Пишите письма молоком!

Первая часть трилогии, посвященной умиранию молчания и рождению высказывания, содержит литературные примеры, в которых текст  проговаривается о не-проговариваемом, о молчании, как пароле для немногих, о том, почему нужно писать письма молоком

М.Экхарт в проповеди «О вечном рождении» ставит молчание — главным условием рождения Божественного слова. Это молчание каких-то потаенных уголков души «туда не проникает ни одна тварь или образ, ни одно действие или размышление не тревожат там душу и никакого образа не ведает она там и не знает ни о себе, ни о другой твари». Молчание — это заговор, молчание тех, кто знает, своего рода, «пифагорейское молчание».

Мотивы молчания и тишины у Селина маркируют собой область истин, которая коррелирует с феноменом смерти (М.Недосейкин Роман Л.-Ф. Селина «Путешествие на край ночи». Человек в мире ).

Борхес остается доволен тем, что в разговоре с Хуан Хосе Арреолой, тот ему «позволил вставить несколько мгновений молчания». А Пазолини утверждает, что самая чистая форма искусства — полное молчание поэтов, поэтов, которые не пишут. …

Поэты, которые не пишут, ягнята, которые молчат, и вещи, которые стараются быть незаметными (бесшумные подошвы, автомобили, бытовые приборы… или же наоборот: удушение голоса шумом фабрики или водопада) имеют огромную власть над всем тем, что говорит. Стоит маньяку пуститься в разглагольствования, как телезритель понимает, что злодею не жить, пускаясь в разговоры, преступник лишается силы, начав переговоры с властями, захватившие самолет террористы, всегда проигрывают.

«…молчание – это страшная сила в борьбе. Тот, кто говорит словами – теряет власть» (из письма А.Р. Минцловой Вяч. Иванову 17 января 1907г.). Похитители Альдо Моро были не очень разговорчивы.

«Для агрессора молчание — необходимое условие насилия. У жертвы, напротив, страх отнимает дар речи» («1926» Гумбрехт). Но и жертва может выжить, если перестанет визжать и паниковать. А насильник мгновенно превращается из насильника в литератора де Сада, как только произносит некоторое количество необязательного графоманского текста, картинно размахивая плетью.

«Насилие безмолвно, тогда как разум наделен речью» (Ж. Батай) Как только террорист вступает в пространство разума, открытого текста и чистой речи, он проигрывает, так и мужчина в споре с женщиной проигрывает, если вовремя не замолчит, не уйдет в немоту. Позволительно напомнить, что Одиссей выиграл у сирен только лишь потому, что не вступил с ними в разговор, впрочем есть и другая версия произошедшего: он был настолько занят собой, что не заметил, что сирены молчали (!), тогда вопрос о том «кто выиграл» в этом поединке — подвисает, потому как по выражению Кафки «если кто и избежал пения сирен, то их молчания не избежал никто».

Обоюдное молчание жертвы и насильника является условием возникновения «стокгольмского синдрома», ибо «соткано из материи более интимной и менее воинственной, чем коллективный язык… молчание позволяет слушать и не занимать оголившееся пространство в душе другого» (Паскаль Киньяр). В такой ситуации «молчание двоих…когда молчание одного совпадает с молчанием другого…» (Э.Левинас) – общий пароль для похитителя и похищенного, — они оба выхвачены из языковой зоны, помещены в пространство безмолвия. Пароль здесь не проговариваем, наоборот, — главным условием того, что пароль — верен оказывается его непроизносимость. «Молчание, наделенное даром речи, несущее слово, причем некое существенное слово» (Э.Левинас). «Существенное», потому и не произносимое. «…пароль в эту ночь был: молчание, — и солдат у ворот отозвался на молчание Цинцинната и у всех прочих ворот было то же» (Приглашение на казнь. Набоков).

Из таких «непроизносимых» слов-паролей, слово-молчаний состоит и несуществующая книга несуществующего В.В.Рубенса, упоминаемая Николаем Фробениусом в одном своем существующем романе. Из подобного материала соткано и не-повествование Иисуса о царстве мертвых, в которое ему удалось спустится, вернуться и умолчать об увиденном там.

Не-произносит имена тех, «кто явился» не только Лавкрафт, но и Ремизов; внимательный читатель найдет пример в «Николе верном»:

«В самую полночь вдруг выходит…

— От нашего короля обед сегодня нам!»

Это должно заинтересовать психоаналитиков, ведь главное не то, о чем пациент рассказал, главное — о чем он умолчал, тем более, что отсеченный язык во рту напоминает половой орган!

Отсеченный орган или «корень из минус единицы» становится не только паролем тех, «кто знает, но молчит» (секта фрейдистов-лаканистов), но и литературных изгнанников, обучивших своих поклонников читать между строк.

Вождь мирового пролетариата — В.И.Ленин писал письма молоком. Эти невидимые чернила наводят на мысль о некоем способе письма, о котором говорят: «будто хуем водил». О подрывном характере такого написанного мол(-оком)чанием текста говорит М.Фуко в «Археологии знания»: «…возникает чувство, что это не-сказанное становится пустотой, подрывающей изнутри все, что говорится».

Ремизов находится в сговоре с нечистой силой, психоаналитик с пациентом, Одиссей с сиренами, Ленин с пролетариатом, Иисус с адом и апостолами, мальчик Гарпократ, стоящий у дверей комнаты беременной женщины, и, прижимающий палец к губам, у П.Киньяра в «Ладье Харона» составляет заговор с беременной и делится паролем с читателем.

Киньяр вообще слишком много говорит о немоте, такой практикой постоянно противореча самому себе, в ущерб себе, лишая самого себя молчания, но обучая ему своего читателя:

По сигналу тревоги умолкает речь и замирает движение. В этом, вероятно, исконная причина того, почему в любви существует табу на речь. Охотники внезапно умолкают — они растят смерть, вот-вот она в них встрепенется. По ту сторону сексуальности молчание хищников (ястреба, например) — это предвосхищение запрета на коллективный язык в настоящей любви, которая ведь всегда антиобщественна». (П.Киньяр. Тайная жизнь)

Фуко занимается тем же самым, говоря об Исповеди Руссо: «чтение Исповеди вызвало лишь долгое молчание, открыв — под страстным голосом и перед ним — пустое пространство, в которое этот голос торопится, где ему отказано быть услышанным, где он постепенно затухает в приглушенном звучании шепота, заставляющего его изменять тому, что он произнес, отворачиваться от того, чем он является».

Но, тем не менее, если после прочтения Киньяра, Бланшо, Клоссовски, Башляра, Батая хочется замолчать, не писать больше ни строчки, после Фуко — желание взорваться словами переполняет любого читающего. Фокус в том, что Фуко «молчит дважды», аннулируя молчание молчанием («смертью смерть поправ»), вскрывая «пароли» и поощряя графоманов.

Забвение, не-существование — арсенал многих утопистов. Борхес в «Допущении реальности» приводит в пример прием Томаса Мора, который начинает рассказ об острове Утопия растерянным признанием: «точной» длины одного из мостов он, увы, не помнит… Место-которого-нет (у-топия) — необходимый инструментарий психогеографов, революционеров и пиратов. Слово, которое не высказано, улица, которая существует не для всех (см. Ж.Рэй «Переулок св. Берегонны»), знание, которое не-познаваемо, но которое этим и требует усилий познающего. Психогеограф, пират и революционер, все они — обладающие «паролем» не-высказывания, нигде не совпадают с миром, потому быть одним из них — значить приручить себя к смерти («Death for world»).

Бессловесному придается большое значение монахами-аскетами и Пришвиным, последний считал, что в революционном варится Бессловесное. «Также не будет ему ответа из нынешнего революционного чана, потому что там варится Бессловесное. Эта видимость Бессловесного сейчас танцует, а по этим вся беда наша русская, какой Блок не знает, не испытал» (Пришвин «Большевик из балаганчика», ответ А.Блоку)

О, безумие большого города, вечером

Жалкие деревья у черной стены,

В серебряной маске сверкает глазами Зло,

Свет магнитным бичом гонит цементную ночь:

Расползается гул вечерних колоколов.

Шлюха в ледяных судорогах рожает мертвого ребенка.

Хлещет лбы одержимых бешеный Божий гнев.

Пурпурная проказа. Голод разъедает зеленые глаза.

О ужасный хохот золота…

(«К тем, кто молчит» Г.Тракль)

Конечно же, существует цивилизованное почтительное молчание, молчание, выражающее благоговейный трепет и самоотрешенность, самообладание, «молчание тех, кто совсем ничего не говорит», упомянутое Бёллем в романе «Поезд пришел вовремя». Однако «молчание дань, а себе тишина» (Г.Айги).

Но! Те, кто пишут письма молоком, кто знает непроизносимый пароль… «Они выступят грозно и безмолвно, и молчание миллионов заглушит музыку небесных сфер, и Бог воззрит с высоты на их души и поймет всю нестерпимость их участи — участи, которую они сами пока не в силах осознать, высказать, прокричать…» Hans Grimm «Volk ohne Raum»