ИНДРЖИХ ШТЫРСКИЙ
ЭМИЛИЯ ПРИХОДИТ КО МНЕ ВО СНЕ
Эмилия тихо исчезает из моих дней, вечеров и снов. И ее белое платье потускнело в воспоминаниях. Я больше не краснею при мысли о странном отпечатке зубов, который в одну из ночей я заметил в нижней части ее живота. Исчезло последнее притворство, мешавшее предстоящим переживаниям. И весь этот хор девушек, улыбающихся бесстрастно, неопределенно, равнодушно при воспоминаниях о своих сердцах, рвущихся от страсти и полупредательского смирения, сгинул прочь. Наконец-то я избавился от этого лица, которое ребенком вылепил из снега, лица женщины, которую поглотила податливость ее лона.
Я вижу Эмилию отлитой в бронзе. Людей из мрамора, впрочем, блохи тоже не беспокоят. Сердечко ее верхней губы напоминает о старинных коронациях, а нижняя губа, привыкшая лизать, рождает воспоминания о лепестках борделей. Я медленно зашел под нее, моя голова касалась каймы ее юбки. Я видел вблизи волоски на ее лодыжках, беспорядочно смятые ажурным чулком, и воображал, какой гребешок нужен, чтобы расчесать их. Я полюбил запах ее лона, смесь прачечной и мышиной норки, игольницу, позабытую на ландышевой грядке.
Я стал жертвой просвечиваний и наложений. Глядя на Клару, я всегда видел ее в образе Эмилии с крошечными пятками. Когда Эмилия хотела грешить, ее лоно пахло сеном и пряными травами. Запах Клары был подобен гербарию. Мои руки блуждают под юбкой, касаются края чулок, застежек подвязок, гладят внутренние поверхности бедер, горячие, влажные и нежные. Эмилия приносит мне чашку чая. На ней голубые башмачки. Никогда больше я не буду совершенно счастлив. Меня терзают вздохи женщин, выражение глаз, закатившихся в судорогах оргазма.
Эмилия никогда не пыталась проникнуть в мир моей поэзии. Она смотрела на мой сад через забор, и самые обычные фрукты и растения казались ей жуткими плодами доисторических райских кущ; я же тем временем тупо бродил по тропинкам, как идиот, как собака-выродок, идущая с носом у травы по следу смерти, избегающая своего удела, подобно безумцу; я тогда вновь искал миг, в который на какую-то площадь, где-то на юге, ложилась тень. Эмилия, стоящая у забора, спешит жить. Я ясно ее вижу: каждое утро она встает с распущенными волосами, потом идет в уборную, там мочится, иногда испражняется, потом моется дегтярным мылом. С ароматной промежностью она спешит смешаться с живыми, чтобы не стоять на распутье.
Каким чудесным спектаклем был смех Эмилии! Казалось, что ее губы пусты и сухи; но когда все же твоя голова приближалась к этой верхней пещере наслаждений, ты слышал, как в ней что-то дрожит, и когда ее губы открывались навстречу тебе, между ее зубами извергался красный кусок мяса. Старость любит сюсюкать со временем. Мораль может спать спокойно лишь в объятиях наслаждений. А ее глаза, которые она никогда не закрывала в минуты величайшего наслаждения, приобретали выражение неземной нежности, и казалось, что она стыдится того, что делают ее губы.
В тех местах, где я ищу свою молодость, натыкаюсь на заботливо припрятанные золотые локоны. Жизнь - это беспрерывное убийство времени. Смерть каждый день гложет то, что мы называем жизнью, а жизнь беспрестанно поглощает нашу жажду безнадежности. Мысль о поцелуях умирает прежде, чем губ приблизятся друг к другу, и каждый портрет выцветет раньше, чем мы на него по смотрим. Рано или поздно сердце и этой женщины прогрызет червь и рассмеется в его нутре. Так что кто сможет утверждать, что вы действительно существовали? Я видел вас в обществе обнаженной девушки, прекрасной и удивительно белой Потом эта девушка подняла руки, и открылось, что ее ладони черны от сажи. Потом одну ладонь она приложила между ваших грудей, а второй прикрыла мне глаза, так что я видел вас, будто бы всю разорванную на кружевные нити. Вы были нагой, лишь с накинутым на плечи расстегнутым плащом. И в это мгновение я увидел всю вашу жизнь: вы были похожи на мясистое, буйно цветущее растение. Два стебелька, растущие из земли, плавно соединялись, и в этом месте вы начинали увядать, но уже вырастало тело с пупком, грудями и головой, на которую забрались две розовых и очаровательных язвочки. Но в эту секунду нижняя часть вашего тела уже засохла и опадала. А я, корчась перед вами и касаясь края вашего плаща, урчал от любви, равной которой никогда не знал. Не знаю, чья это была тень. Я назвал ее Эмилией. Мы прочно и неразлучно прикованы друг к другу, но обращены друг к другу спиной.
Эта женщина - мой гроб, она скрывает меня в своем облике. И потому, проклиная ее, я обрекаю на проклятья себя, и любя ее, я засыпаю с оттиском ее ладони на своем мужском естестве.
Первого мая ты пойдешь на кладбище и на десятом участке встретишь женщину, сидящую на могиле. Она будет ждать тебя и выложит карты. Ты уйдешь и будешь искать разгадки на стенах пансионов. Но головы девушек в окнах примут вид задов-бутончиков и задниц-тюльпанов и будут трястись, когда близко проедет грузовик. Ты почувствуешь безумный страх оттого, что они могут упасть на мостовую, - страх, подобный сласти, испытанной тобою при первой судорожной эрекции в детстве, и на ужас, пережитый, когда сестра учила тебя мастурбировать алебастровой ручкой.
От кого же ты еще ждешь утешения? Эмилия слишком истерзана, ее образ по клочкам ветер разнес в места тебе не знакомые, и теперь ты не можешь избрать ее средством, которое принесет покой, к тому же ты давно уже разучился плакать в минуты расставания. Небосвод спит, и где-то в кустарнике тебя ждет женщина, сотворенная из сырого мяса. Будешь ли ты кормить ее льдом?
Клара всегда садилась на диван в легкой одежде и ожидала, когда ее будут раздевать. Однажды она взяла с моего ночного столика револьвер, прицелилась в картину и выстрелила. Кардинал схватился за грудь и рухнул на землю. Мне было жаль его, и позже, бывая в пригородных борделях и платя шлюхам за их премудрость, я всегда осознавал, что покупаю часть вечности. Человек, однажды познавший соленый вкус лона Цецилии, продавал кольца, друзей, мораль - все, чтобы насытить чудовище, таящееся под розовой юбкой. О, почему мы никогда не могли отличить первые мгновения, когда женщины нами играют, от тех, когда они в отчаянии сокрушаются над нами?! Однажды ночью, под утро, я проснулся. Был час, когда под пение птиц опадают цветы. Рядом со мной лежала Марта, сокровищница любви всех видов, коринфская гиена с обнаженным срамом открывающимся навстречу рассвету. Она поймала мой взгляд, полный отвращения, и я был уверен, что она от всего сердца желает мне ощутить страшное чувство гадливости. Я увидел, как из ее промежности вытекает и набухает ее пизда, я видел, как она, все увеличиваясь, стекает с постели на пол, и, подобно лаве, заливает мою комнату. Я вскочил и, как безумец, устремился прочь из лома. Остановился я посреди безлюдной площади. В тот миг, когда я оглянулся, естество Марты вылезло из моего окна, подобно монументальной слезе неестественного цвета. Прилетела какая-то птица и клевала мое семя. Желая ее испугать, я бросил в нее камень. «Тебя ждет счастье, ты будешь все время повторяться», - сказал кто-то, кто шел в то время мимо, и добавил: «Твоя жена в этот миг рожает тебе сына».
За бледно-голубым корсетом девы Марии из Лурда два скарабея в каждый полдень назначали свидание. Я пришел в катакомбы совершенно невинным. Череда черепичных ящиков, естественно, пробудила мое любопытство. Несколько юношей было привязано за ноги, вниз головой, в кронах оливок, и их кудрявые головки пеклись на угольях до розового цвета. В другой комнате я увидел клубок обнаженных красавиц, слившийся в единый, живой организм, в какое-то апокалиптическое чудовище. Их щели механически открывались, иногда впустую, другие же глотали собственную слизь. Меня привлекла одна из них, похожая на немые губы, которые хотят заговорить, или на человека с онемевшим языком, который пытается закукарекать. Другая улыбалась, как бутон, и даже сегодня я узнал бы эти губки из сотен заспиртованных органов. Это было естество моей мертвой Клары, которую похоронили, даже не омыв так любимой ею мятной водой. В грусти я извлек свой член и без колебаний, равнодушно воткнул его куда-то в этот живой клубок, думая о том, что смерть всегда объединяет прелюбодейство с несчастьем.
Потом я поставил на окно аквариум. Я держал в нем златовласую вульву и великолепный экземпляр мужского члена с голубым глазом и нежными прожилками на висках. Но постепенно я набросал туда все, что любил. Осколки чашек, шпильки, туфельку Барбары, лампочки, тени, огарки свечей, коробки из-под сардинок, всю свою корреспонденцию и использованные презервативы. В этом мире родилось множество странных животных. Я считал себя творцом. Полным правом. Позже, запаяв ящичек, я удовлетворенно смотрел на то, как гниют мои сны, до тех пор, пока его стены не затянула плесень и ничего нельзя было рассмотреть. Я, однако, был уверен, что все, что я люблю на этом свете, живет там.
Но моим глазам нужно постоянно подбрасывать пищу. Они глотают ее ненасытно и беспощадно. А ночью и во сне переваривают. Эмилия разбрасывала непристойность полными горстями, вызывая в каждом существе, с которым встречалось, желание и воображение своего заросшего лона.
Мне вспоминается еще один случай из юности. Это произошло в то время, когда меня исключили из лицея. Все меня презирали. Со мной осталась лишь сестра. Я ходил к ней тайком и по ночам. Долгие часы лежа в объятиях друг друга с переплетенными ногами, мы достигли того бессознательного состояния, в которое впадают все, кто ходит по острию позора. Однажды ночью мы услышали тихие шаги. Сестра дала мне знак, чтобы я спрятался за креслом. Вошел отец, осторожно закрыл за собою дверь в комнату и, не сказав ни слова, лег к сестре. Наконец-то я увидел, как делается любовь.
Красота Эмилии создана не для того, чтобы увянуть, а для того, чтобы сгнить.
На русском языке впервые опубликовано в Митином журнале #63 (mitin.com)
В качестве иллюстрации использована работа автора.
