В этот день много-много лет назад родился почти забытый ныне русский террорист Иван Каляев. Ясно, что эсер, ясно, что поэт (как не быть в начале ХХ века поэтом и эсером!?), но Каляев хорош не только этим. Мало ли было достоевских юношей, взрывающих под своими и чужими ножками снаряд с динамитом? Каляев – это пример религиозного, христианского терроризма, тоскующего о будущей жертве так, как возможно тосковать только в России.
Чтобы понимать контекст: Россия начала ХХ века это знакомые нам «лихие девяностые» помноженные на реальную политику. Если при Ельцине радикальной политики не было (в лице НБП была радикальная эстетика), то Российская империя проста-таки лопалась от политических волдырей. Страна переживала ломку традиционного общества, отчего криминал и всегда связанный с ним терроризм, захлестнули российские города. Если сегодня мы привыкли читать о кавказских землячествах, то тогда убийствами, налётами, мошенничеством занимались землячества курские, владимирские, саратовские. Россия даже установила своеобразный рекорд: с начала января 1908-го и по май 1910-го в стране было совершено почти 20 000 террористических актов, то есть около сорока акций каждый день. И это, напомним, даже не революционные 1905-1906-е, а годы относительного «затишья». Террором тогда занимались все. Начиная от правомонархического Союза Русского Народа, убивавшего депутатов Государственной Думы и заканчивая кадетами, оправдывающих террор с той же думской трибуны. Но Партия Социалистов-Революционеров стояла особняком. Не по массовости терактов – нет, здесь не было равных анархистам и максималистам, а по их экзистенциальной причине.
Русская дворянка Мария Беневская, дочь губернатора Амурской области, делала бомбы и когда ей оторвало пальцы на руке, терпя боль, ходила по стылым петербургским улочкам, прижимая к сердцу Евангелие. Она полагала, что террор необходим для спасения души христианина. Старовер Егор Созонов, убивший главу МВД Плеве, писал: «Мои революционные социалистические верования слились воедино с моей религией… Я считаю, что мы, социалисты, продолжаем дело Христа, который проповедовал братскую любовь между людьми… и умер как политический преступник за людей… Требования Христа ясные. Кто их исполняет? Мы, социалисты, хотим исполнить их, хотим, чтобы царство Христово наступило на земле… Когда я слышал, как мой учитель говорил: «Возьми свой крест и иди за мной»… Не мог я отказаться от своего креста». Созонов закончил жизнь самоубийством, чтобы привлечь внимание общественности к условиям каторги. Или раздутый от ядов Азеф, который играл и с эсерами, и с правительством – равно презирая обоих. Борис Савинков, который обо всём это написал. Но, конечно же, самым интересным персонажем представляется упомянутый Иван Каляев.
Конечно же, из дворянской семьи – это в порядке вещей для второй волны русского терроризма. Друг Бориса Савинкова ещё по гимназии, прозвище – Поэт: «Каляев любил революцию так глубоко и нежно, как любят ее только те, кто отдает за нее жизнь. Но, прирожденный поэт, он любил искусство. Когда не было революционных совещаний и не решались практические дела, он подолгу и с увлечением говорил о литературе». До двадцати шести был, как все: нелегальная литература, студенческие забастовки, яростное чтение при слабой лампе, аресты, а затем приход в Боевую Организацию. Только вот был одержим Каляев не шестью десятинами земли и не народным социализмом, а чем-то весьма странным, эсхатологическим, пожалуй даже христианским: «К террору он пришел своим особенным, оригинальным путем и видел в нем не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, быть может, религиозную жертву». Каляев казался странным Созонову («он, действительно, скорее поэт, чем революционер»), Азефу, который не хотел принимать его в БО, был непонятен Поэт и самому близкому другу, Борису Савинкову. Каляев больше всего походил на православного шахида, который однажды удивил всё БО, предложив ей новую тактику:
«– Едет карета. Я с бомбой кидаюсь под лошадей. Или взорвется бомба, и тогда остановка, или, если бомба не разорвется, лошади испугаются, — значит, опять остановка. Тогда уже дело второго метальщика.
Все помолчали. Наконец, Азеф сказал:
– Но ведь вас наверно взорвет.
– Конечно.
План Каляева был смел и самоотвержен. Он, действительно, гарантировал удачу».
А как иначе? Каляев был мистиком, верил не в синодальный приход с попом-золотухой, а в то, что в моменты особого бытийного напряжения, которые человек не в силах вытерпеть, его осеняет Святой Дух. И тогда происходит искупление. Тогда, если выдержал, не упал на колени, не запросил пощады, тогда твой грех – а Каляев был уверен в греховности убийства – полностью искупается. Но есть одно важное условия. Ты должен обязательно пострадать вместе с жертвой. Это ещё одно важнейшее отличие между эсерами-террористами и современными террористами. Неписанный кодекс социалистов-революционеров запрещал покидать место акции, потому что нужно было объяснить обществу смысл кровавого поступка. Отправляясь на дело, террористы всё равно жертвовали собой, если не погибали от собственной бомбы, то хотя бы на виселице. Это очень сложное, но важное противоречие: решиться на злодеяние ради любви. Каляев говорил, что верит в террор больше, чем во все парламенты в мире, но, вместе с тем: «Я не брошу бомбу в cafe». Через личность тоненького интеллигента из обедневших польских дворян, раскрывается смысл русского террора. Да – «не убий», но ведь и «положить душу свою за други своя». Получался эсеровский силлогизм: без покаяния за грехи – не спасёшься, убийство – это грех, значит, чтобы спастись – надо убить. Как там в «Коне бледном», когда Борис Викторович искал оправдание террора в христианстве:
«В его чистых глазах печаль. Я говорю:
– Ваня, а «не убий?» …
– Нет, Жоржик, — убий.
– Это ты говоришь?
– Да, я говорю. Убий, чтобы не убивали. Убий, чтобы люди по-Божьи жили, чтобы любовь освятила мир.
– Это кощунство, Ваня.
– Знаю. А «не убий» — не кощунство?»
Речь, конечно же, про великого князя Сергея Александровича. 2 февраля 1905 года, Каляев уже подбежал к карете, чтобы метнуть смертоносный снаряд, когда увидел в ней жену князя – великую княгиню Елизавету и детей, Марию и Дмитрия. Он не стал бросать бомбу, сказав Савинкову: «Я думаю, что я поступил правильно, разве можно убить детей?». Совсем скоро, когда второе поколение русских террористов уйдёт в сторону, подобные сантименты никого волновать не будут. Но тогда никто не осудил поступок Каляева, хотя второго шанса могло и не быть. Он представился через два дня. 4 февраля 1905 года великий князь Сергей Александрович оказался разорван в клочья. Ранен сам бомбист («Я бросал на расстоянии четырех шагов, не более»), кучер Андрей Рудинкин позже скончался от полученных ран. Дальше история известна – ледяное спокойствие Каляева, вместо исповеди, обнявшего священника, пафосные речи на суде про народ и его угнетение, а под конец эшафот с сухой петлёй. И волшебный придаток ко всей истории – жена убитого, Елизавета, пришедшая в темницу к Каляеву и простившая его: «Мы смотрели друг на друга, не скрою, с некоторым мистическим чувством, как двое смертных, которые остались в живых». На память она дарит убийце своего мужа иконку и тот целую ночь, плача, молится на неё. Замечательная, волшебная, прекрасная история. Момент, когда политика перетекает в эстетику, становясь не сиюминутным (как будто великий князь это что-то значимое), а вечным. Но… но… увы, всё, всё не так.
Проклятое морализаторство портит всю историю. Левые доказывают, что Сергей Александрович, этакий современный «губернатор-назначенец», презирал москвичей, пытался разогнать местную думу, в Русско-Японскую страшно нажился на тысячах русских раненых, помощь которым почему-то оказывалась не в госпиталях, а на московских рынках… Правые умиляются выдуманной милости княгини Елизаветы, хотя визит к Каляеву был организован хозяином Департамента полиции Лопухиным, чтобы десакрализовать крайне популярный образ революционера. Система, вплоть до Николая II, всеми силами хотела, чтобы Каляев подписал прощение о помиловании, для чего и был запущен слезливый миф о том, как Поэт рыдал на коленях у Елизаветы, а та по-матерински гладила его по голове. Мол, они всего лишь трусливые звери, которые охотятся на Людей. Боже, какая пошлость! Ушлые проходимцы, лишённые любви к стихам, всё равно пролезли сюда с гадкой политикой и тухлыми идеологиями. Оставьте в покое ту историю. Пусть будет Каляев, со слезами кинувший христианскую бомбочку и Елизавета, его за это простившая. Так надо. Так хорошо.
Разве не достаточно ослепительно-морозного дня и белого снега на Никольских воротах? Поэт, загримированный под офеню, несёт к лакированной карете динамит, пахнущий аптекой. В три часа будут петь кремлёвские куранты, которые спугнут со сладкой калины мёрзлых птиц. Больше вокруг никого. Лишь ледяная пустыня, где лихой человек наконец-то увидел великого князя. Вскоре его не будет. Ничего не будет. По промёрзшей, одутловатой Москве гуляет эхо взрыва. Старухи крестятся на февраль, а народ не спешит снимать шапки – холодно. Ну, скажите, причём тут социализм или монархия? К чёрту, к чёрту их: «Пойми: нужно крестную муку принять, нужно из любви, для любви на все решиться. Но непременно, непременно из любви и для любви. Иначе, — опять Смердяков».
Религиозный терроризм Каляева больше, чем чьи-то поганые измы. «Генерал-губернатор во всяком случае будет убит» – это не про справедливые огороды, только недалёкий человек верит, что от смерти очередного чиновника что-то изменится. Каляевщина о другом. Не только о покаянии, грехе, нет. Это и так понятно. Скорее, это возможность связи с будоражащим сознание объектом. Встреча. Савинков бесподобно передал чувство близости к своей жертве, когда организатор-Жорж сталкивается с ней в Москве: «Он поднял голову и взглянул на меня. Я снял шляпу. Я низко опустил ее перед ним. Он улыбнулся и приложил руку к фуражке. Он поклонился мне. В эту минуту я ненавидел его». Столько обдумано, столько испытано, испугано, а он вот, здесь, не подозревает, что улыбнулся своему убийце. Это почти родство. Технологии ещё не отделили власть от народа, пространство едино, власть здесь, ездит по этим же заснеженным улицам и между нами не бронированная дверца, разработанная в «НИИ стали», а породистое французское дерево. Это лучше всякого референдума. Можно голосовать.
А стихи христианского террориста Каляева, решившегося убить из-за любви, очень просты. Они посредственны, когда рассказывают о борьбе, товарищах, революции, но когда Каляев пишет о Боге, всё меняется. О нём всегда говорят просто, как дышат или издыхают. Вот что мог шептать молоденький террорист, вознося у Кремля над головой дамоклову бомбу:
«Христос, Христос! Слепит нас жизни мгла.
Ты нам открыл всё небо, ночь рассеяв,
Но храм опять во власти фарисеев.
Мессии нет – Иудам нет числа…
Мы жить хотим! Над нами ночь висит.
О, неужель вновь нужно искупленье,
И только крест нам возвестит спасенье?..
Христос, Христос!..
Но всё кругом молчит».
