЛЬИНОВ
*ВИЗАНТИЙСКИЙ КАМУФЛЯЖ*
“Вот великий град Константина, как царица, облачился в древний и прекрасный наряд…”
<Император Мануил Палеолог>
“Всем своим сердцем, на протяжении всей жизни он искал бескрайние горизонты. Он вверил горам свою жажду величия и мученичества. Он встретил Бога, овеянный могучим дыханием христианской молитвы”
<Поминовение Гвидо де Джорджио>
Кто срывает ныне цветы в Цветниках Белой Византии?
1.
…Хлеб из мякины и псалмы – навзрыд
У изголовья постных дней,
Чья пресность жёлчью налита
Рабов, не знающих царей.
Всё повторилось вновь и вновь –
Зверинцы добрых дураков,
Призы дешёвой викторины
И чья-то тихая слеза,
Что сокрушила горизонты.
Огни погасли на причалах,
Топя на рейдах корабли.
И только где-то высоко
Темнели лики…
Так началось вторженье льда
Из заполярной Галилеи,
Где звёзды падают в снега
И расцветают эдельвейсы…
Где звёзды падают в снега
И расцветают эдельвейсы…
Кто срывает ныне цветы в Цветниках Белой Византии?
Боже, Боже, просвети незрячие очи мои…
2.
Видение Лабарума, потрёпанная запретная книжица, обвинённая в грехе немолчания, и ручные заряженные гранаты – не откровение ли это свыше, кое дано было на расстоянии нескольких пыльных стадий до альфы завоёванной Вечности? Тогда вперёд, не мешкая, вперёд – в распахнутые врата покорившихся городов, в ревущие глотки триумфальных арок, навстречу трубному гласу и урагану трепещущих крыльев!
И ныне, когда в Часах Судии иссякли все невидимые песчинки свершившихся и несовершенных мгновений, в осиротевшей Святой Софии, где ветер одиноко завывает заупокойную, кто-то разглядел тень Капитолийской Волчицы, вскормившей новых Ромула и Рема декабрьским тёрном, чья снежная, вяжущая язык, терпкость сродни пьянящей сладости Царского Магистериума.
Свершилось, свершилось, свершилось, о, добрый мой Отче-Цезарь - вышняя завершённость совпала с бессонными молитвами келейных пустот, и ныне как никогда прежде стали различимы очертания священного!
3.
Чьи зимние орлы, истошно крича, кружат над истерзанным крошевом равнодушных столиц, вскрикивающих от боли и отчаяния под освобождающей Пятой Крестителя, чьё пришествие в самом разгаре неких юбилейных торжеств стало полной неожиданностью; излишне суетливые хозяева и захмелевшие гости в панике – что делать с ещё не съеденным угощением, не выпитым спиртным и нераспечатанными свёртками и коробками с подарками?
А Дщерь Вавилонская танец свой продолжает, настойчиво требуя законное блюдо с подношениями – иудиными медяками за пролитую кровь…
Чьи крылья сплетаются в геометрически точные и идеально совершенные фигуры в эпицентре соборного зенита, из златоточащей стигмы коего льётся янтарный дождь, напитывающий влагой тучный маслянистый чернозём, рождающий огненных саламандр? Видишь ли ты их мерное, неторопливое кружение, брат мой – брат мой потерянный?
Византийскому камуфляжу должно спасать не податливую вязкую глину плоти (в чьи руки попадёт она?), но наивно-чистый трепетный огонёчек души, пока ещё не растоптанный обладателем новеньких, хорошо начищенных, хромовых сапог, претендующих на хозяйский трон. Так сохрани же огонёчек тот, брат мой - брат мой потерянный!
Колючий хлеб из мякины и тепловатая талая вода в солдатской каске начнут абсолютно другой отсчёт Великой Литургии Походных Алтарей…
Знаком ли тебе вкус этого хлеба, становящегося Плотью, о, брат мой - брат мой потерянный?
Вкусна ли вода та, становящаяся Кровью, о, брат мой – брат мой потерянный?
И вот Пароль твой – Константин-Триумфатор!
И вот Вера твоя – Белая Византия!
И вот Статус твой – Быть Опричь!
И вот Истина твоя – Слово! Слово! Слово Божье!
Ибо ныне узрел я Пришествие…
4.
Кто срывает ныне цветы в Цветниках Белой Византии?
*ИРИНА*
(Новые Цветники Белой Византии)
Ирина!
Дева Райская
Царственная
Римская
Ромейская
Варяжская
Русская
Русская
Ирина!
Дщерь
Отроковица
Мать
Владычица
Царица
Старица
Птиц кормящая,
Пташек малых,
Перстами тонкими, точёными, кольцами, перстнями витыми тяжкими унизанными, Зерном белым, медовым, рассыпчатым.
А птицы то всё клюют, клюют зерно то. Зёрнышки звёздные. Зёрнышки ангельские. Ирина! Ирина! Ирина! Где Базилевс, Отец наш? Чья свеча угасла и выпала из пронзённой десницы? Чей трон престол высокий жгучим, ярым, рыжим, рябиновым пламенем объят? Кто, кто погасит его? Уж не ты ли, ты ли, Дева Райская, Дева Царственная?
Ирина! Ирина! Ирина!
Покойно в Граде Софии Святой, где литые груди-купола на солнце сияют, горят златожаром светогневом Лета Нового - Лета Господня.
Сон покоен Царьграда Единого.
Града Мёртвого Полонённого.
Града Божьего Воскрешённого.
И Вечного. Вечного. Вечного.
Торжествуй же, о Спасе Господи!
Ибо Первый – прошёл, заплакал, канул, истаял снегом вешним,
Ибо Второй – прошёл, заплакал, канул, истаял снегом вешним,
И Третий – прошёл, заплакал, канул, истаял снегом вешним.
Но Единый – народился вновь. Ибо Другому – не быти! Не в Смерть, но в Жизнь…
Ирина! Чьи одежды драгоценные - бархат чёрный, лебединый, княжеский, узорочным шитьём золотым изукрашенный.
Ирина! Чьи косы тугие, янтарные, спелые – хлеба ярые, хлеба житные – жемчугами, каменьями усыпанные.
Ирина! Твой венец – Солнце Полденное. Солнце Вечное. Око Грозное.
Ирина! Зыбку люльку колыбельку качай! Колыбельную спой Граду Царскому! Песню тихую. Материнскую.
Град покоен твой, Дева Райская.
Полдень.
Ново-
дня
сере-
дина.
И отныне – всё Громы Орлиные,
И отныне – всё Соборы Вышние,
И отныне – лишь Царствие Белое.
Ирина! Ирина! Ирина!
Дева Райская
Дева Царственная…
*ENDZEIT*
[мёртворожденье в ночи парадиза]
Тьма тьма тьма. Они все уходят во тьму...
Томас ЭЛИОТ
Немочь крысиная! Верую, верую
В смерть твою чёрную, падаль закатная!
Сны об утраченном овцам мерещатся –
Спите спокойно, стада, пред закланием.
Спите спокойно, о, агнцы безгласные –
Вас убаюкает ветер кладбищенский
С постной улыбкою глянцевых куколок.
Вам колыбельную тени скорбящие
Тихо споют в предрассветной агонии.
Верую, верую в немочь крысиную!
Вейте, гуляйте, о, ветры звериные,
Там, где когда-то испили мы горечь
Веры Пречистой заветных утопий.
Там, где на камне начертанном руны
Кто-то бессмысленно-верно читает,
Дабы низвергнуть ничтожество мира.
Плачет бедняжка – старанья напрасны!
Верую, верую в немочь крысиную!
Сны о Европе – картинки из книжек:
Овцы, пастушки, картонные замки, -
Всё как обычно – старо и нелепо…
Чьи-то роскошно-гнилые личины,
Топот копыт по дорогам империй,
Кровь на штыках покорителей Рима,
Клёкот орлиный над гуннским кочевьем
Да мертвецов в облаках кавалькады.
Сирых удел – засыпать в Преисподней
И созерцать тверди дряхлую старость!
Мёртвых удел – стать дорожною пылью
На сапогах небожителей медных!
Верую, верую в смерть твою чёрную,
Немочь крысиная, падаль закатная!
БОЖЕ, НАШ СОН ЗАТЯНУЛСЯ ДО СРОКА
МЕРТВОРОЖДЕНЬЯ В НОЧИ ПАРАДИЗА!
***
Чёрное солнце ныне, малыш.
Росные слёзы, скитская тишь.
С неба снежинки - ангельский пух.
В небе - Господь и Сияющий Дух.
Метельно святы ныне луга.
Солнечны ризы, красны снега.
Сны твои, детка, звёзды хранят.
Спящие нивы вьюги крестят.
- Мамочка, мама, кто-то придёт!
Слепит мне глазки. Спать не даёт.
- В сенях котята сладко мурчат.
Мыши в чулане тонко пищат.
- Мамочка, мама, это Другой
Зябкою тенью стоит за стеной.
- Чудится детка. Спи-засыпай.
Гукает татем ворона грай.
- Мамочка, мама, слышишь? Идёт!
В огненный терем меня заберёт!
- Чудится детка. Спи-засыпай.
Чёрное солнце, зыбку качай…
Чёрное солнце, зыбку качай.
Тихо, малютка. Спи-засыпай.
С неба снежинки - ангельский пух.
В небе - Господь и Сияющий Дух.
<Декабрь 2003 г.>
*ВИЗАНТИЙСКИЙ КАМУФЛЯЖ*
(Zamia Lehmanni)
Там, где ризы твои золотые,
Чьё дыхание жарче огня,
Я шепчу позабытое Имя,
Что прощает сегодня меня.
Кто я? Снег отошедшего века,
Что растает, дождями звеня,
И наполнит сосуд Человека
Светлым хмелем Пасхального Дня.
Византия! И в зареве медном
Вспыхнут буквицы новой строки!
Кто-то с Ликом неистово-гневным
Собирает под стяги полки…
<Декабрь 2006 г.>
*ДОЛГАЯ ЗИМА В ЭДЕССЕ*
Фрески и витражи в Церкви святой Агнес Эдесской
Ароматные краски, источающие стеклянную прохладу поздних цветов, снова распускаются на диких лугах раннего заката, чьи волны затопили продолговатые глазницы сводчатых окон и плавно смягчили резкие неживые края лунных теней - вот вознесённая морская лазурь, напоминающая о наивных детских плаваниях к далёким странам, вот спелые гроздья изумрудов, вот небрежные, словно нанесённые павлиньим пером, мазки охры, вот благородная киноварь, достойная тронных одеяний цезарей, и вот изысканные, терпеливо прорисованные вплоть до мельчайших деталей – будь то цветочный стебелёк, листочек или скрытая буквица, кружева узоров – серебряные, золотые, бронзовые, медные. Святые не дремлют. Святые всё видят. Краски стареют и тускнеют. Мудрость библиотечных свитков рассыпается пылью дорожной и кто-то топчет её, оставляя оттиски следов. Люди приходят и уходят. Иногда даже не закрыв за собой дверь. Святые наблюдают. Святые молятся за каждого из нас.
Святая Агнес здесь же, в самом центре витража работы мастера Игнатия Фемистокла Садовника из Нюрнберга Палестинского, поселившегося в пригороде Эдессы где-то в конце XVI столетия от Рождества Христова, когда блаженный Император Иоанн Архангел осуществил своё приснопамятное Небесное Паломничество, и, казалось, навсегда закрыл Врата Преисподней, плотно запечатав их своею крестной печатью. Тогда была необычайно холодная, с обжигающими морозами, зима, когда даже крылья птиц леденели и промерзали насквозь, а льды укротили ревущие шторма, неистово рушившие берега. Моря умолкли, и воздух стал напоминать чистый горный хрусталь, сквозь грани коего были различимы потаённые земли, известные из пространных описаний философов и смутных намёков. Потому пехота, конница, орудия и обозы благополучно осуществили трудный переход и застали врасплох неприятеля, явно не ожидавшего столь внезапного вторжения. Впрочем, они и не ждали – в кубках пенилось рубиновое вино, дымилось ароматное, исходящее соками, жаркое, докрасна натёртое пряностями и густо посыпанное душистыми травами, экзотические фрукты манили своими прелестями, и извивались в танце полуобнажённые танцовщицы под свист флейт, переборы струн лютен и стук тимпана.
Святая Агнес пела тогда, и песню её слышали разгорячённые боем передовые отряды, шедшие на приступ стен пограничных крепостей. Откуда-то сверху летели камни и брёвна, лились кипящая смола и масло, чужие глотки выкрикивали неслыханные проклятия, щёлкали пули и звенели раскалённые клинки, ржали раненые лошади и кричали убиваемые люди. А святая Агнес пела. Тихую, спокойную, простую песню, какую, наверное, так может спеть только матушка или возлюбленная рядом с любимым. Но было в ней что-то такое, отчего руки крепче сжимали поводья и мечи, а в пересохшем горле сам собой рождался крик праведной ярости.
Когда Святая Агнес в изодранном мешковатом платье шла босиком по первому снегу, выпавшему на рассвете, сжимая в окоченевших руках хоругвь, целая армия, закованная в доспехи, покинула лагерь и покорно следовала за ней, и короли прославляли её поход…
Дитя Мариенбурга (Бабочка в янтаре)
1.
- Ой, смотри, какой красивый янтарь я нашёл! У меня такого нет. Можно я его домой возьму?
- Умничка моя. Конечно можно. Мы его поставим на полочку в твоей спаленке, рядом с парусником, что тебе дядюшка подарил на Рождество.
- Спа-си-бо! Ой... Смотри, смотри, бабочка! Там бабочка! Беленькая бабочка в янтаре!
- Где? Дай-ка я посмотрю. Ох, дитя моё милое… Это не совсем... бабочка.
- А что? Нет, бабочка, бабочка!
- Ангел, ангел, дитя моё. Павший ангел. На небесах идёт война… Давно идёт. Никто не помнит, когда началась она. Ангелы Господни сражаются с нечистью лютой, Богом отверженной, Богом проклятой… Когда ангел погибает, сражённый на поле брани, он превращается в бабочку. Или в звёздочку светлую, что падает на землю. Хотя… легенды всё это. Так в книжках прописано.
- Война? Вот здорово! Здо-ро-во! Бам-бара-бам! Бам-бара-бам! Веселей всех барабан! Трубите, трубы! Штыки примкнуть! Пушки заря-жай! О-гонь! Вперёд, в атаку! Ура! А почему сейчас светит солнышко и небо такое синее-синее? Где война? Уууу, так нечестно! Наврал ты всё! Врунишка, врунишка!
- Просто мы не видим её, дитя моё. И не слышим.
- А почему?
- Наверное… наверное, потому что слишком уж грешны мы. Тяжек груз грехов наших. Ничего нет тяжелее него. Разве что некоторые, не от мiра сего, люди могут увидеть войну ту. Увидеть глазами своими, устрашиться и оплакать погибших…
- А я могу?
- Что?
- Увидеть... войну?
- Не знаю, дитя моё. Никто не ведает о том. Разве что сам Господь наш и святые его.
- А старенький батюшка в церкви? Разве он не ведает? Он добрый и всё время молится Богу! И молитвы все-все знает! Ведь правда, знает?
- Всё может быть… Хотя, и он всего лишь человек, разве что служащий Ему!
- А я у него спрошу. Завтра! Или нет – сегодня! Пошли, быстрее пошли!
- Нет, сегодня уже не успеем. Да и солнце вот-вот закатится. И ночь близко-близко. Да и ты устал и проголодался. А что у нас сегодня на ужин? А? Не твои ли любимые оладушки с клубничным вареньем и сладким липовым мёдом? Представляешь себе – целая горища зажаристых, румяных оладушков? А после – пузатая кружка с горячим кофе со сливками! Здорово?
- Мням-мням! Ну и вкуснотища! Ой, а я есть захотел! И сказку перед сном хочу. Из твоей книжки с картинками. Или нет. Расскажешь мне ещё про войну?
- Расскажу. Ну, нам пора! Скажи «Спокойной ночи!» солнышку, небу, морю, дюнам и соснам… И с чайками не забудь попрощаться.
- И с дельфинами?
- И с дельфинами тоже.
- Спокойной ночи! Пока! До свидания! До утра! А янтарь я возьму. Ты же разрешил мне? Ведь разрешил? Нууу, пожаааалуйста!
- Разрешил, разрешил. Положи его в кармашек и пошли. Вот так. И на пуговичку застегни. Ох, и непоседа же ты! Опять царапина на коленке? Не болит?
- Нет, нисколечко! А если я устану, ты понесёшь меня?
- Такой большой мальчишка и всё ещё просится на ручки. Ну конечно понесу. Что уж тут поделаешь, если ты у меня такая уставоха?
- Спокойной ночи, мой ангелочек! Спи спокойно и не бойся ничего. А я буду оберегать сон твой… Баю-бай, баю-бай, баю-бай…
2.
Так Крест рождает Молот.
Молот – Крест.
Чьи руки ныне вышивают
Их на хоругвях?
Что за рать
За ними в полымя пойдёт?
Чей пепел,
Собранный в горсти,
Вкус хлеба ныне обретёт,
И зачерствевшую горбушку
Ручонка детская возьмёт?
То камень, милый мой,
То камень...
Зима в Мариенбурге
Пахнет мятой,
Берёзовой кисейною зарёй,
Пахучим куличом
И Воскресеньем.
Зимой в Мариенбурге
Спится сладко
С цукатным привкусом во рту
В начале празднества буранов.
Зимой в Мариенбурге
Вольно вьюгам –
Там сторож полупьяный с колотушкой
По площадям погибшим ходит,
Крича: «Сегодня миновала
Нас смерть
И небеса близки.
Счастливые, усните до рассвета!
Приходит ночь, но день – грядёт!
Его Пришествие я видел!
Пытай меня о том, о Боже,
Чьи очи – вешние огни!
И потому, счастливые, усните -
Недолго вам осталось спать!
Приходит ночь, но день – грядёт...».
Наивны грёзы. Ветры с моря
Снега горчащие несут,
Чья горечь – мёрзлая рябина...
То камень, милый мой,
То камень...
3.
Куда спешишь, дитя, дитя,
Несёшься ветерком проворным
По остывающим лугам
Под холодеющей звездою?
Напоминает небосвод
Бумаги бархатную мягкость -
Такого бархата, пожалуй,
Достойны сами короли.
Хотя... Немного киновари,
Вишнёвого густого джема,
Разлил какой-то неумеха!
И кляксы эти словно раны
На чьей-то нищей власянице...
Машины Господни (Прелюдия к Паломничеству в Святограалье)
Сломаны архангелов крылья...
Утро (I)
Облачиться ранним утром, когда поздняя соломенная трава августа холодна от росы, в сверкающие ризы ангельские и ввысь упасть, в пронзительно-бездонную прозрачность синевы. Наверное, у самого Спасителя глаза такие… Каково смотреть в них, особенно если ты – тусклое отражение человечье, тщащееся залечить израненные в кровь крылья? Потускневшее зеркало души - чуть тронь его и треснет, расколется оно. На осколки, осколки, осколки...
Недолгое прощание
Прощание будет недолгим: поцелуй тёплых мягких губ ещё не проснувшейся жены и остановка у кроваток спящих детей; ломоть ржаного кисловатого хлеба с глотком почти остывшего чая, глубокий вдох в полутёмной прихожей; скрип закрываемой двери, щелчок замка, шаги по пустынной улице; короткая задержка на платформе и долгая, неторопливая дорога по скрипучему монорельсовому тракту в пустой клетушке-вагончике. Тянутся облупленные бетонные стены баз, приземистые бочки ангаров, чуть тронутые красноватой ржавчиной фермы каких-то непонятных сооружений с наполовину оборванными проводами, брошенная будка, поросшая бурьяном, смятая картонная коробка, приспособленная под собачью конуру, болотце с гнилой застоявшейся водой, подёрнутой слизистой мутью ряски, стайка тощих драчливых ворон на свалке. Пауза. Кто-то заходит. Гулкие, отдающиеся долгим эхом, шаги. Молчаливый кивок и торопливое рукопожатие: «Да, сегодня! Они ждут!». Пейзажи неохотно меняются, словно что-то испортилось в проекторе: стены, стены, плешь пустыря, переезд с замершим грузовиком, сырые заросли кустов, дышащие паром, снова каркасы ферм, загаженная речушка под уродливой хребтиной моста и… тишина. Тишина, прячущаяся в бутонах полевых, медленно теряющих цвет и свежесть, цветов...
Прибытие на место
Сломаны архангелов крылья - перья разметало в вакууме, заострённые обломки костей режут истлевшую марлю пространства хирургическими ланцетами и оно, израненное, никнет. Хромовая глазурь облекает их в прочную хитиновую скорлупу, неприступную снаружи – как не подвергай её ожесточённым бомбардировкам или точечным ударам. И не думай! Скорченные в три погибели, они предвкушают скорую имитацию полёта – рисковую античную одиссею в глубинах радиационного эфира. Застыли обгоревшие костяки катапульт – кулаки фиксаторов крепко стиснуты, по растрескавшимся плитам стартовой площадки раскалённый суховей гоняет мелкий мусор и клубы красноватой ливийской пыли, зрачки солнца ослепли – воистину, диабетическая катаракта прогрессирует и даже самый искуснейший офтальмолог не в силах помочь. Значит, невозможность видеть – настоящий удел твой... Тогда учись быть зрячим в темноте!
Сломаны архангелов крылья – какому Язону с неразбавленной клокочущей кровью, всё ещё хранящей память о первых возвратившихся лебедях, удастся распахать гудящие электрические поля, взрезать дедовским плугом непокорную магнитную породу, и засеять её зубами усмирённого Уробороса-Левиафана? Какой урожай пожнёт он, ибо жатва близка и пики колосьев прорастают сквозь смородиновый мрак со вкусом перебродивших ягод – знать, домашнее вино будет хорошим? О, как непросто быть отражением, коему предстоит пройти через испытание. И тот, кто отважился судить его, хмуро изучает грядущий плацдарм, где завтра или, быть может, даже сегодня решится ВСЁ и, в случае вероятной удачи, зеркало прояснится: «Кто это там маячит вдали – то появляется, то прячется? Кто они?». То вестники, вестники, вестники...
Сломаны архангелов крылья – вагончик затормозил, сбавил скорость, лихорадочно задрожал, механически заскрипел и, наконец, грузно ткнулся о бордюр приёмного причала. Вспыхнули огни на ограждениях – красный, зелёный, золотой, синий, снова золотой. На табло высветились какие-то числовые и буквенные значения. Искусственный голосище рявкнул: «С прибытием!». И сразу же – увесистый, будто налитый неведомым металлическим расплавом, кулачище ветра в лицо... Таково прибытие на место, откуда уже не возвращаются... людьми, ибо всё «человеческое» умирает однажды!
Утро (II)
Сломаны архангелов крылья...
<Январь-Март 2007 г.>
